Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
15.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[08-08-04]
110 лет со дня рождения Михаила ЗощенкоАвтор и ведущий Иван Толстой Темой нашего сегодняшнего разговора будет творчество и судьба Михаила Зощенко. 9 августа исполняется 110 лет со дня его рождения. Помнят ли его? Какими представляются сегодня его книги? Понятна ли его писательская позиция? То есть, отделима ли авторская маска от человеческого лица? Почему мирное и такое обнадеживающее время, послевоенные годы, вдруг были взорваны диким постановлением о журналах "Звезда" и "Ленинград" - о Зощенко и об Ахматовой? Наш гость в московской студии - писатель Бенедикт Михайлович Сарнов. Бенедикт Сарнов автор множества увлекательных книг о судьбе русской литературы и русского языка в советскую эпоху. Одна из книг нашего гостя интересует нас сегодня особенно. Она называется "Пришествие капитана Лебядкина. Случай Зощенко". Книга вышла в 1993 году. Кстати сказать, она переиздавалась с тех пор, Бенедикт Михайлович? Бенедикт Сарнов: Нет, она не переиздавалась, но к этой теме я еще несколько раз возвращался. Недавно было стотомное издание русских классиков, которое называлось "Пушкинская библиотека". И там я составил том Зощенко, написал предисловие и сделал свои комментарии. А сейчас в небольшой антологии сатиры и юмора 20-го века, которая у нас издается, тоже должен выйти том Зощенко, составленный мною, с моим предисловием. Иван Толстой: В послесловии к книге "Пришествие капитана Лебядкина" Борис Хазанов остроумно заметил, что книгу можно было бы назвать не пришествие, а нашествие капитана Лебядкина. Раскройте, пожалуйста, заголовок. Бенедикт Сарнов: Капитан Лебядкин, в данном случае, это некий символ, а пришествие, потому что речь в книге идет о том, что этот персонаж романа Достоевского "Бесы", который был одним из самых глубоких художественных открытий Достоевского, он занимал тогда еще довольно скромное место, где-то на обочине истории. А после русской революции 17 года, как некая расплавленная магма, эта толпа капитанов Лебядкиных хлынула и вышла на передовую, на арену истории, вступила в свои права. Класс-гегемон, как это тогда называлось. И то и другое - определения достаточно условные, потому что, на самом деле, это был не гегемон, а именно капитан Лебядкин, с его языком, с его мышлением, с его психикой, достаточно больной и уродливой. Книга называется так еще и потому, что это не литературоведческая книга. Меня волновала тогда не столько судьба и личность писателя, а тот художественный мир, который открыл Зощенко. Этот мир, этот язык, был для меня окном в нашу реальность и способом понять, что собой представляет этот человек, эта новая действительность, которая пришла на смену развалившейся России. Как выразился Розанов, - "старая Россия слиняла в три дня". Вот, что пришло на смену этой, в три дня слинявшей старой России. Иван Толстой: Справедливо ли поставить знак равенства, синонимически уподобить капитана Лебядкина и того грядущего хама, которого с ужасом ждал Мережковский еще до революции? Бенедикт Сарнов: В известной степени, да. Иван Толстой: Я предлагаю обратиться к самому драматическому эпизоду в жизни Зощенко, к известному постановлению ЦК ВКП(б) о журналах "Звезда" и "Ленинград", и к докладу Андрея Жданова в Ленинградской писательской организации. Я напомню некоторую хронику. В конце июля 46 года выходит, в последний раз при жизни Зощенко, массовым тиражом в 100 000 экземпляров, его небольшая книга "Рассказы" в библиотеке журнала Огонек. 14 августа принято постановление ЦК ВКП(б) о журналах "Звезда" и "Ленинград", 16 августа - доклады Жданова на собраниях Ленинградского партактива и писателей, посвященные постановлению. 20 и 21 августа - публикация постановления ЦК в газетах "Культура и жизнь" и "Правда". 26 августа Зощенко пишет письмо Сталину, которое только в годы перестройки было полностью опубликовано. Для тех, кто давно не перечитывал, не открывал ждановский доклад и постановление ЦК, я напомню несколько цитат из этих документов. Они очень характерны той лексикой, которой они наполнены, и которой они выражены. Вот, из доклада ЦК ВКП(б): "Предоставление страниц "Звезды" таким пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко, тем более не допустимо, что редакции "Звезды" хорошо известна физиономия Зощенко и недостойное поведение его во время войны, когда Зощенко ничем не помогал советскому народу в его борьбе против немецких захватчиков. Написал такую омерзительную вещь, как "Перед восходом солнца", оценка которой, как и оценка всего литературного творчества Зощенко, была дана на страницах журнала "Большевик"". Об авторе опальной повести ЦК писал, что "Зощенко давно специализировался на писании пустых, бессодержательных и пошлых вещей, на проповеди гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодежь и отравить ее создание". Жданов, в своем докладе, говорил следующее: "В этой повести Зощенко выворачивает наизнанку свою пошлую и низкую душонку, делая это с наслаждением, со смакованием, с желанием показать всем: смотрите, вот, какой я хулиган. Трудно подыскать в нашей литературе что-либо более отвратительное, чем та мораль, которую проповедует Зощенко в повести "Перед восходом солнца", изображая людей и самого себя, как гнусных, похотливых зверей, у которых нет ни стыда, ни совести. Его "современные произведения" не являются случайностью, они являются всего лишь продолжением всего того "литературного наследства" Зощенко, которое ведет с начала 20-х годов". И вот, теперь, несколько цитат из письма Зощенко товарищу Сталину. 27 августа 46 года. "Дорогой Иосиф Виссарионович, я никогда не был антисоветским человеком. В 18-м году я, добровольцем, пошел в ряды Красной армии и пол года пробыл на фронте, сражаясь против белогвардейских войск. Я происходил из дворянской семьи. Но никогда у меня не было двух мнений, с кем мне идти - с народом или с помещиками. Я всегда шел с народом, и этого от меня никто не отнимет. Мою литературную работу я начал в 21-м году и стал писать с горячим желанием принести пользу народу, осмеивая все, что подлежит осмеянию в человеческом характере, сформированном прошлой жизнью. Нет сомнения, я делал ошибки, впадая, иной раз, в карикатуру, каковая в 20-х годах требовалась для сатирических листков. И, если речь идет о моих молодых рассказах, то следует сделать поправку на время. За четверть столетия изменилось даже отношение к слову. Меня никогда не удовлетворяла моя работа в области сатиры, я всегда стремился к изображению положительных сторон жизни. Но это сделать было нелегко. Также трудно, как комическому актеру играть героические роли. В годы Отечественной войны, с первых же дней, я активно работал в журналах и газетах, и мои антифашистские фельетоны нередко читались по радио. И мое сатирическое антифашистское обозрение "Под липами Берлина" играли на сцене Ленинградского Театра комедии в сентябре 41 года. В дальнейшем же я был эвакуирован в среднюю Азию, где не было журналов и издательств и, поневоле, стал писать киносценарии для студии, находящейся там". Далее Зощенко пишет Сталину о том, что его главная книга, которая подверглась растаптыванию, книга "Перед восходом солнца", получила одобрение в ЦК, а не где-нибудь еще, и затем люди в ЦК, которые книгу одобряли и поддерживали, и призывали Зощенко ее продолжать, эти люди от нее отвернулись и никак не вступили в его защиту после злосчастного постановления. Зощенко заканчивает свое письмо Сталину такими словами: "Я ничего не ищу и не прошу никаких улучшений в моей судьбе. А если и пишу, то с единственной целью несколько облегчить свою боль. Мне весьма тяжело быть в ваших глазах литературным пройдохой, низким человеком, или человеком, который отдавал свой труд на благо помещиков и банкиров. Это ошибка, уверяю вас. Михаил Зощенко". И последнее. В этом письме есть такое замечание. "Шаг за шагом я стал избегать сатиры и, начиная с 30-го года, у меня было все меньше и меньше сатирических рассказов. Я это сделал еще и потому, что увидел, насколько сатира опасное оружие. Белогвардейские издания нередко печатали мои рассказы, иной раз искажая их. А подчас и приписывая мне то, что я не писал. И, к тому же, не датировали рассказы, тогда как наш быт весьма менялся на протяжении 25 лет. Все это заставило меня быть осмотрительней и, начиная с 35 года, я сатирических рассказов не писал". Вот такое письмо Зощенко Сталину. Бенедикт Михайлович, давайте попробуем прокомментировать его. По-моему, в нем, как говорили в 19 веке, как в капле воды, сфокусирована вся судьба, вся драма писателя. Что вы можете сказать по поводу его слов вождю? Бенедикт Сарнов: Зощенко не хитрил и не лукавил. Он написал это письмо искренне. Он никогда не был антисоветским человеком, он понимал свой писательский долг, свою писательскую миссию так, как он ее понимал, и честно работал. Конечно, это письмо, это определенный жанр, письмо на высочайшее имя не может быть образчиком полной искренности и откровенности. Но, тем не менее, он не лукавил, а написал честно то, что думал. Другое дело, что Зощенко не идеализировал человечество, мягко говоря. Он был большой мизантроп. Его взгляд на его героя и на этого нового человека не совпадал с официальным советским взглядом и со взглядами товарища Жданова. Что касается Жданова, то он, мало того, что назвал его подонком, он еще в своем докладе назвал его трусом и сказал, что Зощенко чуть ли не сбежал в эвакуацию, в то время, как все героические жители Ленинграда сопротивлялись немецким захватчиками. Это была не ошибка, а это была очевидная подлость. Потому, что никто иной, как сам Жданов внес своей рукой Зощенко в список тех ценных для народа и для советской литературы писателей, которых надо спасти и вывезти из осажденного Ленинграда. Иван Толстой: Как вы могли бы прокомментировать то место в письме, где писатель говорит о том, что с 30-го года он почти не печатает сатирических рассказов, а с 35-го года вовсе не обращается к этому жанру. С чем был связан, как видим, еще за 10-15 лет до постановления, бичующего Зощенко, отход от этого жанра? Были ли какие-то внутренние творческие причины у Зощенко? Бенедикт Сарнов: Я бы не сказал, что он совсем отошел от этого жанра. Вообще, он в этом же письме пишет, что ему было трудно это сделать так же, как комическому актеру изменить свое амплуа и играть трагические роли. Зощенко не то, чтобы ушел от сатиры, а просто, поскольку ему власть и официозные критики внушали, что советское общество не нуждается в сатире, нужен положительный юмор, он честно пытался нащупать что-то в этом роде. Но он не мог изменить природе своего дара, и из этого мало, что получилось. Скажем, его знаменитая, и одна из лучших его книг "Голубая книга", - это сатира на человечество, на всю человеческую историю. Он говорит, что вот такая наша история, такая она была на самом деле - грязь, кровь, предательство. И все выдающиеся деятели мировой истории у него выглядят примерно так, как его персонажи на коммунальной кухне. Только там люди друг друга уничтожают, и драка идет из-за какого-нибудь жалкого ежика для очистки примуса. А тут речь идет, допустим, о Екатерине Великой. Она говорит, посылая графа Орлова, чтобы он вывез княжну Тараканову: "Она выдает себя за царскую дочь. А, может, она и действительно царская дочь. Только я сама еще интересуюсь царствовать". То есть Екатерина или Сулла, диктатор Древнего Рима изъясняются у Зощенко примерно также как и его персонажи, жители клоповника, советской коммунальной квартиры. Таков был его взгляд на человечество и на мировую историю. Иван Толстой: Бенедикт Михайлович, одна из глав вашей книги называется "Свифт, принятый за Аверченко". Поясните, пожалуйста, что имеется в виду? Бенедикт Сарнов: Это замечательная форма принадлежит не мне, и, к стыду нашего писательского и литературно-критического цеха, она принадлежит не литератору и не гуманитарию. Сказал это физик, замечательный человек Матвей Бронштейн, который был расстрелян в 37 году. Первый поверхностный слой этого высказывания, и, вероятно, Бронштейн это, в первую очередь имел в виду, состоит в том, что Зощенко сравнивают, обычно, с юмористами и сатириками его времени, с Аверченко, в частности, который назывался королем юмора, с Михаилом Ардовым. В то время, как Зощенко, по тому месту, которое он должен занимать в сознании современников и потомков, надо сравнивать с писателями совсем другого масштаба - со Свифтом, с Гоголем, с Достоевским. Что я и делаю в своей книге. Как я раскрыл эту формулу в своей книге? Я этим хотел сказать, что подобно тому, как Свифт посмотрел на человечество глазами думающих, мыслящих лошадей и остраненно увидел человечество глазами умных, мудрых, но простодушных животных, которые не понимают, зачем нужны драгоценные камни, бессмысленная вещь, в то время, как живому существу нужно чистое зерно, вода без примесей. И вот посмотрев на человечество глазами лилипутов, потом великанов, потом глазами лошадей, Свифт показал, чего стоит это человечество. Также, как Лев Толстой глазами своего Холстомера посмотрел на современное ему человечество. Так вот, Зощенко посмотрел на человечество глазами своего героя: Мандельштам сказал как-то, что удалось однажды сфотографировать зрение рыбы. Так вот, Зощенко посмотрел глазами рыбы. То есть глазами темного, совершенно не заслуживающего наименования человека, существа. И этот взгляд позволил Зощенко увидеть в человечестве то, что привычный взгляд интеллигента - историка, писателя, журналиста не видел, не различал. Зощенко однажды сказал: "Жизнь, на мой взгляд, устроена гораздо проще и не для интеллигента". Александр (Петербург): Я много читал Зощенко, и так и не понял, почему он получил орден Ленина, почему он был приемлем. В 30-х годах, с одной стороны, пафосные песни, а с другой стороны, Зощенко. Это совершенно непонятно. Бенедикт Сарнов: Прежде всего, надо сказать, что советская власть исходила из того, что в прейскуранте советской литературы должны быть все жанры, в том числе, и сатирический. Маленков на закате сталинской империи, в 52 году на 19-м съезде сказал свою знаменитую тогда, очень обрадовавшую интеллигентов фразу, что нам нужны Гоголи и Щедрины. И сразу появилась очень талантливая эпиграмма: Мы за смех! Но нам нужны Так что, формально всякий раз заявлялось, что сатира нужна и даже необходима. И Сталин писал Горькому: "Нет, мы не можем без самокритики, Алексей Максимович, никак не можем". Это была, конечно, форма лицемерия, но это было. Поэтому Зощенко и получил, в свое время, орден Ленина, он полагался ему по чину. Михаил Кольцов, в докладе на Первом съезде писателей, рассказал забавную историю, что какой-то шофер угнал чужую машину, катал девушек, напился, набил кому-то морду. Был товарищеский суд. Решали, как его наказать. И самые жестокие из участников этого суда, как говорит Кольцов, сказали, что надо отдать его писателю Зощенко, и пусть он напишет про него смешной рассказ. Вот на таком уровне сатира допускалась и дозволялась. Любимым героем советских сатириков был управдом. Что касается погрома, почему именно Зощенко и Ахматова стали жертвами и мишенью, то на этот счет существует много легенд. Одна легенда состоит в том, что Зощенко написал когда-то давно рассказ о Ленине, как Ленин забыл пропуск, и часовой, не зная его в лицо, остановил его и не пропускал. Подошел какой-то человек с бородкой и стал на часового кричать, как вы смеете, это же Ленин. А часовой говорит: "Я его не знаю, мне нужен пропуск". А Ленин сказал: "Товарищ прав". Вот такой благостный рассказ. Кто-то сказал Зощенко, что про человека с бородкой можно подумать, что это Дзержинский, и это выйдет как-то нехорошо. И посоветовал бородку убрать. И Зощенко написал "человек с усами". Как вы понимаете, это, якобы, принял на свой счет Сталин и затаил, как выразился бы Зощенко, в своей душе некоторое хамство. По поводу Ахматовой, когда она после войны вышла на большую аудиторию, то зал встал, приветствуя ее, Сталин, якобы спросил: "Кто организовал вставание?". Так что и на Ахматову тоже он осерчал. Я, лично, думаю, что эти фигуры были выбраны не случайно. Какие-то свои счеты были и у Жданова с Зощенко. Он, задолго до постановления, написал в одной своей резолюции, что "Зощенко надо расклевать так, чтобы от него мокрого места не осталось". Это было как раз по поводу повести "Перед восходом солнца". Но, помимо этого, как мне кажется, была еще одна, главная причина. Сталин вернулся к старой русской армии, к погонам, мундирам, отчасти реабилитировал русскую православную церковь. Это было продиктовано политической необходимостью, когда он понял в 41 году, что за его фальшивый социализм, что за колхозы, которые вся страна ненавидела, никто умирать не будет, а за матушку Россию, может быть, и будут. И тогда на свет были вызваны тени наших великих предков, Суворова, Кутузова, традиции русской армии, русской истории. Подняла голову и эмиграция. И внутри страны какие-то люди, надеющиеся на реставрацию старых российских ценностей исторических. И надо было дать им понять, что нет, никакой героизации старой дворянской России не будет и, поэтому, надо было дать пощечину именно по представителям этой старой, в глазах Сталина, дворянской литературы. И надо сказать, что этот намек был сразу понят. Симонов приезжал в Париж уговаривать Бунина вернутся. И, вроде, что-то такое у него стало получаться, как он пишет в своих воспоминаниях, Бунин, якобы, склонялся к этому. И вот тут разразилась эта гроза. И тут, - пишет Симонов, - я понял, что на этом моя миссия закончена. Никакой речи о возврате Бунина быть не может. Борис Кротов (Москва): Как Бенедикт Михайлович объясняет, что два писателя, которых критиковали не последние люди в ЦК, не были арестованы и посажены? И что он думает о теории Леонида Баткина, что язык Зощенко так был похож на язык советской элиты, в том числе самого Жданова, что это и послужило причиной его опалы? Бенедикт Сарнов: Почему не были арестованы? Они были, что называется, отправлены на перевоспитание. Сталин не всегда действовал такими крутыми мерами. Иногда позволяли сидеть не в собачнике, а пускали погулять на длинном или коротком поводке. Зощенко и Ахматову исключили из Союза писателей, лишили карточек. Они были обречены на прямой голод. Лишь в 51 году вышла книга Зощенко, перевод финского писателя Лассела, блистательная работа "Воскресшие из мертвых" и "За спичками". Я не знаю финского оригинала, но я думаю, что это была донорская работа, что Зощенко немало ума, языковой изобретательности, культуры и крови вложил в эту работу. Но, конечно, для того, чтобы Зощенко вернулся в литературу, должно было пройти много времени. Многое ему пришлось пережить и испытать. Так что это одна из многих загадок сталинской психики, почему они не были арестованы. По поводу теории Леонида Баткина, я думаю, что это не так. Конечно, мы до сих пор говорим иногда, когда выступает какой-нибудь депутат или министр, что это чистый Зощенко. Торжество зощенковского языка настало, когда во главе страны оказался Никита Хрущев. Там, я это показываю в своей книге наглядно, цитирую параллельно Зощенко и Хрущева, что это настоящее тождество. Что касается Сталина и Жданова, то они говорили более ли менее грамотно, литературным языком. А про Жданова даже Парамонов, блестящий литератор, большой парадоксалист, написал, что Жданов был вполне цивилизованным человеком, умел пользоваться ножом и вилкой, и что поэтому он был глубоко возмущен тем, что Зощенко зовет нас назад к обезьяне. То есть, советская власть защищала здесь все гуманные принципы человечества и выступала от лица всего передового и прогрессивного человечества. Но, конечно, они узнавали если не себя персонально, то образ той системы, той жизненной модели, представителями, организаторами и создателями которой они являлись. В этом смысле, можно сказать, что они себя узнали. Иван Толстой: Подобный же вопрос - в чем, все-таки, психологическое объяснение того, что власть выбрала для травли именно эту пару, Ахматову и Зощенко, - я задал петербургскому критику Андрею Арьеву. Андрей Арьев: Я думаю, что тайна очень проста. Анна Ахматова - это последний великий поэт старой культуры, последний поэт Серебряного века, а Зощенко - это первый и последний советский великий писатель. Они были обречены и несовместимы с тем представлением о литературе, которое сложилось у деятелей, управлявших культурой во главе со Сталиным. Им оставалось только либо принять правила игры или по настоящему полюбить эту власть и встать с нею на один уровень, как Фадеев, человек талантливый, но предавший самого себя, но предавший искренне. Лучших кандидатур, чем Зощенко и Ахматова я бы не выбрал. В этом отношении чутье у них было звериное и точное. Кто еще был, в 46 году, более важен для поругания, чем эти два ничем не запятнавших себя писателя? Иван Толстой: В Ленинграде? Андрей Арьев: И не только в Ленинграде. Пастернаку была отведена роль небожителя, чудака, который, все-таки, разговаривал со Сталиным. Ему была отведена роль такого гениального дачника. Один такой должен быть в стране, которого можно даже показать на каком-нибудь конгрессе, он вам расскажет поэтически про траву и небо и не ухмыльнется, при этом, ни разу. Был Платонов, но его литературная жизнь прекратилась еще в 31 году, когда Сталин на его книге "Впрок" своим жирным карандашом написал: "Сволочь". С тех пор он в литературе практически отсутствовал, писал под псевдонимами литературную критику. Главные его вещи остались неопубликованными. И, что замечательно, он в 46 году написал замечательный рассказ "Возвращение", после этого рассказа он был ликвидирован. С этого дня он не написал ни строчки. Иван Толстой: В чем внутренняя драма Зощенко. Разве не он говорил в пору отвратительной, низкопробной критики, еще в 20-30 годы, что у него на душе розы распускаются? Андрей Арьев: Я думаю, что с ним не было ничего замечательного с той минуты, когда он увидел в Доме Искусств Блока. Об этом у него написано в книжке "Перед восходом солнца". Там есть такой эпизод. Кто-то его пытается познакомить с Блоком. Это 20-й год, голод, разруха. "Двенадцать" уже давно у Блока позади. Он входит в комнату и видит у окна Блока, который ничего не замечает и смотрит вперед мертвыми, жуткими глазами. Вот этот взгляд умирающего, уже не существующего Блока, как я думаю, Зощенко в себе на всю жизнь сохранил. И потом, когда он чувствовал, что ему скоро придет конец от этой же самой власти, он о нем написал. В этом жутком, пустом взгляде он увидел свое будущее. Он в этом положении и оказался. Он предчувствовал его давно. И потом проанализировал его в книжке "Перед восходом солнца". Этим мне Зощенко особенно интересен и важен. Это произведение настолько умного человека, что даже странно его отождествлять с тем поверхностным образом сатирика, который у нас складывается. В сущности, Зощенко также был недоволен миром и хотел его переустроить, как и Лев Толстой. И он писал такие же народные рассказы. Даже в те свои славные времена, когда он считался ведущим сатириком и юмористом, он все время ждал этой своей беды и к ней примирялся. Его психические срывы связаны с этим подспудным знанием. Я помню, в "Возвращенной молодости" он рассказывает о встрече с Маяковским. Это тоже замечательная встреча, потому что ему Маяковский неожиданно понравился. По очень простой причине. Они сидели за одним столиком, и Зощенко хмуро ничего не говорил, приглядывался к Маяковскому. И Маяковский его тоже понял и сказал: "Слава богу, вы не писатель-юморист, а то я опасался, что я с вами сяду, а вы начнете шутить". И Зощенко пишет, что увидел, что Маяковский такой же неврастеник, как и он и даже больше, он все время сидел и перетирал вилки, не мог ничего выпить, края стаканов все время вытирал. Так что Зощенко эту печаль носил с собой. Он мог сказать, как и Гоголь: грустно на этом свете, господа, но из-за этого нам все так смешно. Ольга Михайловна (Зеленоград): 20 лет назад у меня в руках оказалась брошюрка, которая меня поразила. Там очень подробно описывалось душевное заболевание Зощенко. Я запомнила, что он боялся заправленной кровати. И описывалось, какие психические муки он испытывал. Все-таки, неврастения у него присутствовала. И он без клиник, без всего, сам из этого выбирался. И я еще хочу сказать, что, конечно, империя была разрушена. И все, кто начал раздваиваться: это идет по спирали. Сейчас то же самое. При одном режиме говорим одно, при другом другое. Пытаемся спастись. А от совести никуда не денешься. Отсюда и психические заболевания. И те, кто начал игнорировать национальное самосознание, идти в ногу с теми, кто сверг российскую империю, естественно, они заболевали. И то же самое с теми, кто сейчас так делает. 18 евреев сделали революцию, 18 бизнесменов сейчас хотят скинуть Путина. Они закончат тем же. А русские победят. Иван Толстой: Сам тип юмора, типажи у Зощенко, психология советского человека - понятно ли это иностранцу, человеку иной культуры? Такой вопрос я задал Александру Жолковскому, профессору Лос-анжелесского университета, который преподает курс русской литературы и, в частности, тему творчества Зощенко. Александр Жолковский: Студентам первокурсникам всегда нравится Зощенко. Хотя переводы несовершенны, что-то не проходит, юмор не полностью сохраняется, но рассказы нравятся. Тут интересный аспект то, что язык пропадает, но, видимо, сохранны сами ситуации. Критики либерального неоформалистского толка (и среди них надо назвать классика этого направления Мариэтту Чудакову с ее книгой "Поэтика Михаила Зощенко"), они утверждают, что сюжеты у Зощенко не важны, в сюжетах ничего такого нет, что Зощенко весь в языке. Мне кажется, что это не убедительная точка зрения. Разумеется, в языке там много. Но и сюжеты у Зощенко настолько постоянны, настолько передают ситуацию, с которой имеет дело этот экзистенциальный страдалец, что сохраняющиеся в переводе сюжеты несут в себе зощенковское, и поэтому Зощенко переводим. Иван Толстой: Бенедикт Михайлович, подводя итог нашей передаче, я хотел вас попросить дать совет нашим слушателям: как прочесть Зощенко, чтобы понять его правильно как сатирика, как лирика, как человека, на себе ставящего психоаналитический эксперимент? Бенедикт Сарнов: Прежде всего, я хочу повторить, что Зощенко писатель гоголевского масштаба и что ни в коем случае не надо рассматривать его как советского юмориста и сатирика, глумящегося над реалиями советской жизни. Это мелко, плоско и не соответствует действительности. Хочу еще раз сказать, что если говорить о русской литературе советского периода, то я бы называл четырех гигантов - Зощенко, Платонов, Бабель и Булгаков, хотя, на мой взгляд, первые трое совершили больше художественных открытий, чем Булгаков. Так вот, прежде всего надо стараться понять Зощенко именно как великого писателя, создавшего свой художественный мир и открывшего в нашей реальности, в нашей действительности, в России 20 века то, что кроме него никто не увидел и не открыл. А пока мы будем плавать на поверхности и причиной наших российских бед считать то, что какие-то 18 евреев взяли и уничтожили и растлили Россию, как дама из Зеленограда нам сейчас рассказывала, до тех пор мы не поймем не только Зощенко, но и самих себя. Иван Толстой: Давайте, после всего сказанного послушаем, что знают наши слушатели о творчестве Зощенко. Какие рассказы Зощенко вы помните, спрашивал наш корреспондент в Петербурге Александр Дядин. - Ни одного сейчас не вспомню. Надо долго думать. Я помню, часто когда я его читала в школе и мне понравилось. А что конкретно, я не могу вспомнить. - "Приключения обезьяны" и другие. Они все очень интересные. Хотя и грубо написаны. Другими они и не могли быть. В том числе безбожные, когда человек стреляет в Бога. Сейчас этот атеизм вызывает раздражение. Но в то время с ментальностью послереволюционного человека, впитавшего все неистовство Гражданской войны, это было нормально. Его рассказы вызывали такую ярость большевистского руководства, которая стерла его в порошок. - Много чего читала, но сейчас уже особенно не помню. Как-то все стерлось. Но у него тонкий юмор, иногда грубоватый по поводу нашего бытия. - Зощенко? Если только в школе. Но я уже не помню. По-моему, это серьезная, со смыслом литература и вдумчивая. Такие, достаточно не смешные рассказы, по-моему. - Не вспомню. Вообще читала. Такой хороший, с юмором. Сейчас не вспомню, я сейчас о другом думаю. - Не знаю. Читал Зощенко, но конкретного вывода не могу сделать. Вообще, такая критика нужна, она должна быть. Но это как-то не воспринимаю. - Не помню. Что-то юмористическое, сатирическое, на злобу дня. Это хорошее, нужное творчество. И сейчас оно актуально. - Не помню рассказов, но Зощенко всегда нравился. В памяти отложено, что с удовольствием всегда читал. Всегда считал юморным писателем. Последние 10 лет, практически не читаю, сами понимаете. Не та жизнь - гонки, гонки сплошные. Программ столько по телевизору стало, что читать практически перестал. - "Зойкину квартиру" помню смутно. Вообще я очень давно его читала. Сатиры много. Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
