Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
15.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[13-11-99]
Поверх барьеровРусское литературное наследие в Израиле. Беседа с Владимиром ХазаномАвтор программы Иван Толстой Иван Толстой: Русское литературное наследие в Израиле. Имена, судьбы, рукописи. Гость пражской студии Радио Свобода профессор Иерусалимского университета Владимир Хазан. Недавно под редакцией профессора Хазана завершено издание собрания сочинений Довида Кнута, русского поэта первой волны эмиграции. Кнут был очень заметным явлением в литературном Париже в 20-е и 30-е годы. О нем писали все ведущие критики эмиграции, и уж все знали торжественные строки его стихов, открывающие сборник "Моих тысячелетий". Я, Издатель Кнута - Владимир Хазан - мой собеседник. Володя, скажите, пожалуйста, насколько разнообразно, насколько широко представлено в Израиле наследие русской культуры? Владимир Хазан: Израиль - страна неожиданная. В культурном плане, если мы говорим о русской культуре, в Израиле может не оказаться самых элементарных вещей. Я, как преподаватель университета, когда советую студентам прочитать ту или иную классическую вещь, "Муму" Тургенева, например, или еще какие-то вещи, студенты иногда приходят, разводят руками - этих вещей не оказывается. Но страна Израиль, вместе с тем, страна по-своему уникальная. В ней оказываются архивы крупных деятелей русской, европейской, мировой культуры, которые оказались там в силу разных исторических обстоятельств. Причем, не только евреи. Я сейчас пишу книгу об одном человеке, который родился в Финляндии. Русскую фамилию этого человека я не установил, потому что когда он приехал в Израиль, он остался русским православным человеком, но сделал фамилию, похожую на еврейскую. Он стал Баевским. Арье Баевский, его звали, или Глеб Алексеевич. По всей видимости, Баклавский. Это человек, который печатался в "Последних новостях" в Париже, человек, который переписывался с Милюковым. Человек, который строил еврейский флот. Человек, который писал стихи, написал даже роман, и об этом человеке никто никогда и нигде не упоминал. Он просто не существует. Его архив находится в Израиле. Я мог бы привести такого рода факты, людей евреев и не евреев, людей, которые, в силу разных исторических, часто очень экзотических обстоятельств оказались в Палестине или в Израиле и о которых ни русская культура, ни еврейская культура толком ничего не знают. Поэтому Израиль, я еще раз хочу подчеркнуть, в этом смысле, страна малоисследованная. Скажем, в доме Жаботинского, там, где сейчас находится архив Жаботинского, существуют архивы его соратников - сионистов-ревизионистов, которые, как правило, мало кого сегодня интересуют. Вместе с тем, это были не только еврейские политические деятели, не только еврейские публицисты, не только сионисты, но и крупные русские писатели, журналисты, публицисты. Например, такой известный, как Михаил Юрьевич Беркин-Бенедиктов, работавший одновременно и в еврейской эмигрантской прессе (он был соредактором Жаботинского по журналу "Рассвет"), но и печатавшийся в русской прессе, в частности, в "Последних новостях". Мы мало что знаем об этих людях, которые представляли собой русско-еврейскую интеллигенцию, бежавшую после Октября, бежавшую на Запад, блуждавшую по различным европейским странам, и очень часто оседавшую в Израиле в конце жизни или после начала второй мировой войны. Поэтому огромные неисследованные возможности, как мне представляется сегодня, есть в архивах этой маленькой, но достаточно, в этом смысле, богатой страны. Еще один факт. Во втором номере "Иерусалимского журнала" я опубликовал переписку одного адвоката, еврея по национальности, который жил в Париже, Якова Борисовича Рабиновича, с еврейской библиотекой. Рабинович был масоном и, вместе со своими друзьями масонами, такими крупными, как Миркин-Гецевич, крупнейший русский адвокат в Париже, как Сергей Константинович Маковский и другие, он дарил книги израильской библиотеке. Эти книги не имеют дарственных надписей, они не имеют никаких экслибрисов, и поэтому понять, кто дарил эти книги, нельзя. Но Рабинович писал свои воспоминания часто на этих книгах. Он был другом Каннегиссера. Они вместе учились с ним в Политехническом петербургском институте, и когда Рабинович подарил его книгу Израильской Национальной Библиотеке, он написал воспоминания о Канигиссере на самой этой книге. Эта публикация есть. Иван Мартынов опубликовал запись Рабиновича в свое время в "Вестнике Христианского Движения", но из поля его внимания исчезла другая книга, на которой написал воспоминания Рабинович. Дело в том, что Рабинович поддерживал после войны Лидию Давыдовну Червинскую, русскую поэтессу. И написал о ней воспоминания на книге. Я стал раскручивать эту историю, и оказалось, что огромное количество книг было подарено русскими масонами Национальной Библиотеке Израиля. Я хочу особенно подчеркнуть этот момент, что Национальная Библиотека Израиля вообще явление уникальное. Поскольку основные ее фонды, процентов на 60-70 - это дарственные фонды. Иван Толстой: А что такое вообще быть славистом или русистом сегодня в Израиле? Владимир Хазан: В Израиле существовал ряд поэтов, которые приехали из России и владели русским языком, которые писали и издавали сборники на русском языке, а потом переходили на иврит. Возникла некая двуязычная ситуация у одного и того же художника, у одного и того же писателя. Скажем, чтобы не быть голословным, такая поэтесса Зинаида Веншел, которая начинала в Тифлисе, которая начинала, как я думаю, в группе "41 градус" вместе с Крученых, вместе с Михаилом Струве, вместе с очень интересным кругом людей и важным периодом русского авангарда в России. Потом она оказалась в Палестине в 20-е годы. Выпустила два сборника на русском языке. И об этих сборниках сегодня никто не знает. Просто не существует ее ни в какой литературе. Ее не существует и в еврейской литературе. Иван Толстой: Несколько лет назад Эдуард Штейн писал об этих двух сборниках в "Новом Русском Слове". Владимир Хазан: Я как раз и хочу сказать, что израильская славистика, не люди, которые приехали, скажем, в 70-е годы, и которые постепенно этим сегодня занимаются, а профессора израильские, которые должны были эту литературу изучать или, по крайней мере, знать, они ее не знали. Сложилась в этом смысле определенная ситуация, когда слависты, особенно приехавшие из России, - это люди нон грата. Люди, которые не пользуются авторитетом нужным и важным. Несмотря на то, что Израиль - страна, в которой собрались выдающиеся ученые слависты современности, такие, как профессор Роман Тименчик, профессор Илья Серман, профессор Дмитрий Сегал и другие. В Израиле существует только одна кафедра славистики - в Иерусалимском университете. Ни в каких других университетах Израиля кафедр славистики нет и, по всей видимости, никогда не будет. На кафедре славистики работает всего 4-5 человек штатных единиц. Это все. Вместе с тем, в связи с последней алией 80-х - 90-х годов, мы имеем Союз русскоязычных писателей, который насчитывает сегодня несколько сотен человек. Эту литературу нужно изучать. Критики вообще не существует. К сожалению, у обычного среднего израильского читателя существует определенное клишированное представление. Есть некий набор имен, есть Толстой, есть Чехов, есть Достоевский, разумеется, Пушкин, в каком-то смысле Лермонтов, а русскую литературу израильский читатель, школьник, в общем-то, не знает. Он не знает вообще, практически, никаких имен. То же самое происходит сегодня с ребятами, которые приехали из России в возрасте 12-13 лет. Они забывают литературу той страны, где они родились и которая являлась их культурной родиной. Иван Толстой: Вы вызволили из небытия замечательного поэта Довида Кнута, вы снова ввели его сочинения в культурный оборот, вы напечатали те произведения Кнута, которые были совсем неизвестны русскому читателю. Познакомьте нас, пожалуйста, с этой фигурой. Что он значил для русской литературы европейского и израильского периода? Владимир Хазан: В авангарде израильской литературы, крупными израильскими поэтами, писателями и переводчиками были люди, вышедшие из России, - Аврам Шленский, Лия Гольдберг, Черняховский. Эти люди определяли израильскую литературную стратегию. Поэтому Кнут был принят как человек, не владевший ивритом, не владевший, как ни странно, идишем, никаких еврейских языков он не знал. Он знал блестяще русский и французский язык. Они его приняли как своего литературного собрата. И дай ему судьба прожить несколько дольше, не уйди он из жизни в свои 55 лет (он родился в 1900 году), то кто знает, может быть, мы имели бы крупного, двуязычного русско-еврейского писателя. Я недавно в связи с праздником Песах, в очередной раз приехав к последней жене Кнута, на которой он женился, уезжая из Парижа, Лее Кнут, придя к ней в гости перед Песахом и разговорившись, мы поднялись с ней на чердак, и стали исследовать то, что она не исследовала в течение 30-40 лет. У нее очень сложная ситуация в связи с ее второй, новой семьей. Как вы знаете перед Песахом какие-то вещи из дому выбрасываются, сжигаются, человек избавляется от какого-то хлама, старья, вещей, связанных с кислым. И вот, занимаясь этим с Леей, мы обнаружили то, что она никогда до этого не обнаруживала. Она обнаружила французские стихи Кнута. Я не знал, что он писал на французском языке. Я еще это не опубликовал, но у меня в руках есть его французские стихи, кроме того, есть рассказ его второй жены, погибшей во Франции, Ариадны Скрябиной. Рассказ не законченный, к сожалению. Я еще раз повторяю, что Кнут мог бы, но не стал вот таким явлением русско-еврейской культуры в самом уже Израиле. Что же касается его участия в литературном процессе эмиграции, в его второй жизни после бегства из Бесарабии, где он родился, в Париж, то мне думается, что это недооцененная, очень яркая индивидуальность очень интересного поэта, очень глубокого и тонкого, стихи которого, как я понимаю, по человечески были близки таким разным совершенно критикам, как Владислав Ходасевич и Георгий Адамович. Стихи которого, может быть, со свойственной ему иронией, но не отвергал Владимир Набоков. Человек, который умел проявить себя в различных ситуациях и различных общениях. Это был человек небольшого роста - 165, с огромным носом. "Русский, помноженный на жида", - как он писал сам о себе. Человек, который влюблял в себя, что называется, всех женщин, которые были рядом с ним, начиная от Нины Берберовой и дворянки, аристократки Ариадны Скрябиной, дочери великого композитора, которая оставила своего второго мужа, известного французского писателя Рене Межана и ушла к Кнуту, приняла еврейство, создала с ним во время войны подпольную еврейскую организацию, спасала еврейских детей, стариков, женщин. Погибла за еврейский народ. Наверняка, сложись судьба по-другому, репатриировалась бы с Кнутом после войны в Израиль. То есть вещи необычные и неожиданные. И все это человек, родившийся в Кишиневе. Даже не в Кишиневе, а в маленьком местечке, в семье бакалейщика, который не получил добротного образования. Который занимался тем, что до 12-14 лет работал в бакалейной лавке своего отца. И, вместе с тем, видимо, природное чувство необыкновенной духовности, того, что он сам определил в своих знаменитых строчках, как "особенный, еврейско-русский воздух, блажен, кто им когда-либо дышал", создало это явление, которое, как мне кажется, нужно изучать. Иван Толстой: Мне очень нравится одна из реплик Довида Кнута. Кто-то, кажется, Ходасевич сделал ему замечание: "Так по-русски не говорят". "Где не говорят?" - сказал Кнут, - "в Кишиневе говорят". Какое представление о множественности полюсов, множественности правд и правил, которые просто носятся в человеках, а не концентрируются в каких-то столицах, Москве или Петербурге. Почему нужно с таким гонором утверждать: "Так по-русски не говорят". Если я говорю, значит, так по-русски говорят. В этом гордость маленького человека, уверенного в своем праве и своем даре. Владимир Хазан: Я абсолютно с вами согласен, ведь первый сборник Кнута называется "Моих тысячелетий". То есть именительный падеж заменен здесь падежом родительным, и действительно, оставить в номинативе название "Моих тысячелетий"! Я думаю, реплика Ходасевича была вызвана именно названием сборника Кнута. Но что поразительно, и в этом сборнике, и вообще, в ранних стихах Кнута, вот это умение сплести какие-то новые смысловые узоры, какие-то дать новые значения слов. Ведь мы же знаем, что только советский строй, советский режим уничтожил замечательную в своем зародыше, в своих поисках юго-западную школу, которая выдвинула одесских писателей с их особым взглядом и особым словесным выражением. И вот Кнут это нес в эмиграции. И не только один Кнут. Мы сегодня еще многого не знаем. Ведь в эмиграции оказались зачинатели русского авангарда, такие, как Илья Зданевич, Ладо Гудиашвили, авангарда не только литературного, но и художественного. И молодежь варилась в этом раннем периоде, в начале 20-х годов. Это были какие-то совместные беседы. Я еще хочу упомянуть одно имя, с которым Кнут был близок, с которым дружил и который, видимо, оказал влияние на Кнута. Это Валентин Яковлевич Парнах, совершенно замечательный, который ввел в России джаз. Это не могло пройти мимо впечатлительного Кнута с его ярким реагированием на какие-то необычные, словесные, смысловые, содержательные формы. И вот эта новая словесная ткань, которая, может быть, не всегда нравилась Ходасевичу, человеку, все-таки, строгих, классических, пушкинских суждений о жизни, о литературе, такого кованного, чеканного слова. Кнуту все это было близко. Я думаю, что его поэзия (и будущие исследователи, наверное, поддержат меня), она необычна. Она именно знаменательна своей необычностью, своим новым голосом. И это было замечательно. Потому, что, как вы знаете, русская поэзия в эмиграции не выдвинула каких-то талантов, конгениальных прозе Владимира Набокова. Мы можем говорить, как о очень ярком явлении, о поэзии Бориса Поплавского. Все остальные, на мой взгляд, поэты, они не такого высокого уровня. Иван Толстой: Владимир, а вы разделяете распространенное положение о том, что без еврейского участия, без участия меценатов еврейского происхождения, просто богатых сочувствующих людей, читателей, тех, кто приходил на концерты и на выступления, ни одна книга русского зарубежья издана бы не была? Владимир Хазан: Я не думаю, что в такой абсолютной форме об этом нужно и стоит говорить. Конечно же, русская эмиграция выжила не за счет толстосумов, еврейских доброхотов. Но сама проблема существует. Мы сейчас готовим к изданию книгу, которая будет называться "Русско-еврейский Париж между двумя мировыми войнами". Я просто сам автор статьи в этой книге, где пишу о еврейских меценатах. Причем, как правило, когда мы говорим о еврейских меценатах, называется до десятка человек, называются известные имена Абрам Добрый, Розенталь. А я просто перечисляю десятки людей, без которых, действительно, русская литература, по крайней мере, была бы другой. Людей, которые ее искренне любили, не заботясь о том, чтобы войти когда-либо в историю. Потому что очень часто на чеке, которые они давали Бунину, Зайцеву или другим русским писателям, не стояло имя дарителя. Поэтому нет, я не думаю, что вся русская литература должна быть благодарна только еврейским меценатам. Но то, что еврейские меценаты сыграли свою очень значительную роль просто в поддержке человеческих и творческих судеб писателей, - это для меня совершенно несомненно. Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
