Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
15.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[24-05-05]
"Поверх барьеров". Американский час с Александром ГенисомБродский в Америке. Ястребы в Централ ПаркеВедущий Александр Генис
Александр Генис: И жизнь, и творчество, и язык, и судьба Бродского оказались поделенными между двумя странами. Каждая из них многим обязана Бродскому. Сегодня, в день рождения поэта, отмечая его 65-ю годовщину, мы посвятим первую половину нашего "Американского часа" одной теме: Бродский в Америке. Каждый раз, когда мне доводилось показывать гостям из России Манхэттен, экскурсия обязательно включала два самых популярных объекта - Башни Мирового торгового центра, откуда открывался лучший вид на Америку, и дом в Гринвич-вилледж, где жил Бродский. Теперь оба эти адреса опустели, но я по-прежнему вожу приезжих друзей к местам, связанные с двумя любимыми достопримечательностями. Второй, расположенной в западной части Гринвича, на тихой улочке Мортон, очень не хватает мемориальной доски. Про свою нью-йоркскую квартиру на Мортон 44, в которой он дольше всего жил в Америке, Бродский писал: Диктор: "Видимо я никогда уже не вернусь на Пестеля, и Мортон-ст. - просто попытка избежать этого ощущения мира как улицы с односторонним движением". Александр Генис: Опустив промежуточные между Ленинградом и Нью-Йорком адреса, Бродский тем самым выделил оставшиеся точки маршрута. Мортон расположена в той респектабельной части Гринвич-вилледж, что напоминает эстетский район Лондона - Блумсбери. Впрочем, в лишенном имперского прошлого Нью-Йорке, как водится, все скромнее: улицы поуже, дома пониже, колонн почти нет. Интерьер был тоже говорящим. Письменный стол, бюстик Пушкина, английский словарь, сувенирная гондола, старинная русская купюра с Петром Первым в лавровых листьях. Название этому аллегорическому натюрморту подобрать нетрудно: "Окно в Европу". Вглядываясь в свою юность, Бродский писал: Диктор: "Мы-то и были настоящими, а может быть и единственными западными людьми". Александр Генис: Этот Запад, требовавший скорее воображения, чем наблюдательности, Бродский не только вывез с собой, но и сумел скрестить его с окружающим. Диктор: "Слово "Запад" для меня значило идеальный город у зимнего моря. Шелушащаяся штукатурка, обнажающая кирпично-красную плоть, замазка, херувимы с закатившимися запыленными зрачками". Александр Генис: К удивлению европейцев такой запад можно найти не только в Венеции, но и в Нью-Йорке. Отчасти это объясняется тем, что руин в нем тоже хватает. Кирпичные монстры бывших складов и фабрик поражают приезжих своим мрачноватым - из Пиранези - размахом. Это - настоящие дворцы труда: высокие потолки, огромные, чтобы экономить на освещении, окна, есть даже "херувимы" - скромная, но неизбежная гипсовая поросль фасадов. Культивированная запущенность, окрашивающая лучшие кварталы Нью-Йорка ржавой патиной, созвучна Бродскому. Бродскому были дороги руины, потому что они свидетельствуют не только об упадке, но и расцвете. Лишь на выходе из апогея мы узнаем о том, что высшая точка пройдена. Настоящим может быть только потерянный рай, названный любимым поэтом Бродского - Баратынским "заглохшим Элизеем". Историческому упадку, выдоху цивилизации сопутствует культурная усложненность, избыточность сталактита, противоестественная плотность искусства, короче - Венеция. Она проникла и на Мортон 44. Как Шекспир, дом Бродского скрывал за английским фасадом итальянскую начинку. Стоит только взглянуть на его внутренний дворик, чтобы узнать венецианскую палитру - все цвета готовы стать серым. Среди прочих аллюзий - чешуйки штукатурки, и грамотный лев с крыльями, любимый зверь Бродского. Недалеко отсюда и до воды. К ней, собственно, выходят все улицы острова Манхэттен, но Мортон утыкается прямо в причал. Вода для Бродского - старшая из стихий, и море - его центральная метафора. С ним он сравнивал себя, речь, но чаще всего - время. Одну из его излюбленных формул - "географии примесь к времени есть судьба" - можно расшифровать, как "город у моря". Такими были три города, поделивших Бродского: Петербург, Нью-Йорк и Венеция. Даже посмертная жизнь Бродского оказалась разделенной между двумя странами. В России наследием Бродского рачительно управляет соредактор питерской "Звезды" Яков Гордин, в Америке - душеприказчицей поэта стала его литературная помощница Энн Шеллберг, с которой беседует наш специальный корреспондент Ирина Савинова. Ирина Савинова: Как получилось, что Вы стали душеприказчицей Бродского? Энн Шеллберг: Я работала в нью-йоркском издательстве Фаррар, Страус и Жиру, а вечерами подрабатывала, помогая разным писателям. Сначала работала с Сьюзен Зонтаг, а потом она рекомендовала меня Иосифу Бродскому. Я должна была помочь ему в основном с бюрократическими вещами. Это было, кажется, в 1986 году. Потом он стал давать мне все больше и больше поручений. Я отвечала на письма, перепечатывала его стихи, следила за его светским календарем. Так продолжалось около 10 лет, до его кончины. Он сделал меня своим литературным директором, полагаясь на мои знания издательского мира и издательской логистики. Ирина Савинова: Трудная это была работа? Энн Шеллберг (смеется): Да. Ирина Савинова: Как ощущается влияние Бродского на сегодняшнюю американскую словесность? Энн Шеллберг: Для меня лично его поэзия была центром моей жизни. Я могу говорить только как читатель, а не эксперт по американской литературе. Я знаю, что его поэзия занимала видное место, ее влияние и присутствие чувствовались очень сильно. Центром его жизни была словесность, и они неотделимы друг от друга. Он был методичным защитником и последовательным пропагандистом влияния литературы на повседневную жизнь. И этим он будоражил людей и вдохновлял их. У него были сотни студентов, находившихся под влиянием его поэзии. Он стал неотъемлемой составной частью целого поколения американских поэтов и прозаиков тоже. То, как он черпал из истории, из классических источников мировой литературы, как вживлял литературу прошлого в свои произведения, - этот прием использования классики вошел и останется в американской словесности. Ирина Савинова: Как обстоят дела с переводами стихов Бродского на английский? Планируются новые издания? Энн Шеллберг: Да, конечно. Мы медленно, но постоянно издаем переводы его стихов, следуя его принципу давать стихи для перевода другим поэтам, пишущим на английском. Только они могут передать богатство и благозвучие стихов Бродского. Над переводом с ними работает специалист по русскому языку. Это очень трудоемкий процесс. Недавно мы издали небольшую книжку рождественских стихов. Ирина Савинова: Вы, конечно, знакомы с деятельностью фонда Бродского в Италии. Как он функционирует? Энн Шеллберг: Очень успешно! Амбиции его несколько ограничены, что обусловлено ограниченностью ресурсов. Фонд поддерживается почти полностью друзьями Иосифа Бродского. Они разделяют его идею, что Фонд поможет расширить горизонты писателей и художников из России. По своему опыту Бродский знал, как важно увидеть Европу, Италию, и в особенности Рим, поэтому хотел предоставить такую возможность творческим людям из России. Ирина Савинова: Кто уже получал грант Фонда Бродского? Энн Шеллберг: Мы только что дали его двум художникам из России: Ольге Флоренской и Никите Алексееву. Это наши самые недавние стипендиаты. Программу для художников мы начали недавно, ей только два года. А до этого гранты получили несколько писателей: Тимур Кибиров, Елена Шварц, Владимир Стратановский и Михаил Айзенберг. Есть еще один, Сергей Строчков. Американская академия наук в Риме и другие институты предоставляли им возможность жить и работать в Италии в течение трех месяцев. Ирина Савинова: Как обстоят дела с авторскими правами Бродского в России? Энн Шеллберг: Меня предупреждали о сложностях, но у нас очень мало проблем. Большинство издателей и издательств соблюдают закон об авторских правах. С нами работал адвокат, по тем нескольким незначительным случаям нарушений, которые имели место. Но в основном нам очень повезло с издателями. В настоящее время издательство "Азбука" выпускает почти полностью все его произведения, причем, в недорогих изданиях. И мне говорят, что они широко доступны. Ирина Савинова: Что можно или нужно сделать для поэзии Бродского - в России и в Америке? Энн Шеллберг: Первая необходимость - это дать читателю доступные и грамотно отредактированные издания. Бродский тоже так считал. В своей инаугурационной речи, когда его назначили официальным поэтом Конгресса, он сказал, что поэзию нужно сделать доступной повсеместно. И когда она попадет в руки читателя, тот ее обязательно полюбит. Александр Генис: Живя между двумя языками, Бродский вынужден был постоянно сталкиваться с проблемой авторского перевода. Для него она, эта проблема, была, в сущности, неразрешимой, ибо автор, как твердо верил Бродский, не может сам себя переводить. Это было бы все равно, - говорил он, - что написать другой текст на другом языке. Считая не только бессмысленным, но и просто невозможным самому себя переводить, Бродский очень тщательно следил за русскими изданиями своих написанных по-английски сочинений. В Америке этим много занимался Александр Сумеркин, с которым беседует Ирина Савинова. Ирина Савинова: Саша, вы делали переводы произведений Бродского с английского. Что именно вы переводили? Александр Сумеркин: Я переводил прозу на русский. Я сделал русские подстрочники нескольких стихов, которые были напечатаны, чтобы дать некое представление об английских стихах Бродского читателям в России. Ирина Савинова: В произведениях Бродского, написанных на английском, чувствуется русский акцент? Александр Сумеркин: Я его не чувствую. Может быть, какой-то специалист там бы нашел не русский акцент, а специфику человека, который пишет не на родном языке. Я думаю, что такие исследования проводились, поскольку у нас есть три таких опыта - Конрад, Набоков и Бродский. Вообще, мало кто пишет на двух языках. Думаю, что нужно провести сравнительный анализ этих авторов и сравнить их с другими современными авторами. Только так можно сказать. Ирина Савинова: Кто более мастерски владеет русским языком - Набоков или Бродский? Александр Сумеркин: Я думаю, что русским Бродский лучше владел, чем Набоков. Скажем так, что русский Бродского мне ближе. Потому что русский Бродского - это мой русский. Мы с ним практически ровесники. А русский Набокова - это не совсем тот русский. Я не знаю, насколько в том русском языке Набокова отражается реальный русский язык начала века или это уже его личные стилистические пробы и эксперименты. Ирина Савинова: Кто звучит лучше на английском, Набоков или Бродский? Александр Сумеркин: Это очень трудно сказать. Я думаю, что они оба звучат немножко старательно. То есть они оба хотят быть выразительными. Немножко в большей степени, чем автор, который пишет на родном языке. Им как будто внутренне нужно доказать, что они на этом языке могут выразиться. Я думаю, что это общая черта присущая всем, кто пишет не на родном языке. Ирина Савинова: Трудно переводить Бродского? Александр Сумеркин: Конечно, трудно. Действительно, он владел английским замечательно, и он очень любил употреблять всякие идиоматические выражения, которые как мы знаем, вообще очень трудно переводить - присказки, пословицы поговорки, немножко сленга. Он очень любил объединять разные стилистические уровни, как в русских, так и в английских стихах. Он наравне с очень учеными словами мог использовать полу-уличные выражения, очень разговорные, которым нет прямого эквивалента в русском языке. Это была большая проблем - он всегда очень правил переводы. Поэтому я всегда говорю, что переводы, сделанные без его участия, получаются намного беднее. Он как автор, когда он правил русский перевод своего английского текста, имел право полное право менять там что-нибудь, чтобы поменять стилистический оттенок какого-то выражения. А без автора ты боишься это делать, потому что это искажает оригинал. Когда ты переводишь, условно говоря, непереводимое выражение, ты придумываешь какую-то параллель на родном языке. И ты часто удаляешься от подлинника. И для переводчика это большой вопрос - насколько далеко можно удалиться от подлинника. А у автора такого вопроса нет, потому что если он автор, он может все что угодно сказать вместо того, что он написал. Ирина Савинова: Саша, Бродский весь переведен на английский? Александр Сумеркин: На английский язык не переведено довольно большое количество стихов и это, вероятно, постепенно будет делаться. Два года назад вышла книжечка рождественских стихов по-английски, прошлой осенью было напечатано большое стихотворение по-английски в журнале "Нью-йоркер". Эта работа постоянно идет под наблюдением Энн Шеллберг. Перевести Бродского на английский без его участия - дело довольно трудное. Кто-то обычно делает подстрочник - максимально точный перевод на английский русского текста, с комментариями всяких реалий и деталей, которые могут быть не очевидны, а также попытка объяснить игру слов, что очень непросто. А потом какой-нибудь поэт делает перевод, который потом Энн Шеллберг и Мария Бродская читают и с ним работают - просят что-то немножко уточнить, приблизить к духу оригинала. Вот так получается перевод. Александр Генис: Всю свою американскую жизнь - почти четверть века - Бродский преподавал, что, впрочем, никак не выделяло его среди западных коллег. Однажды, когда выступавшего перед соотечественниками Бродского не без сочувствия спросили, как он относится к преподаванию, поэт ответил: Диктор: "С энтузиазмом, ибо этот вид деятельности дает возможность беседовать исключительно о том, что мне интересно". Александр Генис: Хотя студентами Бродского чаще всего были начинающие поэты, он учил их не писать, а читать. Иногда он считал это одним и тем же: Диктор: "Мы можем назвать своим все, что помним наизусть." Александр Генис: Тезис Бродского - "человек есть продукт его чтения" -следует понимать буквально. Чтение - как раз тот случай, когда слово претворяется в плоть. За этим таинством следили студенты в центральном Массачусетсе. Приезжая сюда на зиму, Бродский жил в небольшом деревянном домике, ставшим его новоанглийском приютом. О судьбе этого теперь уже мемориального сооружения рассказывает Ирина Савинова. Ирина Савинова: Кен Уильямсон, директор исторического общества небольшого городка в штате Массачусетс Саус Хэдли, где находится колледж Маунт-Холиок, в котором Иосиф Бродский преподавал поэзию, рассказывает о проекте превращения дома, где некоторое время жил Бродский, в музей. Кен Уильямсон: Историческому обществу представилась возможность приобрести дом, в котором жил Бродский. Дом был построен в 1733 году, он крошечный, деревянный, размерами метров шесть на двенадцать. Его дважды перевозили с места на место, так что теперь он стоит опять там, где его построили в свое время. Бродский начал преподавать в колледже Маунт-Холиок в 1974 году. Он преподавал русскую и английскую поэзию, русскую - в переводе. У него было много студентов, он часто устраивал чтения в колледже, но не искал общения. Интерес исторического общества, конечно, в том, что это самый старый дом в городе. В доме сменилось много обитателей, и Бродский был самым последним. Нам предстоит соединить его дом с основным зданием музея коридором метра в четыре. Второй этаж дома Бродского снова превратится в жилое помещение. В нем можно будет останавливаться. При той скорости, с которой мы работаем над созданием его музея, открытие, наверное, произойдет через год, в мае следующего года. Александр Генис: Ко всей песенной традиции наших бардов Бродский относился амбивалентно. С одной стороны, я сам слышал, как высоко он оценивал Высоцого, особенно его виртуозное версификаторское мастерство. С другой стороны, Бродскому категорически не нравилось, когда его собственные стихи пели под гитару. Однако поклонники строптивы, и поэзия, которой Мандельштам говорил "и слово, в музыку вернись", всегда норовит стать песнями. О том, как это происходит в русской Америке, рассказывает Григорий Эйдинов. Григорий Эйдинов: Нет более известной песни на стихи Бродского, чем "Пилигримы". Стихи были написаны в 1958 году, и в "геологическую" эпоху многие пели эту песню у костра задолго до того, как узнали имя автора. Традиция КСП, как и КВН, следует по миру во все страны, где возникает русскоговорящая диаспора. Поэтому теперь можно услышать новые песни на стихи классиков из самых разных концов света. Есть, скажем, песни на стихи Бродского из Швеции! Есть, конечно, и в Америке - по два слёта в год на каждое побережье. Слетается на них около 3000 человек, чтобы провести три дня на природе в знакомой с детства атмосфере. И всё чаще здесь слышны песни на стихи Бродского. Когда я был на слете последний раз, одну из них пел русско-американский бард Валера Берман. Вот в его исполнении "Рождественский романс". Александр Генис: Судя по тому, что пишут критики о новом фильме Ким Ки-дука, показанного в рамках проходящего сейчас Каннского фестиваля, за корейской звездой установилась прочная слава мастера лаконичной, почти немой притчи. Одних фильмы этого режиссера раздражают своей претенциозностью, другим - и мне в том числе - такая манера кажется живительно новой и многообещающей. Однако и тем и другим зрителям в фильмах Ким Ки-дука всегда хватает материала для споров по поводу возможной интерпретации. Так случилось и на американской премьере его картины, которая на днях состоялась в одном из самых элитарных кинозалов Нью-Йорка. Наше обсуждение этой картины - с ведущим рубрики "Кинообозрение" "Американского часа" Андреем Загданским - я хочу начать с названия, которое помогает разгадать спрятанный в фильме ребус. Андрей Загданский: Да, в английском прокате фильм называется "Three Iron", что означает клюшка в гольфе. И мне кажется, что английское название точно передает сущность фильма, поскольку игра в гольф это центральная метафора новой картины Ким Ки-дука. Александр Генис: Наверное, нужно сказать в нескольких словах о содержании этого фильма? Андрей Загданский: Нет, сначала надо сказать несколько слов о гольфе, который приобрел в Корее статус игры привилегированных, игры высшего класса. И в современной южной Корее гольф приобретает именно такой, совершенно особый универсальный статус времяпрепровождения нового поколения преуспевающих корейцев. Я живу в некотором корейском окружении в своем городе, и один из моих соседей каждый день, когда я его вижу, любо выносит клюшки для игры в гольф из машины, либо заносит. По-моему, это его главное занятие. Александр Генис: Но в фильме гольф тоже является главной темой для картины, потому что в гольф играют все герои, начиная с главного. Андрей Загданский: Абсолютно. Более того, там даже есть цитата, связанная с другой знаменитой игрой в другом знаменитом фильме. Помните, "Blow Up" фильм заканчивается тем, что герой играет в воображаемый теннис с воображаемым мячиком. В картине Ким Ки-дука, конечно, это сознательная цитата и обращение к Антониони. Герой играет с воображаемым мячиком в гольф. Но, по всей видимости, все это не самое главное в фильме. Поскольку гольф обозначен, как игра статус, то очевидно, что Ким Ки-дук пытается проследить, что же происходит в современной Корее. В этом смысле эта картина мне напомнила знаменитый немецкий фильм Фассбиндера "Замужество Марии Браун". Есть некоторая универсальная метафора - состояние нации на сегодняшний день. Впрочем, начнем с содержания. Есть некий герой, который на протяжении фильма не произносит ни слова (что мне очень нравится), который разъезжает по домам и разводит меню ресторанов. Вечером он проверяет каждый дом, и если видит, что меню никто не взял, он вселяется в этот дом и проводит там день. Почему, мы так и не узнаем. Но это дает Ким Ки-дуку совершенно замечательную универсальную форму исследовать дом за домом, разные слои современного корейского общества. Александр Генис: Как будто он снял крыши с домов и показал всю южную Корею, всю свою страну зрителю. В каждой квартире мы видим, чем живут люди. Это может быть старый корейский уклад, это может быть портрет Христа в довольно китчевой форме, это может быть богатый дом, бедная коммунальная квартирка. Но, так или иначе, мы видим весь срез общества. И это самое интересное в фильме, потому что это дает огромную экспозицию. Андрей Загданский: Вы знаете, мне это напомнило еще один фильм Антониони, который в русском прокате назывался "Профессия - репортер", когда герой берет паспорт у внезапно умершего соседа по номеру и начинает другую жизнь. Мне тоже казалось, что у Ким Ки-дука будет некоторое а ля Антониони развитие. Герой проживает жизни других людей, в квартиры которых он входит. Более того, он не только проживает частично их жизни, он проверяет их телефонные сообщения, он делает небольшую стирку, он убирает дом, он живет как дух, как домовой в каждом из этих домов. Александр Генис: Мне кажется, что именно так оно и происходит - герой становится из человека духом, невидимкой, он хочет сойти на нет, его как бы и нет уже. Но он по-прежнему вмешивается в жизнь героини - вторая линия в фильме любовная. И мне кажется, что этот эпизод придает ему мелодраматическую форму. Андрей Загданский: Я отчасти с вами согласен в том, что это любовная линия. В действительности, это развернутая метафора. Если наш герой это домовой, дух, некоторая загадочная сущность современной Кореи, то его якобы любовница это и есть сама Корея. Героиня не произносит на протяжении фильма практически ни одной реплики, кроме того что она вскрикивает в начале, говорит: "Я люблю тебя" в конце и самая последняя реплика в фильме - "Я приготовила завтрак". Во фразе я приготовила завтрак есть абсолютное женское приятие новой реальности, с которой она столкнулась. И эта реальность приходит к ней с помощью этого домового, этого духа. Александр Генис: То есть это геополитическая любовная драма, геополитический любовный треугольник между новой Кореей, старой Кореей и вечной Кореей. Андрей Загданский: По всей видимости. В начале разговора мы вспомнили Фассбиндера и "Замужество Марии Браун". Мне кажется, что Ким Ки-дук, который, как я убежден, замечательно знает мировой кинематограф, сознательно сделал картину, которая имеет некоторые ссылки к другим ярким достижениям в кинематографе 70-х годов. Как знать, может быть именно потому, что южная Корея находится в том же самом историческом отрезке развития, в котором когда-то находилась западная Германия. Александр Генис: Биологи насчитали 300 видов диких животных, нашедших себе приют в Нью-Йорке. Среди них - зайцы в аэропорту Кеннеди, фазаны, косули (этих я просто знаю в лицо), бесчисленные стада белок, совы, поедающие этих самых белок, и так далее, включая аллигатора, которого однажды нашли в канализационных катакомбах. Короче, Нью-Йорк стал ковчегом не только для людей, но и для зверей. Об этом свидетельствует и история самой известной сейчас в нашем городе супружеской пары. С подробностями - корреспондент "Американского часа" Рая Вайль. Рая Вайль: В этой истории все романтично: Центральный парк, приютивший в своих зарослях более 270 разновидностей птиц, главные герои - редкой породы краснохвостый ястреб по кличке Пэл Мэйл, случайно залетевший сюда много лет назад, да так и оставшийся здесь, и его подруга Лола, наконец, их поклонники и защитники, сутки напролет просиживающие в парке в любую погоду, и наблюдающие за каждой минутой жизни этой пары. Сал Уиллис, один из первых, с кем я здесь познакомилась, приехал в Нью-Йорк из Алабамы, на конференцию, но главная его страсть - птицы, и каждую свободную минуту он проводит здесь, в одном из самых красивых мест Центрального парка, на берегу небольшого искусственного озерца, в окрестностях которого и поселился Пэйл Мэйл со своей подругой. Сал Уиллис: Я читал об этих птицах, говорит он, - это самая трогательная и драматическая история о пернатых и их друзьях, которые живут здесь, в богатых кондоминимумах напротив парка, и которые в буквальном смысле слова спасли в прошлом году Пэл Мейла и Лолу. Дело в том, что им негде было жить, когда гнездо их, которое они давно уже свили на верхнем карнизе дома, обозревающего парк, решили снести из чисто гигиенических соображений. Но тут началась такая волна протеста, что дело дошло аж до суда. Короче, под давлением общественности, владельцы дома вынуждены были согласиться на строительство нового жилища для этой пары, на сей раз, приняв меры предосторожности, чтобы кости и мусор, которые Пэл Мэйл с Лолой выбрасывают из гнезда, не падали на балконы жильцов. Как они это сделали, не знаю, но сделали. И птицы вернулись, заново отстроили гнездо, и мы думаем, что сейчас там уже яйца будущих соколят. Рая Вайль: Об истории этой в свое время много писали, да и сейчас пишут. Есть книги, одна из последних так и называется "Пэл Мэйл", есть даже фильм с таким же названием, получивший, кстати, множество премий как лучший документальный фильм о природе. В общем, Пэл Мэйл и Лола - не простые птицы, это - своего рода достопримечательность города, еще одна нью-йоркская легенда. Они сейчас не менее знамениты, чем жильцы того дома, который они облюбовали для своего гнезда. Роскошный район выбрали, здесь одни звезды живут - Мери Тайлор Мур, Барбара Уолтерс, Вуди Аллен, и другие знаменитости, многие из которых активно включились в компанию по защите Пэл Мэйла и Лолы, когда птицы остались без крова. Кстати, квартиры здесь стоят 10-15 млн долларов. Но даже с деньгами не все могут попасть сюда. Так называемый "борд оф тенантс", по-нашему, домсовет, в свое время отказал самой Барбаре Стрейзанд, но от краснохвостого ястреба и его подружки им избавиться так и не удалось... Джордж Валлас (86 лет, проживает неподалеку): Мы приходим сюда, как на работу, - в 4 утра, а некоторые еще раньше. В парке в это время хорошо, тихо, только птицы чирикают, воздух свежайший. Все тут друг друга знают, приносят из дома кофе, чай, домашнюю выпечку, сверяют записи, обсуждают поведение Пэл Мэйла и Лолы за последние сутки. Все приветливы, все шутят, здесь аура хорошая, я люблю это место. Сейчас все переживают за потомство Пэл Мейла. Обычно к этому времени у них с Лолой уже птенцы. Но, видимо, с перестройкой гнезда, со всем этим стрессом, который они перенесли, в этом году график слегка изменился. Рая Вайль: Еще один птицелюб, из местных. Зовут Майкл, на вид ему лет 55-60. Майкл: Я люблю смотреть на них: прямо перед тобой живой театр, не фильм о природе, а сама природа, смотри хоть сутки напролет, и актеры никогда не устают, и мы связаны с ними много лет... Сейчас Лола снова сидит на яйцах, почти не вылетает из гнезда, только, когда Пэл Мэйл добудет ей пищу и оставит в определенном месте, и пока она ест, он охраняет гнездо с будущими птенцами... Потом, когда они вылупятся, начнется их обучение, оперение, первый выход в свет, знакомство с парком... Это жизненный цикл, только в сжатом виде, тут за несколько месяцев проходит то, на что у человека уходят долгие годы... И мы можем увидеть от начала до конца весь процесс, как зарождается новая жизнь. Рая Вайль: Среди натуралистов, давно наблюдающих за жизнью Пэл Мэйла, - внештатный фоторепортер газеты "Нью-Йорк Таймс" по имени Джон. Джон: Он прилетел сюда 13 лет назад, свил гнездо, нашел Лолу, в первый год у них птенцов не было, потом она была ранена где-то в штате Нью Джерси, долго там приходила в себя, но мы все, включая Пэл Мэйла, этого не знали, и думали, что она умерла. За то время, что Лола отсутствовала, у него было несколько других самок и изрядное количество птенцов, которые поселились в Центральном парке, один из них к сожалению, умер недавно, съев отравленного голубя. Потом умерла вторая подруга Пэл Мэйла, а Лола тем временем выздоровела и вернулась. С тех пор они с Пэл Мэйлом не расстаются, каждую весну производят потомство, уже четвертый год подряд. Александр Генис: Наша следующая рубрика - "Музыкальный альманах", в котором мы обсуждаем с критиком Соломоном Волковым новости музыкального мира, какими они видятся из Америки. Майский выпуск альманаха я хочу открыть приятной новостью. Опера Метрополитен сделала роскошный подарок любителям музыки всего мира. Дело в том, что нью-йоркская опера самая дорогая в мире. Ее ежегодный бюджет давно уже перевалил за 100 миллионов. Лишенная, как почти все искусство в этой стране, государственных дотаций, опера существует на деньги меценатов и доходов от продажи очень недешевых билетов. Первыми, кстати, расходятся самые дорогие билеты по 200 долларов. Короче, для многих опера не по карману. Зная об этом, Метрополитен уже полвека транслирует по субботам свои представления по радио. Мы как-то говорили об этой благородной традиции, которая, если судить по воспоминаниям лучших вокалистов Америки, привила любовь к опере чуть ли не всем ее американским солистам. Теперь Метрополитен расширила круг своих поклонников, выйдя на интернет. Нью-йоркская опера открыла бесплатный сайт, на котором размещены в звуковых файлах ее огромные аудио архивы. Теперь каждый, у кого есть доступ к компьютеру, может совершить путешествие по бесценной истории Метрополитен. Электронный адрес архива я помещу в распечатку нашей передачи на интернетском сайте Радио Свобода. Но вы можете и сами добраться до оперного архива, набрав в любой поисковой системе два английских слова - Met history. А в качестве приглашения в этот богатый мир я попросил Соломона Волкова выбрать три самые интересные записи архива Мет, хранящего (только на настоящий день - сайт растет), 212 звуковых цитат, начиная с записи 1904 года. Итак, Соломон, что вы скажете об этом архиве? Соломон Волков: Когда я увидел эти 212 фрагментов, то мне захотелось послушать все из них. Действительно, у меня разбежались глаза, но я отобрал три. Любопытными показались все, каждый по своим причинам. Первый фрагмент, который я выбрал, это фрагмент номер 6 - Франческо Таманьо, знаменитый итальянский тенор, исполняет арии из оперы "Отелло". Почему Таманьо? Потому что одна из любимых работ очень любимого мной художника Валентина Серова, это портрет именно Франческо Томаньо, который он сделал в 1891 году по заказу знаменитого мецената и владельца одной из первых в России частных опер Саввы Мамонтова. Мамонтов заказывал портреты Серову в очень хитроумных целях. Это была реклама. Он один из первых понял, какова сила блестящего портрета модного портретиста для распространения славы его предприятия. И так и получилось. Портрет блестящий. И вот наконец-то я услышал, как Томаньо пел когда-то эту оперу "Отелло". Мы услышали запись начала века. А теперь сделаем скачок лет на 50 и послушаем запись, которую я выбрал, потому что это "Борис Годунов". Русская опера, которую здесь, в Метрополитен дирижировал в середине века замечательный дирижер Димитрий Метропулос. Партию Бориса исполнял Джорджио Стоцци и, что крайне любопытно, опера эта исполнялась на английском языке. И должен сказать, что насколько я понимаю, что сила Мусоргского в том, как он интонирует русскую речь, и кажется что это абсолютно связано одно с другим, а все-таки, есть какой-то резон в том, чтобы эти сложные экзотические оперы иногда исполнять и на языке оригинала. Александр Генис: Мне кажется, что эту проблему решили надписи в опере, которые увеличили количество слушателей. И мне ужасно это нравится, потому что я всегда понимаю, о чем поют. Соломон Волков: Но с другой стороны, когда оперу исполняют на языке оригинала, всегда есть задняя мысль, что это делается для того, чтобы солистам особенно не беспокоиться. Они приехали, каждый спел на том языке, на котором выучил, и проблем больше нет. Но мне было очень любопытно услышать, как звучит монолог Бориса "Достиг я высшей власти:" по-английски. И, наконец, последний фрагмент, который, кстати, и значится под номером 212, это из оперы, но это не вокальный фрагмент. Это оркестр Метрополитен под управлением Джимми Ливайна, постоянного дирижера уже в течение многих лет, это "Гибель богов" Вагнера. Выбрал я это потому, что одно из главных, а может быть и самое главное достижение Ливайна, заключается в том, на какой уровень он поднял оркестр Метрополитен. Должен сказать, что ежедневный уровень оркестра Метрополитен на сегодняшний день самый высокий в мире. Он сделал из этого оркестра, который сидит в яме, и как считается, что оркестр, сидящий в оркестровой яме, должен быть гораздо хуже, чем оркестр сидящий на эстраде. А Ливайн добился того, что его оркестр не отличается от оркестра, сидящего на эстраде. Александр Генис: Особенно это важно для опер Вагнера. Как известно, Вагнер считал оркестр главным героем своих опер. Соломон Волков: И Ливайн достигает невероятных высот в извлечении этого вагнеровского звука их своего оркестра. Александр Генис: Майский выпуск нашего альманаха мы продолжим разговором о произведении ведущего автора мюзиклов Америки Стивена Сондхайма. Соломон, что это за произведение? Соломон Волков: Должен сказать так: Сондхайм считается живым классиком жанра мюзикла. Лично у меня особо сердце к нему не лежит. Поэтому для меня таким откровением было концертное исполнение мюзикла "Страсть", который он сочинил в 1994 году, вдохновившись кинофильмом Этера Скола. История о любви в провинциальном итальянском городке. Туда прибывает блестящий молодой офицер, в которого все женщины влюбляются, и в него влюбляется родственница его начальника по гарнизону. Она уродливая женщина. Она влюбляется в этого офицера и заставляет его по ходу действия в себя влюбиться. По ходу дела и по ходу очень тонких психологических сдвигов ты понимаешь, что нужно, необходимо ее полюбить. И эта любовь смертельна. Это такая готическая любовная история, суть которой в том, что романтическая любовь есть высшая награда, но эта награда может оказаться также и смертельной. Я понял, в чем сила Сондхайма. Фактически, это современная опера. На мой взгляд, такой должна быть современная опера с прихотливой, но доступной мелодической линией. И вот образец такой тонкой звукописи - это ариетта героя, где он поет приблизительно вот о чем: теперь я вижу любовь, подобной которой я не знал, любовь чистую, как дыхание, и постоянную, точно смерть. Александр Генис: Как всегда наш альманах завершит блиц концерт, входящий в этом году в цикл путеводитель по оркестру. Какой инструмент вы нам представите сегодня, Соломон? Соломон Волков: Кларнет. Каждый раз мне кажется, когда я представляю очередной инструмент, что это мой любимый. Сегодня у меня особая симпатия к кларнету. Во-первых, у меня были и приятели хорошие кларнетисты, о которых я с любовью вспоминаю. Но в данном случае, кларнет для оркестра, именно, сравнительно новый инструмент. Другие инструменты, о которых мы говорили, та же флейта или гобой, они по 300 лет существуют в составе оркестра. А кларнет туда вошел на рубеже 18-19 века. название его означает "малая труба", и дано оно ему было за специфический светлый тембр. Кларнет это очень виртуозный инструмент, на нем можно замечательно играть и солистка, которую я хочу представить, немецкая кларнетистка Сабина Мейер, блестящий виртуоз. С ней связана еще одна любопытная история. В 82 году из-за Сабины Мейер произошла крупнейшая и решающая схватка тогдашнего руководителя берлинского симфонического оркестра фон Караяна со своим коллективом. Потому что Караян не имел права принимать новых членов оркестра без согласия оркестра. Оркестр был полностью мужской. Караян считал Сабину Мейер гением, говорил об этом открыто и настаивал, чтобы ее туда включили. А оркестр упрямился и категорически отказался ее взять. Произошла настоящая трагедия шекспировского образца. Они разбили сердце Караяну, он умер озлобленным маньяком. Но зато мы сейчас можем послушать Сабину Мейер во всем ее виртуозном блеске играющую ля-мажорный кларнетовый концерт Моцарта в сопровождении берлинского филармонического оркестра, который так не хотел ее принимать. Но дирижер уже другой - Клаудио Аббадо. |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
