Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
15.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[06-06-04]
Что дали годы свободы в понимании Пушкина? К 205-летию со дня рождения поэтаАвтор и ведущий Иван Толстой Долгое время Пушкин у нас был один: жизнерадостный атеист, сторонник декабристов и враг самодержавия. Такой Пушкин был навязан нам сверху. Наступившая гласность дала возможность высказываться о поэте всем, кто хочет. И Пушкиных стало столько, сколько говорящих. Это вызывает критику со стороны добросовестных ученых, однако вместе с речевой вольницей пришла и возможность обратиться к закрытым прежде темам - о религиозности поэта, об эротике в его творчестве и о многом другом. В эмиграции разброс мнений о Пушкине всегда был широк. Вот две маленьких цитаты. "Так уж повелось, что мерой для степени чутья, ума и даровитости русского критика служит его отношение к Пушкину". Это Владимир Набоков. Вторая цитата: "Умный человек, хоть и поклонник Пушкина". Это Георгий Адамович. Когда возникли о Пушкине полярные мнения? Породила ли их эмиграция? Или Серебряный век? Яков Гордин: Конечно, гораздо раньше. Еще при жизни Пушкина мнения о его уме и таланте были очень разные. Такой замечательный и проницательный человек, как Баратынский, скажем, после смерти Пушкина, после того, как Жуковский разобрал бумаги Пушкина и обнаружились его последние стихи, писал жене (приблизительно цитирую по памяти): "Что бы ты думала, в этих последних стихах много мыслей!". Для Баратынского это оказалось неожиданностью. То есть даже люди, которые считались его друзьями, часто воспринимали его, как человека достаточно поверхностного. Не говоря уже о критике 30-х годов, когда в чем только его не обвиняли. И то же самое было и потом. Достаточно вспомнить такой хрестоматийный пример, как статьи Писарева о Пушкине, молодого Белинского, который считал, что Пушкин пережил себя и его последние вещи уже не блещут ни умом, ни талантом. Так что это традиция. Иван Толстой: А царь, а власть? Знаменитые слова Николая Перового о Пушкине, о том, что он разговаривал сейчас с умнейшим человеком России? Это настоящее, проницательное признание ума в своем собеседнике или, может быть, царская тактика? Яков Гордин: Думаю, что скорее, все-таки, тактика. Потому что очень уж они разные люди по своему мировидению и принципам оценки ума. Думаю, что Николай играл. Иван Толстой: А дальше, к концу 19 века, как развивалось отношение к Пушкину, в глухие 80-е годы, когда начинается заря Серебряного века. Яков Гордин: В последней трети 19 века Пушкин был канонизирован. Его изучали в гимназиях, и он стал официальным персонажем. Что, конечно, не шло на пользу понимания его реального, истинного значения. С Серебряным веком и в первые десятилетия 20 века ситуация принципиально изменилась, потому что появилась плеяда великих и замечательных поэтов, которые совершенно справедливо считали Пушкина своим духовным и литературным вдохновителем. Тогда появилась книга Брюсова "Мой Пушкин", о "моем" Пушкине говорила Цветаева, Мандельштам, Пушкина боготворила Ахматова, вплоть до сугубо личного отношения к нему. То есть, Пушкин занял в культуре то место, которое ему реально и принадлежало. Иван Толстой: Одна из не поощрявшихся прежде тем - африканские корни поэта. Эфиопия как родина Ганнибала, его портрет, сестра Логань, плывущая за кораблем, - эти вещи не полагалось оспаривать. Наталья Константиновна Телетова много лет занимается предками Пушкина. Наталья Телетова: Утверждаю, что никакой сестры Логань никогда не было в природе. Это заподозрил, очень мягко высказавшись, Владимир Набоков, и это было доказано фактами, которые не имею возможность подробно сейчас излагать. Логанью называлась река. Логанн, в нашем русском переводе, - это река, город и государство. И Абрам Петрович, которому было за 80, плакал, вспоминая родную землю и понимая, что ему никогда ее не увидеть. Он не знал, где его родина, он знал, что это на юге, в Африке, очень далеко. Не знал этого и Пушкин. Разговоры об Эфиопии - это фантастика, потому что Эфиопией называлась огромная южная территория Африки, омываемая с запада Атлантическим океаном, который назывался Эфиопским. Слово Эфиопия восходит к латинскому слову, которое обозначает "земля черных людей". Только потом, в середине 18 века, образовалось то государство, которое мы очень долго считали родиной Ганнибала. На самом деле, оно отскочило на восток, Логанн остался западнее в центральной Африке, южнее озера Чад. Значит, это не Эфиопия, в современном понимании слова. Сестрица отсутствовала, но был братец. Вот такие открытия, совершенно неожиданные, но головокружительные, приходится делать. Идем дальше по биографии прадеда Пушкина. Прибыл в Москву, был крещен, вторично перекрещен, потом учился в Париже, потом попал Петербург обратно, потом была Сибирь и Дальний Восток. Потом был возврат, чины, два ордена, купленные и подаренные земли и мудрая старость, когда он чувствовал себя обойденным, обиженным в своей Суйде, где он скончался благополучно. И вот после него и после того, как слава его великого правнука возросла до очень больших размеров, возник вопрос: а как же он изображен, как он выглядел? Первым был Владимир Васильевич Стасов, который написал в "Санкт-Петербургских ведомостях" статью в 1861 году о том, что очень редкая гравюра поступила в Императорскую Публичную библиотеку, и что их существует только два экземпляра. Это последние работы Адриана Шхонебека, гравюра, изображающая царственного Петра в рост, победителя шведов, в год основания нашего города, справа от него стоит мальчик, грустное лицо которого мы воспроизводим сейчас в моей книге "Жизнь Ганнибала прадеда Пушкина". Потом этот мальчик будет учиться в Париже, там его нарисует снова один человек. Это будет живописный портрет, где юноша будет стоять среди окружения Петра Первого на полотне, изображающем Полтавский бой. Это два изображения, за которые мы ручаемся. О третьем подозреваю, но не буду о нем говорить. Но никакого портрета, который в течение 100 лет морочил нам голову и который оказался портретом Ивана Ивановича Меллер-Закомельского, ничего общего с негроидным типом внешности Абрама Петровича не имеет. Разоблачение истории с портретом мне стоило очень дорого, но, в конце концов, версия победила и приведенные мною в книге два портрета - один по первоначальной фотографии 1907 года с правильным узким, сухим лицом, нос с горбинкой, - лицо европеоида, и раскрашенное за три реставрации бедное преображение этого портрета - расширен нос, расширены скулы, изменены глаза. То, что теперь выдается за Ганнибала. Но к счастью мне удалось победить эту устойчивую сказку. Таким образом, за последние годы мы открыли наличие брата, а не сестры, наличие родины (открыл это Дьедонне Гнаманку, французский исследователь, в России мы только подсоединились к его версии, и, наконец, изображение. Как бы хотелось все это подарить Пушкину. Иван Толстой: В нашей передаче участвует историк литературы Леонид Аринштейн, автор книги "Непричесанная биография Пушкина", где Леонид Матвеевич по-новому прочитывает ряд ключевых биографических эпизодов в жизни Пушкина. Что дали годы свободы для понимания Пушкина? Леонид Аринштейн: Свобода слова, Перестройка, все что произошло в России, освободили Пушкина от совершенно неуместного, культового, почти религиозного почитания. Пушкин перестал занимать в общественном сознании роль заместителя религии, перестал быть нашим всем. Отсюда возмодность и изучать Пушкина, видеть в Пушкине нормального человека. Читать его произведения, как поэтические произведения, а не идеологические. Он стал поэтом, перестал быть этой ненужной культовой фигурой. Ведь в России огромная потребность в культе. И когда религия практически была изгнана из общественного сознания, Пушкин ее заменил собой. Это ненормальное явление, которое, слава Богу, кончилось. Иван Толстой: И все же, о каких чертах в Пушкине, его творчестве, стало возможным говорить в эти годы? Леонид Аринштейн: Прежде всего, стало возможным говорить о его биографии не в какой-то заданной схеме, что Пушкин чуть ли не предтеча большевизма, революционер, вольнодумец, противник религии, монархии - вся та схема, которая была вычерчена академическими учеными советского образца в конце 20-х - начале 30-х годов и в особенности, в 37 году, когда столетие смерти Пушкина совпало с репрессиями и все изощрялись в темах, вроде "Маркс, Энгельс и Пушкин", "Шестидесятники и Пушкин", "Декабристы и Пушкин". Все это, к сожалению, очень долгое время продолжалось. И вот теперь возникла возможность говорить о пушкинских произведениях. Это касается всего его творчества: и "Пророка", и "Евгения Онегина". Что касается биографии, то, конечно, такая книга, как моя "Непричесанная биография Пушкина", где я говорю о личной жизни Пушкина, внутренних переживаниях и как о человеке не вполне русском в чем-то - об этом невозможно было бы сказать раньше. Иван Толстой: Можно ли вас попросить привести какой-нибудь пример такого наконец-то свободного разговора? Леонид Аринштейн: Прежде всего, вся глава, касающаяся встречи Пушкина с императором Николаем Павловичем 8 сентября 1826 года, это пример того. Это был разговор двух людей, которые взаимно друг друга уважали, а не некоего жандарма, который давал Пушкину какие-то обманные и лицемерные обещания. Это в действительности было понимание монархом, что в его царствование живет очень неуживчивый, высоко талантливый человек, и попытка дать ему какие-то возможности развивать свой талант, а не свои оппозиционные настроения. Николай был умнейший человек, и он с этим справился. Пушкин, по сути дела, раскрылся перед ним. И когда Николай после этого разговора сказал, что он беседовал с умнейшим человеком России, то Пушкин мог сказать то же самое. Это были два достойных собеседника. Иван Толстой: Каким Пушкин рисуется в глазах народа? Можно ли создать некий фоторобот народного Пушкина? Леонид Аринштейн: Для меня понятие народа всегда было довольно странным. В России живет много миллионов очень разных людей. И совершенно разные люди совершенно по-разному его воспринимают. Могут из самых отдаленных и малообразованных районов воспринимать Пушкина очень адекватно, чувствуя напряженность, поэтичность его стихов, их красоту, их философскую глубину. Это бывает. Мне приходилось подолгу бывать в районах отдаленных, и я могу сказать, что, скажем, в городе Иваново или в городе Уфе, или в городе Чите были люди, не только студенты, но я выступал и в других аудиториях, которые очень хорошо чувствовали Пушкина. Более того, чувствовали Бродского, когда я им читал Бродского еще в те времена. Это удивительная черта. Но очень часто в самых интеллигентных кругах Москвы и тогдашнего Ленинграда к Пушкину относились очень формально и даже с большим непониманием. Поэтому такой фоторобот был бы, с моей точки зрения, не вполне корректным. Надо говорить о разном восприятии разными слоями общества и, может, даже индивидуальными восприятиями. Потому что поэзия все-таки адресована, как справедливо говорила Анна Ахматова, одному человеку. Иван Толстой: В истории русской культуры уже была ситуация, когда о Пушкине можно было говорить свободно, или относительно свободно. Это годы эмиграции - 20-30 годы, скажем, Париж, где в 1937 году также был отмечен юбилей, 100 лет со дня смерти Пушкина. Яков Аркадьевич, что было, с вашей точки зрения, сказано в эмиграции главного, свободного и смелого, нового о Пушкине? Яков Гордин: Должен вам сказать, что я не являюсь узким специалистом по эмигрантской пушкиниане, но конечно, у людей, оказавшихся на Западе, вне большевистской России, были возможности говорить все, что они думают. Мне не представляется, что были сделаны какие-то крупные открытия. Были очень интересные статьи, прекрасно думал о Пушкине Ходасевич, не говоря о Набокове, но беда в том, что у них были тексты, и не было, увы, других материалов. Скажем, заниматься пушкинской биографией вне России, конечно, было очень тяжело. Иван Толстой: Я думаю, что вы совершенно правы, что изучение биографии или текстологии требует присутствия в руках у пушкиниста рукописей, возможности пользоваться архивами, сопоставлять какие-то исторические данные между собой. Все это возможно только, если ты находишься в том месте, в том хранилище, где этих вещей достаточно, где исследователь чувствует, что может получить подкрепление каким-то своим мыслям и взглядам. В эмиграции всего этого не было. Парижские, лондонские, берлинские библиотеки прекрасны по-своему, но они лишены тех исторических документов, которые связаны с пушкинской эпохой. Они сосредоточивали свое внимание на каких-то других полосах в истории. И все-таки, я хочу сказать, что достижения эмигрантской пушкинистики - в ее эссеистических прорывах, в философском осмыслении, в том, что Пушкин ставился в ряд с другими мастерами в истории культуры, с другими эпохами. Как и в других направлениях, свойственных для эмигрантской мысли, Пушкин вставал в один большой культурный контекст. И вот тут эмиграция в своих лучших примерах, безусловно, преуспела. Яков Аркадьевич, у вас, кажется, есть возражения? Яков Гордин: Что касается ганнибаловской истории, то меня несколько всегда удивляла горячность этой полемики. На мой взгляд, история с каноническим портретом, который Наталья Телетова отвергает, не безусловна ни с той, ни с другой стороны. Я хорошо помню результаты экспертиз этого портрета. Они противоречивы. Я хорошо помню точку зрения глубочайшим образом мной почитаемого покойного Владислава Михайловича Глинки, который определил по орденам, что это может быть Меллер-Закомельский. Но мне кажется, что это не играет принципиальной роли в пушкиноведении. А что касается изображений негритят, то у меня есть сомнения, что можно их идентифицировать. Это такие общенегритянские лица без каких-то индивидуальных черт. Может, это действительно, мальчик Ганнибал, а может, и не он. Но дело не в этом. Вообще, Ганнибал представляет собой замечательную фигуру и заслуживает глубочайшего исследования, психологического осмысления судьбы черного генерала в России. Что же до мнения Леонида Матвеевича, то у меня вызывает резкое неприятие вот такое пренебрежительное отношение к тому, что мы называем советским пушкиноведением. Оно отнюдь не сводилось к спекуляциям, к подлаживанию к власти. Единственная моя работа о Пушкине, которая была написана и опубликована в советское время, не содержит ни одного пассажа, касающегося Маркса, Энгельса или Ленина. Но как мы можем забыть, что в это время работали такие великие пушкинисты, как Тынянов, Томашевский, Цявловский, Бонди, и так далее. В это время было издано академическое собрание Пушкина, когда были проработаны впервые по настоящему его рукописи. Была проделана огромная работа по выяснению биографических фактов. Достаточно вспомнить "Летопись жизни и творчества Пушкина" Цявловского. Это было великое пушкиноведение, которое заложило фундамент для всего, что делается сейчас. Леонид Матвеевич упомянул один сюжет из своей известной книги, это стихотворение "Пророк" и встреча Николая с Пушкиным в Москве в сентябре 1826 года. Опять-таки, я никак не могу согласиться с бурно идущей сейчас идеализацией Николая. Я достаточно хорошо знаю ситуацию николаевской эпохи, и он отнюдь не представляется мне ни по его действиям, ни по результату его действий умнейшим человеком, равным Пушкину. Не будем забывать, что через несколько лет Пушкин записал о Николае в дневнике: "В нем больше от прапорщика, чем от Петра Великого". Он просто ближе познакомился с Николаем к этому времени. Идти от противного всегда интересно и приятно, но делать это нужно корректно. Вот передо мной очень любопытная книга Шеймана и Саранкулова, изданная в Бишкеке, - "Пушкин и его современники. Запад-Восток". Там есть специальная глава, посвященная полемике с этой идеей Леонида Матвеевича, относительно того, что "Пророк" - это описание встречи Пушкина и Николая, и тут, в частности, напоминается об очень важной вещи. Штейн отталкивается от даты под стихотворением - 8 сентября 1826 года, - которая действительно была в печатаном тексте. Это дата встречи Пушкина и Николая. Но дело в том, и авторы об этом очень толково говорят, что ведь не существует рукописи "Пророка" и, соответственно, не существует никакой даты в рукописи. Это дата в печатном издании, действительно, поставленная Пушкиным. А Пушкин ставил время от времени, и это доказывается, не даты написания, а даты-символы. Мне кажется, что сводить "Пророка" к описанию встречи Николая в качестве Господа Бога и Пушкина в качестве Пророка, это эффектно, но это пример стремления перевернуть некий устоявшийся сюжет без достаточных, как мне кажется, для этого оснований. Слушатель: Николай Николаевич, город Ленинград. Отвечаю на ваш вопрос: что дала свобода для понимания Пушкина? Я считаю, что свобода, так называемая, дала возможность очернять Пушкина, выводить на свет какие-то непонятные документы непонятного происхождения, опошляющие его отношения его с современниками. Я считаю, что Пушкин всегда был выразителем духовности и нравственности, ярким пропагандистом русского православия. Слушатель: Меня зовут Александр. Санкт- Петербург. По поводу православия - "Гавриилиаду" не нужно забывать. По поводу Николая Первого - что он умнейший человек. "Собаке собачья смерть" - это было сказано про Лермонтова тем же Николаем Первым. Об этом не нужно забывать. Великолепная в свое время проводилась параллель на Радио Свобода эпохи Николая Первого с эпохой Путина. Я в свое время, в 80-е годы воспринимал Пушкина по-лихачевски - был глоток свободы, и шел он именно через Пушкина. А теперь восприятие пушкинской эпохи, которая все больше и больше удаляется, ее быт, колорит, аромат этйо эпохи, этого нет. Но есть другой Пушкин, и это самое важное. Пушкин, который выходит из контекста своего века и рассматривается в контексте вечности. Слушатель: Николай. Пушкина всем хочется взять себе в союзники, он просто нарасхват. И клерикалы, и атеисты, и сторонники самодержавия, и сторонники полного уничтожения России - все пытаются найти у него аргументы себе в пользу. Я осмелюсь утверждать, что то, что Пушкин понимал под словом свобода, и то, что под ним понимаете, например, вы, все-таки, довольно сильно отличается. Я думаю, что Пушкин бы не принял сегодняшней России, в которую не входит ни Крым им любимый, ни поместья его друзей Кюхельбекера и Дельвига. Поэтому, когда я читаю Пушкина, и когда я слушаю Чайковского, я испытываю горечь и надежду на то, что и тот и другой нам будут укором и стимулом к тому, чтобы все это вернуть на место. Иван Толстой: У всех свой Пушкин. Так было, так и осталось. Но каковы все-таки выразительные черты Пушкина сегодняшнего? Такой вопрос я задал пушкинисту Валентину Непомнящему. Валентин Непомнящий: Так называемый "мой" Пушкин - это мой портрет, мое представление о Пушкине или представление некоей общественной группы, или некоторой эпохи о Пушкине, это есть ее представления о ней самой. Потому что Пушкин настолько универсален, что ни эпохе какой-то, ни отдельному лицу почти никогда не под силу его адекватно воспринять и истолковать, и мы прилагаем к нему собственные мерки. Атеистом он был во время советской власти, во время пушкинского юбилея на рубеже 19-20 веков за него уже шла борьба между либеральным лагерем, как за не очень верующего человека, и православным лагерем, как за чуть ли не образцового христианина. А сейчас, поскольку сейчас эпоха отсутствия всякой идеологии, он самый разный. Для атеистов он продолжает быть атеистом, для православных он стал невероятно православным, до такой степени, что мне, человеку православному, становится просто неловко. Сейчас его определенные круги людей просто рядят в клобук вплоть до того, что чуть ли не переделывают его тексты или приписывают ему то, чего он никогда не писал. С одной стороны, он вот такой в клобуке, а с другой стороны, о нем говорят, как о таком живчике и бонвиване, ходоке по бабам и почти Хлестакове. Очень много этого было в таком большом телесериале юбилейном плод названием "Живой Пушкин" Леонида Парфенова. Было совершенно невозможно поверить, что именно этот персонаж создал собрание сочинений Пушкина. Нынешних Пушкиных много: один - академический Пушкин, очень похожий на то, что было и при советской власти, иногда скучноватый, совершенно чуждый всяких религиозных проблем. Другой вот такой масскультовый Пушкин. И третий - православный. И это как в сказке Андерсена, где тролль разбил зеркало, и в каждом осколке этого зеркала, засевшем в чьем-то глазу, отражается тот самый человек, которому этот осколочек попал. Автопортрет некоторый. Иван Толстой: Прежде, в советские годы, Пушкин был ярым противником самодержавия, другом декабристов и уж точно человеком неверующим. В качестве неофициального доказательства приводилась "Гавриилиада". Официально говорить о ней было не принято. Широко приводилась известная цитата из пушкинского письма одесских времен: "Здесь англичанин, глухой философ. Единственный умный афей, которого я еще встретил. Он исписал листов тысячу, чтобы доказать, что не существует разумного творца и управителя. Система неутешительная, но, к несчастью, более всего правдоподобная". Что же можно сказать о религиозных взглядах Пушкина сейчас, когда мы вроде бы свободны от догмы? Валентин Непомнящий: У него был свой путь в сторону веры, а неверие было не собственным его достоянием, как личности, как характера, это был фактор воспитания. Тогда было так принято. И вот его путь во многом замечателен в том, что он движется от внушенного и воспитанного в нем неверия в сторону некоторой веры. Он еще в 1825 году, еще когда он писал письмо насчет атеизма, в это же время он пишет "Бориса Годунова", которого он заканчивает в 25 году. Если не знать этого письма и вообще ничего не знать о Пушкине, а прочитать "Бориса Годунова", то у читателя создастся впечатление, что это написано очень верующим человеком. Вся структура трагедии, весь ее смысл чрезвычайно религиозен, хотя Пушкин в это время сам себя еще считает атеистом. Вот это удивительный и замечательный феномен, говорящий о том, что гений поэта и он сам, носитель гения, - это разные вещи. Что дух идет впереди души. Это очень характерная для Пушкина ситуация, он прекрасно себе в этом отдавал отчет, он понимал, что его гений больше его самого. Иван Толстой: Яков Аркадьевич, можно попросить вас подвести некий итог сказанному сейчас? Яков Гордин: Я попробую, отталкиваясь от того, что говорили наши слушатели. Я категорически не согласен с тем что нынешняя свобода слова принесла очернение Пушкина. Надо сказать, что в советское время оскорбительных для Пушкина вещей, хотя и с пиететом, говорилось и писалось ничуть не меньше, наряду с тем великим пушкиноведением, о котором я говорил. Но я опять-таки не могу согласиться с тем, что Пушкин был проповедник православия. Очень хорошо и точно сейчас говорил Валентин Семенович об особом пути Пушкина к вере. Этот сюжет еще подлежит длительному, кропотливому и тактичному изучению. Пушкин и вера, Пушкин и религия - это отнюдь не законченный и не исследованный сюжет, а чрезвычайно важный для понимания того, что же это был за феномен и что он хотел нам сказать в конечном счете. Относительно издержек свободы слова. Очень пристальное внимание в последнее время стало уделяться интимной жизни Пушкина и пушкинской семьи. Мне московское издательство Захарова прислало биографическую книгу о молодом, юном Пушкине, где он предстает качестве маленького сексуального маньяка. Это такая подростковая сексуальность, которая для Пушкина была естественно характерна, он был человек темпераментный, делается главным в его жизни. Мне кажется, что это просто не очень интересно. Или, скажем, в общем очень квалифицированная книга известного, высокопрофессионального историка Руслана Григорьевича Скрынникова, великолепного специалиста-медиевиста по российскому средневековью, автору классических книг об Иване Грозном, большая, подробная книга "Дуэль Пушкина", где, как мне показалось, в центре сюжета стоит версия о любовной связи Николая Первого и Натальи Николаевны при жизни Пушкина. Иван Толстой: Давайте послушаем мнение одного из наших экспертов об одном из известных пушкинистов. Я спросил Вадима Петровича Старка, пушкиниста и набоковеда, действительно ли Набоков был хорошим пушкинистом? Вадим Старк: Набоков сделал некую революцию в пушкиноведении. И по-настоящему до сих пор это его место как пушкиниста не оценено. Я каждый день сталкиваюсь с тем, что это место не определено. Когда-то хорошо, вскоре после выхода, этот труд оценил неизвестный советский автор, это была первая положительная рецензия в газете "За рубежом" 19 сентября 1964 года. И потом до 1986 года вообще ничего не было. Это первый и единственный человек, который оценивает Набокова-пушкиниста. Нина Берберова говорила, что Набоков как пушкинист (она писала о его комментарии к "Евгению Онегину") создал свой метод, который только они мог создать. Он возвеличил и поколебал Пушкина. Но потом оговорилась и сказала, что Набоков также возвеличил, поколебал и откомментировал самого себя. И, может быть, в этом методе есть отражение всего набоковского письма, все особенности его поэтики, его стиля. Набоков в Пушкине открыл самого себя и позволил нам открывать совершенно нового и неожиданного Пушкина. Корней Чуковский упрекнул Набокова в том что, в общем, на самом деле, является его заслугой. Правда, статью свою Корней Чуковский не опубликовал, и она была недописана. Он обнаруживает у Набокова преклонение перед Пушкиным, необыкновенную эрудицию, а вместе с тем, упрекает только за одно - что он излишне находит предшественников для Пушкина. Здесь-то и была набоковская особенность - что наконец читатель европейский, мировой, не русскоязычный, а англоязычный мог понять, что "Евгений Онегин" - это памятник мировой литературы. То есть тем, что 500 раз Набоков находит переклички Пушкина с предшественниками, он не оставляет Пушкина на обочине мировой литературы, выводит его на большую дорогу. Для нас это очевидно. Не было бы знаменитого комментария Лотмана, полуторамиллионным тиражом издававшегося, если бы не было комментария Набокова. Я бы сказал, что 50% комментария Юрия Михайловича так или иначе или ориентированы или полемичны по отношению к набоковскому комментарию. Набоков - великолепный пушкинист. Он литературовед от Бога. Корней Чуковский это прозрел в Набокове. Каждое из его наблюдений могло стать предметом отдельной статьи, а в некоторых случаях и диссертации. Но на это Набоков не претендовал. Иван Толстой: Какие стихи Пушкина вы помните наизусть? Такой вопрос на улицах Екатеринбурга задавала наш корреспондент Дарья Здравомыслова. - Онегин, я скрывать не стану, безумно я люблю Татьяну. - Что-то там вся жизнь... та-та-та... не знаю. - Однажды в студеную зимнюю пору я из лесу вышел, был сильный мороз. - Кот ученый все ходит по цепи кругом. - Мой дядя самых честных правил, когда однажды занемог, он уважать себя заставил, и больше выдумать не смог. - Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты, как мимолетное виденье, как гений чистой красоты. - Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог, он уважать себя заставил, и лучше выдумать не мог. - Я к вам пишу, чего же боле, что я могу еще сказать, теперь я знаю, в вашей воле меня презреньем наказать. - Я вас любил, любовь еще, быть может, в душе моей угасла не совсем, но пусть она вас больше не тревожит, я не хочу печалить вас ничем... - У Лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том, и днем и ночью кот ученый все ходит по цепи кругом... - Служив отлично, благородно, долгами жил его отец, давал три бала ежегодно и промотался наконец. Судьба Евгения хранила, сперва мадам за ним ходила, потом месье ее сменил. - Выпьем, добрая подружка. Что-то там... Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
