Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
15.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[02-11-04]
Парижская нота: К 110-летию со дня рождения Георгия ИвановаАвтор и ведущий Иван Толстой Наш гость в Петербургской студи Свободы - критик Андрей Арьев, много лет уже работающий над томом стихов Георгия Иванова для Большой серии Библиотеки поэта. По-моему, вы и не предполагали, что работа над томом Иванова займет столько времени, правда? Андрей Арьев: Да, конечно. Тут очень сложные проблемы, потому что Иванов печатался повсюду, в том числе и в России, в огромном количестве изданий. Хотя он был человеком цеховым, вроде бы, акмеистом, но печатался везде, где только возможно. Поскольку эмигрантские издания раньше были не очень доступны, на составление этого тома у меня ушло лет 7, не меньше. Сейчас как раз у меня в руках верстка, так что надеемся, что вот-вот эта книжка появится. Это будет самое полное издание стихотворений Георгия Иванова из всех, которые до сих пор были. Иван Толстой: Поэзия русского Зарубежья. Это уже привычное словосочетание перестало волновать слух, как волновало еще недавно: заграничный рукав влился в общий поток русской литературы. Мы надеемся, что к нашему разговору присоединятся наши радиослушатели и поделятся своими размышлениями: кого из поэтов-эмигрантов вы перечитываете? Органично ли они вошли, с вашей точки зрения, в российское читательское сознание? Интересуют ли вас такие темы, как Русский Берлин, Русский Нью-Йорк, Русский Париж? Что делает русскую зарубежную поэзию отличной от метропольной? 110 лет Иванову исполняется как раз в эти дни, мы сейчас между датой по старому и новому стилю. Андрей Юрьевич, когда же точно родился Иванов и, главное, где? Тут как-то много противоречий. Андрей Арьев: Вы знаете, Георгий Иванов, как многие поэты его поколения, немножко выдумывал себя. Так им завещал Иннокентий Анненский, об этом же все время говорил Николай Гумилев, поэтому во многих источниках по-разному называется дата его рождения. В том числе, его ближайшая спутница Ирина Одоевцева называла разные даты. Во всяком случае, удалось установить твердо, по разным документам, что он родился 29 октября по старому стилю (по новому стилю 10 ноября), под Ковно, под Каунасом, в имении Пуки. Там жили, видимо, родственники его матери. Хотя Ирина Одоевцева называет другие имения, где он, якобы, родился, в том числе, знаменитое имение Студенки, где жил Мицкевич, тем не менее, все это был литературный вымысел. В небольшом местечке, сейчас его вообще не существует, родился 29 октября Георгий Иванов. Потом он был отдан в Ярославский кадетский корпус, чего тоже никто из биографов никогда не говорит. Так что он сначала учился в провинциальном Ярославском кадетском корпусе, и только в 1907 году был переведен в Петербургский второй кадетский корпус, который не закончил (и об этом, тоже, мало, кто знает), ушел из пятого класса. Так что образование у Георгия Иванова, одного из самых литературных русских поэтов ХХ века, минимальное. Правда, воображение было много выше, чем образование. Он закончил свои пять классов корпуса, ушел оттуда ради того, чтобы писать стихи, ради поэзии. Он в это время был уже знаком с самим Александром Блоком, к нему присматривались такие тогдашние мэтры, как Сергей Городецкий, Михаил Кузмин. Он стал большим поклонником и почитателем Михаила Кузмина, и первые стихи, первый сборник "Отплытие на остров Цитеру", который вышел в декабре 1911 года, написан под полным влиянием Михаила Кузмина. Потом он некоторое время примыкал к эгофутуристам, к Игорю Северянину и его группе, но затем перешел к Гумилеву, с которым познакомился в знаменитом кафе "Бродячая собака" в 1912 году, и стал одним из активных участников Цеха Поэтов, который возглавлял Гумилев. А после Гумилева он сам возглавил Второй Цех поэтов вместе с Адамовичем. Участвовал, уже в советское время, в создании Третьего Цеха Поэтов, Четвертого Цеха Поэтов в Берлине и даже Пятого Цеха Поэтов в Париже. Иван Толстой: Мне кажется, что те люди, которые и не читали еще в свое время эмигрантской поэзии, уже, каким-то образом, из какого-то воздуха, из какого-то эфира, не знаю какого, слышали и запоминали невероятные и поражающие строчки Георгия Иванова: Хорошо, что нет царя, И, может быть, Иванов становился первым поэтом русского зарубежья в читательском личном поэтическом стихотворном опыте. По крайней мере, у меня. Как объяснить этот скачок от поэта, ученика великих и традиционных, к такому нигилисту или обиженному ребенку, который все отрицает и которому хорошо от этого отрицания, от этой утраты. Что, собственно, произошло между Петроградом его последних лет и эмигрантским годами? Кажется, это стихотворение помечено 30-м годом? Андрей Арьев: Да, это стихотворение 30-го года, оно вошло в его сборник "Розы", который и сделал Георгия Иванова ведущим поэтом эмиграции. Многие, действительно, считают, что только тогда, в эмиграции, Георгий Иванов и стал настоящим поэтом. Под этим мнением я бы тоже подписался, но с очень большими оговорками. Та мелодия, которую мы знаем у Георгия Иванова, по которой мы его определяем, была ему свойственна и в молодые годы, но не всегда. В годы, когда он жил в Петербурге, он старательно хотел быть петербургским поэтом, хотел быть человеком Цеха, и все его таким и считали. Человеком, который подражает то Ахматовой, то Гумилеву, а самостоятельно ничего не пишет. Но, тем не менее, это была неправда. Что нужно было Георгию Иванову, чтобы стать поэтом, сказал его враг Ходасевич еще в 15-м году, когда вышел сборник Георгия Иванова "Вереск". Ходасевич написал просто провидческую рецензию, которую закончил словами, что поэтом он станет вряд ли, разве только, если случится с ним какая-нибудь житейская катастрофа, добрая встряска. Вот Ходасевич напророчил. Это горе и несчастье обрушилось на Георгия Иванова после революции, так же, как и на Ходасевича. Но Ходасевичу это горе и несчастье не помогло, а Георгию Иванову помогло и сделало его крупнейшим поэтом середины 20 века. Он был человеком скептическим, человеком вкуса, иронии, его острого языка боялись в Петербурге. В эмиграции, вся эта горечь и скепсис у него перешли на самого себя, на положение человека в мире и на положение русского эмигрантского поэта. Из этого и получилась его поэзия. Стихотворение, которое открывает его последний сборник "Портрет без сходства", изданный в Париже в 1950-м году, такое: Что-то сбудется, что-то не сбудется, Вот это, "то, что сам понимаю едва", и стало предметом поэзии Георгия Иванова в поздние годы, когда он уже логически никаких стихов не строил, а просто за набивкой табаку, за прогулкой, что-то у него сочинялось. Что, собственно, мы от Георгия Иванова получили? Мы получили то, что не получили, в некотором смысле, от русской классики. Вот Пушкин написал: Когда не требует поэта Так вот, Георгий Иванов доказал, что не нужно быть лишь поэтом, и поэт такое же ничтожное дитя. Но, в то же время, это ничтожное дитя может писать стихи, в любом человеке внутри заложена поэтическая искра. И задача поэзии эту искру на свет выявить. Именно этим и привлекают стихи Георгия Иванова. Иван Толстой: Андрей Юрьевич, не странно ли, что Владислав Ходасевич дал такой достоевский совет Георгию Иванову, у которого стихи не получались, и поэта из него не получалось, с точки зрения Ходасевича, из-за того, что у него не было драмы или даже трагедии в душе. И Ходасевич пожелал ему этой трагедии. Ходасевич, у которого драма и трагедия с самого начала были и который проповедовал мастерство. И только эта трагедия изгнания и лишения родины сделала Георгия Иванова в эмиграции поэтом. С точки зрения Георгия Иванова, Ходасевич, как поэт, в эмиграции уменьшился, они поменялись здесь местами. Нет ли какого-то парадокса судьбы здесь, с вашей точки зрения? Андрей Арьев: Я думаю, что парадокс судьбы здесь, конечно, есть, потому что для Георгия Иванова Ходасевич, все-таки, был настоящим поэтом, но поэтом, который не переступает возможности данные человеку. А ему казалось, что поэзия Ходасевича это поэзия мастера, но не более того. Он все понимает, но выше понимания он ничего в поэзии не соображает. Иван Толстой: И мастер дает Георгию Иванову совет постичь трагедию. Мастер, для которого важнее всего мастерство, а не человеческий документ. Он дает ему именно такой совет. Странно, правда? Андрей Арьев: Да, странно, но дело в том, что, конечно, Ходасевич - человек умный, но с Георгием Ивановым он просчитался. Как и многие его современники. Это была ужасная личная трагедия Георгия Иванова. Ни один из его современников ни одного доброго слова о нем не сказал, есть, конечно, несколько старших его друзей и замечательных поэтов, которые к нему относились терпимо. Но это все далекие от него люди. Например, Бунин считал его хорошим поэтом. Очень хорошо к нему относилась Зинаида Гиппиус, мало кого привечавшая. Но Ахматова о нем ни одного доброго слова не сказала. Так что положение его было ужасное. Все лучшие стихи свои он написал в последние несколько лет жизни, когда он в доме для престарелых жил в Йере с февраля 55 года до самой смерти. И вот тогда он уже не заботился ни о чем, кроме как о том, чтобы в дневниковой, фрагментарной форме писать о том, что составляет человеческую боль и человеческое счастье. А его старшие современники, его друзья, думали, что он все пишет о статуях и о ландшафтах, а не о любви и смерти, как писал Блок, который был для Георгия Иванова тайным, но несомненным кумиром, хотя он был верным учеником противника Блока Гумилева. Иван Толстой: А что лежало в основе этой знаменитой лживости Георгия Иванова? Почему его воспоминания оказались настолько неправдивы, и, главное, зачем? Разве правда пережитых лет не достаточная тема для того, чтобы изложить ее правдиво и с болью? Зачем нужна была ложь? Андрей Арьев: Я бы не обвинил его во лжи. Это была позиция, может быть, даже поза. Все годы, когда он жил при большевиках в Петербурге, он не написал ни одного стихотворения на трагическую тему. Это были всегда стихотворения о самых отстраненных предметах. Никаких примет времени, ни про какой 30-й талон на гроб, который выдали большевики, не упоминалось. Это были стихи об облаках, парусах, и весь сборник "Сады" наполнен вот этими ароматами природы, все театрализовано. Но это была позиция - не замечать того, что тебе неприятно. И эта позиция дала замечательный сборник "Сады", напечатанный еще в советское время. А когда он оказался за рубежом, он стал вспоминать об этой жизни и вспоминал о ней, все-таки, с подспудным трепетом. Неправильно его обвинять во лжи. У него совершенно другая интонация. Он многое мог забыть и перепутать, но он писал, все-таки, с тоскливой интонацией о петербургских зимах. Блок в дневнике написал, что самыми отрадными факторами его жизни были "природа подмосковной губернии и петербургские зимы". Георгий Иванов не мог об этом знать, потому что это не было опубликовано в его время. И он интуитивно назвал свои воспоминания "Петербургские зимы". И, конечно, он в некоторых случаях достаточно шаржированно, но совсем не злобно, изобразил своих современников. Совершенно зря на него Марина Цветаева написала разгромную статью по поводу Мандельштама. Мандельштам был для Иванова кумиром в юности, они с ним дружили (одно из лучших стихотворений Мандельштама "Поедем в Царское село" посвящено Георгию Иванову), и он всегда о нем с пиететом отзывался. Но он (это черта художника), просто хотел показать, что поэт может быть просто ничтожным человеком, смешным и нелепым. И Мандельштам, наверное, таким и был, при этом оставаясь поэтом. Для него было важно, что человек со всеми своими слабостями и мерзостями, все-таки, в глубине души, сохраняет этот лирический свет, который может быть наружу показан в стихах. Александр (Петербург): У меня такой вопрос. Бродский и Набоков сумели влиться в другой язык и там стать полноценными плавателями. Что касается французской эмиграции, были ли попытки стать французскими поэтами и насколько они были удачны. И еще вопрос, почему так и не удалось явить Пушкина тому же Парижу, в полном объеме, с переводами на французский, ведь много поэтов могли тогда это сделать? Андрей Арьев: В случае Георгия Иванова и людей акмеистского склада, которые считали себя носителями петербургской культуры, они ни в коем случае не хотели этого делать, они считали, что они сохраняют русскую культуру на Западе, что они не в изгнании, а в послании, как написала Берберова в своей поэме. И Георгий Иванов до конца жизни даже не взял французского гражданства, так и остался апатридом. Это была принципиальная позиция. У него были хорошие отношения с некоторыми известными теперь французскими авторами, например, с Жоржем Батаем, но он не хотел писать по-французски. И, благодаря этой позиции, мы имеем замечательную русскую литературу, сохранившуюся в эмиграции. Что касается переводов Пушкина на французский, то поэты парижской ноты, к которым принадлежал Георгий Иванов, они в это время, в 37-м году, во время такой устрашающей канонизации Пушкина в СССР, на фоне всех этих ужасных событий и репрессий, 100 лет со дня смерти Пушкина отпраздновали как общенародный праздник. В это время эмигрантская поэзия стала выдвигать на авансцену Лермонтова. Они считали, что, в данном случае, более актуален Лермонтов с его горьким романтизмом. Пушкиным занимался тогда один Ходасевич. Еще Гофман был профессиональным пушкинистом в эмиграции. Но такой потребности отдать французам и, вообще, Европе, Пушкина, которая потом уже возникла, после войны, у Набокова и других, в те годы не было. Иван Толстой: Хочу сказать два слова о французском языке и писании по-французски. Набоков писал на французском языке. Например, одна из глав его будущих мемуаров "Другие берега" написана по-французски под названием "Мадемуазель О". Это самостоятельный рассказ. Критик Андрей Левинсон писал на французском языке, Гайто Газданов. Вообще, французский язык прекрасно знали те, кто в молодости, в ранние годы, попал в эмиграцию и успел поучиться во французских заведениях, в частности, в Сорбонне. А филолог и переводчик Григорий Лозинский знал французский язык настолько блестяще, что в Сорбонне преподавал старо-французский язык для натуральных французов. Мы говорим о творчестве Георгия Иванова, о его позиции, но хотелось бы построить некоторый фон, на котором он в эмиграции существовал. И этим фоном позвольте назвать парижскую ноту. Есть ли какое-то внятное объяснение, что это такое? Андрей Арьев: Я думаю, что это, отчасти, термин, который придумал Поплавский, но он основан на той проповеди, которую вел лучший критик эмиграции, как считается, Георгий Адамович. Связано это с тем, что петербургская поэтика должна была как-то привиться в Париже. Но привиться не так, как этого хотелось бы Ходасевичу, а так, как это хотелось акмеистам. Главное их теоретическое положение связано с вещами совершенно нелживыми. Они говорили о том, что нужно писать о смерти, о том, что человек всегда осенен крылом смерти, что не должно быть никаких украшательств в поэзии, что поэзия должна быть лишена излишних метафорических вещей. И, в этом отношении, это позиция простая и ясная. Но, во многом, эта парижская нота была именно реакцией на стихи Георгия Иванова. Именно он так стал писать, и Адамович, как человек умный и как проницательный критик, увидел, что такая поэзия эмиграции подходит. Действительно, все стихи Георгия Иванова того времени, когда парижская нота была провозглашена, так и писались, как будто завтра может случиться смерть, самоубийство. Не случайно, среди молодых людей в эмиграции того времени, были самыми популярными стихи Георгия Иванова, намекающие о возможности самоубийства и, в то же время, именно это состояние объявлялось прекрасным. Я имею в виду его стихи: Синеватое облако, холодок у виска, Это все в Петербурге уже в русском декадансе существовало. Поэт Лозина-Лозинский как-то, разговаривая с Георгием Ивановым, сказал, что так хорошо кончать с собой на рассвете. И действительно, он покончил с собой. Все-таки, мы не должны забывать, что знаменитый русский Серебряный век был во многом детищем декаданса, причем, декаданса бравурного, с чертами возрождения. Что такое декаданс? В знаменитой переписке "Из двух углов" Михаила Гершензона и Вячеслава Иванова Вячеслав Иванов сам спрашивает и отвечает на этот вопрос. Декаданс - это чувство тончайшей органической связи с преданиями былой высокой культуры и, в то же время, горделивое, тягостное сознание, что мы последние в ее ряду. И вот таким последним поэтом Георгий Иванов себя не только чувствовал, но и провозглашал себя. Так что Парижская нота - это стихи последних поэтов. Мария Денисова (Германия): Я бы хотела задать Андрею Юрьевичу следующий вопрос. Ближайший друг Георгия Иванова Георгий Адамович, оказался чуть ли не его врагом. Как вы можете это прокомментировать? Андрей Арьев: Действительно, с Георгием Ивановым Адамович познакомился еще в 13-м году на лекции Чуковского о футуризме, и потом это были ближайшие друзья. Трудно сказать, что у Георгия Иванова были вообще какие-то друзья, но Георгий Адамович был несомненным его другом. Больше того, когда Георгий Иванов женился на Одоевцевой в 21 году, он просто переселился на Почтамтскую в квартиру Адамовича, и жили они вместе, и оттуда Георгий Иванов уехал за границу. Понимаете, в чем дело, все эти дружбы людей Серебряного века - это были дружбы с тайной враждой. Правдивейший гений того времени Блок написал как-то в стихах: Друг другу мы тайно враждебны. И его отношения с его ближайшим другом Андреем Белым тоже были отношениями дружбы-вражды. Такие тайные отношения связывали с Адамовичем и Георгия Иванова. Сначала они были экзальтированно-положительные, но с годами накапливалось отрицательное отношение друг к другу. И они завершились тем, что Георгий Иванов в 1950-м году написал статью под названием "Конец Адамовича". Внешним повод для написания этой статьи была просоветская, как казалось Георгию Иванову, позиция Адамовича. Это было не совсем так, но во многом и так. Потому что в 46 году Георгий Адамович стал лучшим критиком эмиграции и постоянным обозревателем газеты "Русские новости", издававшейся на советские деньги. В общем, повел себя, с точки зрения Иванова, жизнь положившего на борьбу со всем этим злом, как человек, поступившийся многим. После этой статьи отношения были прерваны. Должен сказать, что все-таки, подспудно, не идеология их разделила, а какие-то внутренние человеческие отношения. Кстати, в этом участвовал Ходасевич. В эмиграции в 20-е годы был распространен слух, и Ходасевич его активно поддерживал, что, якобы, Георгий Иванов с Георгием Адамовичем участвовали чуть ли не в каком-то мокром деле, и поэтому они сбежали из советской России, и чуть ли не по заданию ЧК. Это все был полный бред, но, тем не менее, Георгий Иванов в конце жизни тоже написал целую новеллу о том, что якобы Адамович все-таки участвовал в этом мокром деле. Что там было? Очевидно, в квартире Адамовича какое-то преступление состоялось. Слухи об этом ходили и в Советском Союзе, и Ахматова об этом писала. И то, что и в данном случае Георгия Иванова делали ближайшим другом и соучастником убийства, все это тоже страшно раздражало. Но, главным образом, его раздражило то, что Адамович предал самое важное, и не какие-то политические взгляды, а то, что человек, который был рожден поэтом, ради литературного успеха и заработка, оставил поэзию и стал популярным критиком. И Георгий Иванов ему этого не простил до конца дней. Георгий Иванов написал стихотворение, к которому потом приделал эпиграф из Адамовича, когда они якобы помирились в 54 году: Имя тебе непонятное дали, ты забытье, И в этом стихотворении он все равно внутренне с Адамовичем полемизирует. Для Адамовича свет все-таки, с Востока исходил, а Георгий Иванов впервые отстаивает в этом стихотворении ценности эмиграции. Николай Николаевич (Петербург): Личная трагедия поэта, его переживания, невзгоды настоящего поэта делают еще более творческим. На мой взгляд, таким являлся поэт Георгий Иванов. А о периоде парижских нот я бы сказал так: это, скорее всего, русские краски на парижский пейзаж. И все, что касается его несогласия с большевиками, вы должны понимать, что в тот период, особенно в 20-е годы, большевики в руководстве были в основном сионистского толка и русскую культуру, церковь уничтожали. Федор Давыдович (Москва): У меня три вопроса. Если бы Георгий Иванов в России остался, какая бы его была судьба? На какое кладбище в Париже я могу принести живые цветы на могилу Иванова? Где у него потомки, в России и в Париже, и чем они занимаются? Иван Толстой: Андрей Юрьевич, давайте попробуем ответить на второй и третий вопрос, потому что с первым, что было бы с Георгием Ивановым в России, понятно. Он разделили бы судьбу тех, кто в России остался. Я думаю, что ничего сладкого не вышло бы. А вот где похоронен Георгий Иванов? Андрей Арьев: Георгий Иванов был сначала похоронен в Йере. Он умер в этом пансионате и там же был похоронен. Но в 1963 году прах его перенесли на самое известное эмигрантское кладбище под Парижем Сен-Женевьев-де-Буа. Могильный участок куплен на 50 лет. Так что в 2013 году мы можем ее потерять. Тогда вместе с ним была Одоевцева, но она уехала в СССР и умерла здесь. Прямых родных у него уже нет. У него была дочь от первого брака, которая жила во Франции. К сожалению, о ее судьбе неизвестно ничего. Так что о его могиле придется позаботиться всем, ценящим русскую поэзию, потому что к 2013 году она может быть уничтожена. Иван Толстой: Я хочу внести поправку к своему собственному замечанию. Я сказал, что первыми строчками Георгия Иванова, которые слышались в России, были: Хорошо что нет царя, Конечно же, нет, еще в 50-е годы стихи Георгия Иванова были известны очень широкой аудитории. Во всяком случае, по романсу Александра Вертинского "Над розовым морем вставала луна". Я спросил моего коллегу поэта Игоря Померанцева, работающего в Праге, о том, как он относится к понятию эмигрантская поэзия? Бывает ли поэзия эмигрантская, можно ли ее делить на эмигрантскую и не эмигрантскую? Вот что он ответил. Игорь Померанцев: Давайте попробуем сделать шаг в сторону от этой темы, а потом вернемся к ней. Есть такое словосочетание "русское зарубежье". И оно окутано почти что романтическим флером. Между тем, зарубежье, и не только русское зарубежье, - это горе, это национальная беда. Нет английского зарубежья, нет американского зарубежья. Зарубежье возникает тогда, когда нация не в состоянии осуществиться экономически, финансово, словесно, музыкально и так далее. Мы знаем примеры зарубежья. Это польское зарубежье с небольшим перерывом, украинское зарубежье. Причем, это случай уникальный, нация не могла реализоваться государственно. Было немецкое зарубежье. Всего ничего - 11 лет оно длилось. Испанское зарубежье около 30-ти лет. Срок жизни русского зарубежья был, примерно, 70 лет. К счастью, сейчас его не существует. Этот сезон, к счастью, закрыт. Я не знаю, может быть, когда-нибудь его придется снова открывать, и это будет уже не национальное горе, а национальная трагедия. Теперь вернемся на шаг по направлению к теме. Эмигрантская поэзия. Конечно, существовала поэзия зарубежья. Когда мы говорим о гениях - о Бунине, о Марине Цветаевой, - им все по плечу, им все нипочем. Но, может быть, нет смысла говорить исключительно о гениях. Каковы были свойства поэзии русского зарубежья? Полно свободы, перебор свободы. А чего не хватало, и почему, все-таки, она страдала кислородной болезнью? Потому что кислород - это язык, это такой фон, шум. И когда ты не слышишь этого фона, ты остаешься наедине со своим личным языком, и он понемногу, на глазах, превращается в гербарий. И поэты это тонко чувствовали. Поэтому, я думаю, когда Ходасевич почувствовал этот запах нафталина в языке, он вообще постепенно уходил от поэзии. Обратите внимание, что он писал - "Державин", нафталинная эпоха, нафталинный язык. Даже Томас Манн в Америке писал "Иосифа и его братьев". Другой гений - Набоков. Он просто дезертир, перебежчик, он просто не мог выдержать вот этого запаха нафталина, привкуса нафталина, мелькания моли в языке. Цветаева. Это гений авангарда. Это уникальное явление в зарубежье. Потому что зарубежье, по своей природе, по своей направленности - это сохранение традиций. Там есть свои уроды, свои диссиденты, свои гении. Попадаются авангардисты. Марина Цветаева была изгоем еще и поэтому. Не только потому, что муж сотрудничал с ОГПУ, она непонятно с кем якшалась и была антисоциальным человеком. Но она была еще изгоем потому, что она была авангардистка. Замечательное явление - это ее переписка с Пастернаком. В лагеря слали посылки с галетами, с консервами, с шоколадом. Вот эти письма Пастернака - он слал ей посылки живого языка, живой речи, живых слов. Это был ее кислород. Я думаю, что Георгия Иванова тоже нужно отнести к одиночкам, гениям или почти гениям. Он был скорее, современником в прозе не Алексея Толстого, а скорее Генри Миллера. Я имею в виду прежде всего его книгу "Распад атома". И вот как современник Генри Миллера он, конечно, явление состоявшееся. Но мне кажется, что когда мы говорим о поэзии русского зарубежья, самое любопытное явление - это несостоявшаяся поэзия. Это так называемые поэты парижской ноты, поэты журнала "Числа". Есть такое словосочетание "исполнение желаний", а эта парижская нота - это неисполнение желаний, неисполнение амбиций, неисполнение дарований. Они все болели вот этой кислородной болезнью. Все является материей для поэта, в том числе и изгнание. Иван Толстой: Игорь, а разве ностальгия не есть такой спасительный кислород, трубка, через которую эмигрант дышит? Игорь Померанцев: Ностальгия, как и любовь, как дружба, как смерть, это тема и, может быть, замечательная тема для поэта работающего, для поэта чувствующего, для поэта думающего. Но сама по себе ностальгия: мне кажется, что, как правило, мы неправильно употребляем это слово. Под ностальгией обычно понимают пространство, которое принято называть родиной. Между тем, я думаю, что ностальгия - это тоска по времени, а не по пространству, это тоска по собственному детству, по собственной юности, по острым переживаниям, сильным чувствам. И вот что еще важно про ностальгию. Это психологическая реакция человека на невозможность вступить дважды в одну и ту же реку. И человек никогда не может смириться с тем, что невозможно. Вот, что такое ностальгия. А как материал поэтический? Чем не материал? Хороший материал. Любопытно, что вот эту тему ностальгии подхватывали и до сих пор подхватывают в современной России. Есть, по-моему, очень милые, обаятельные песни московского музыканта Александр Суханова, на стихи Набокова, на стихи Дон Аминадо. Поет Александр Суханов: Нет даже слова такого Иван Толстой: Андрей Юрьевич, а я, под конец нашей передачи, хочу вас спросить: а что для вас сочетание эмигрантская поэзия? Андрей Арьев: Дело в том, что всякий поэт - эмигрант, потому что он не может жить там, где уже все известно, там где он возведен на какой-то пьедестал. Если мы посмотрим на мировую поэзию, то главные образчики - это образчики физически людей эмигрировавших: Данте, Мицкевич, который ни разу-то и в Польше не был. Так что здесь говорить о том, что есть какая-то эмигрантская и не эмигрантская поэзия, очень трудно. Игорь Померанцев говорил очень хорошо, что это одна из тем, которую можно эксплуатировать. Георгий Иванов ее замечательно эксплуатировал. Но как сама по себе, таковая эмигрантская поэзия, по-моему, она не может существовать. Существует просто поэзия, или поэзия не существует. Я думаю, что в эмиграции просто все чувства обостряются и стихи, как ни странно, писать там легче. За этим стоит горький опыт, может быть трагедия, но недаром в эмиграции русская поэзия расцвела. Иван Толстой: А как же миф о том, что в эмиграции умирает талант и не может русский писатель прожить в эмиграции, он там чахнет? Андрей Арьев: Люди, а не таланты. Люди гибнут. И Георгий Иванов погиб, в конце концов, и Ходасевич погиб. А насчет того, что таланты гибнут, то без эмиграции Георгия Иванова как поэта, может быть, не состоялось бы. Во всяком случае, такого, какого мы знаем. Его поэзия ранняя была замечательная, лирическая. Но вот как раз ему не хватало вот этой личной трагедии. И Ходасевич был прав, без этой трагедии настоящего Георгия Иванова мы бы так и не узнали. Иван Толстой: Вопрос, кто из поэтов русской эмиграции вам нравится, задавал специально для нашей программы наш петербургский корреспондент Александр Дядин. Вот ответы. - У меня плохая память на стихи, но имена, конечно. Из сравнительно недавно уехавших, Бродского мы сразу вспоминаем, потому что он очень питерский. Мимо ристалищ, пастбищ - Гиппиус, Мережковский, Бунин. За границей они, наверное, как-то проявлялись, но не так как могли бы дальше проявляться. Мало того, что кое-кто уехал, так некоторых вообще ликвидировали. - Вообще была поклонницей поэтов Серебряного века. Я очень любила Мережковского, Бальмонта. А из эмигрантов, конечно, Бродский. Очень глубоко, очень серьезно. А сейчас вообще никого не знаю. - Бунин, Бродский, Цветаева, Георгий Иванов, Куприн. Стихи не помню, но главное, что это трагизм, разъединенность народа на две части. И выкинули три миллиона интеллигенции, это цвет нации. - К сожалению ничего не могу вспомнить. Это сейчас только начинают, а раньше мы незнакомы с ними были. Самиздат был, но читать не приходилось. - Иосиф Бродский. Он стал тем, кем он стал, только благодаря тому, что в его судьбе был такой слом. Очень люблю "Рождественский романс": Плывет в тоске необъяснимой И, кстати, удивительное стихотворение тем, что там, казалось бы, ночной кораблик негасимый - это Петербург. Дальше таксист с больными седоками въезжает на Ордынку - это уже Москва. Почему это так у Бродского, я не знаю. - Если писатели, то проще, я бы Довлатова отметила. Но со стихами его я не знакома. Я Набокова вспомнила. Если из более современных, то Галич и Бродский. - Бродский, Довлатов. Я к той плеяде отношусь очень хорошо. - Я помню всегда Цветаевское стихотворение "Что такое свобода". Свобода - гулящая девка на шалой солдатской груди - вот что такое свобода без ограничений. - Я помню поэзию наших поэтов бардов. Но кроме Галича, я не помню больше. - В студенческие времена Галич во всех видах. А остальное в свое время старалась вынуть из сердца. А сейчас это как встреча с юностью. Честно говоря, не всегда очень приятная. Потому что люди уехали и сейчас очень много отпускаем, и отпускаем лучшее. И вообще теряем все самое лучшее. Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
