Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
15.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[Архив]
Поверх барьеровHOMO LUDENS ЖИВДиктор:
Татьяна Вольтская: Это стихи Александра Кондратова, он же Сэнди Конрад, поэта из группы авангардистов, демонстрировавших свои футуристические эскапады в начале 50-х. Кроме Кондратова, к этой группе принадлежали Сергей Куллэ, Юрий Михайлов, Михаил Еремин, Лев Лосев, Владимир Уфлянд. Позже известный поэт, автор знаменитой многотомной поэтической антологии "Голубая лагуна" Константин Кузьминский назвал их поэтами филологической школы. В начале 50-х об ученых терминах никто, естественно, не помышлял. О том, как все начиналось, вспоминает Владимир Уфлянд. Владимир Уфлянд: 50 лет назад мы шли с моим одноклассником Димой Шарыпкиным из школы. А он говорит: "Что-то очень странный для советской газеты заголовок я вижу". Мы подходим к стенду с "Комсомольской правдой", и там написано: "Трое с гусиными перьями". Я читаю, что трое студентов Ленинградского университета - Красильников, Михайлов и Эдуард Кондратов - это старший брат нашего же знаменитого друга Саши Кондратова - пришли на лекцию по истории русской литературы в рубахах навыпуск, подпоясанных ремнями, сапогах и стали макать гусиные перья в чернильницы и записывать лекцию по русской литературе. В перерыве достали деревянные миски, накрошили туда хлеб и лук, залили квасом и начали деревянными ложками хлебать эту тюрю из деревянных мисок, распевая "Лучинушку". Татьяна Вольтская: Как это - одновременно хлебали и распевали? Владимир Уфлянд: По статье как-то так и получалось. А это было 1 декабря - день смерти Кирова. Татьяна Вольтская: Кто-то закричал, что это троцкистско-зиновьевская провокация. Понятно, что нарушителей спокойствия исключили из университета и из комсомола. Восстановили только после смерти Сталина. Владимир Уфлянд: Тогда ведь еще не в одном языке слова хэппенинг не было, а это был самый настоящий хэппенинг, такой ультрарусофильский, в период компании против космополитов. Они довели до абсурда эту русофильскую компанию, и это сразу ГБ почувствовало. С самими героями, Мишей Красильниковым, Юрой Михайловым я познакомился в 54 году. На филфаке было литобъединение университета. Миша Еремин был студентом филологического факультета. Миша Еремин - это один из самых замечательных поэтов современности. Второй - Леня Виноградов, тоже поэт, учился на юридическом факультете, и они меня заманили вот в это литературное объединение. Татьяна Вольтская: Именно литобъединение на филфаке и дало право Константину Кузьминскому говорить о филологической школе. Владимир Уфлянд: Там же в это время учились, восстановившийся Миша Красильников, Юра Михайлов, Леша Лосев, Сережа Куллэ - основные авторы филологической школы. Там же все время вертелся Саша Кондратов, который тогда учился в школе милиции, но приходил на лекцию, которую никто из студентов филфака не слушал, а он приоткрывал дверь и вот такое ухо торчало. Это Саша Кондратов слушал все лекции филологического факультета, стоя за дверью в милицейской шинели. Татьяна Вольтская: Вспоминает Владимир Герасимов, который стихов практически не писал, но в компанию входил. Владимир Герасимов: Кондратов приходил на филфак в милицейской форме, и мы с Лешей Лосевым получали очень большое удовольствие, гуляя по коридору филфака - Кондратов в середине, мы по бокам, чтобы все знали, что у нас в милиции есть свои люди. Татьяна Вольтская: Подобные воспоминания есть и у поэта Михаила Еремина. Михаил Еремин: Мы не были людьми богатыми, но рубль у каждого был. Тогда существовали перронные билеты. И встречая кого-то, мы могли заплатить этот самый рубль. Тем не менее, это была не жадность, не скупость. Тогда Александр Кондратов учился в милицейской школе. И встречая кого-то, человек 30 собралось на Московском вокзале.... С одним милицонером, Александром Кондратовым в милицейской форме, который подошел к контролеру и сказал: "Эти со мной", мимо изумленного контролера прошло человек 30. Татьяна Вольтская: А была ли разница между московскими и ленинградским авангардистами? Михаил Еремин: Москвичами в ту пору я называю Красовицкого, Черткова. С ними мы были близки. Они были творчески ближе друг другу, тогда как поэты филологической школы - очень разные. Куллэ и Уфлянд, я и Лосев. Это абсолютно разные поэты. Татьяна Вольтская: Михаил, прочтите что-нибудь из стихов той поры. Михаил Еремин:
Татьяна Вольтская: Владимир Герасимов. Владимир Герасимов: Москвичи были все очень серьезные люди, а у нас - вот Леша Лосев напечатал в журнале "Звезда" блестящую статью на смерть Саши Кондратова. Она называлась "Умер Homo ludens". Мы все-таки были ближе к этому типу - Homo ludens. Татьяна Вольтская: Из статьи Льва Лосева "Homo ludens умер". Диктор: Синие чернила на белой бумаге я вспоминаю в первую очередь, вспоминая Кондратова. Сначала он исписывал кипы общих тетрадей, стихами своими и выуженными в Публичке из старых книг и журналов, прозой, математическими выкладками. Однажды Сашу послали красить крышу, и он говорил, что той же рыжей кровельной краской решил написать свое имя на чугунных мошонках коней, несущих колесницу русской славы. По букве на яйцо. Для "Саша Кондратов" яйца не хватало, и это, будто бы, дало ему идею псевдонима - Сэнди Конрад с восклицательным знаком. Возможно, на крыше построенного зодчим России здания, таким образом, и был заключен завет с богом гармонии, и Саше передалась плодотворная мощь божественных коней. Татьяна Вольтская: Одним из самых ярких и обаятельных персонажей среди поэтов филологической школы был Михаил Красильников. Рассказывает Владимир Уфлянд. Владимир Уфлянд: Миша Красильников был фантастического обаяния человек. У него даже вся жизнь была хэппенингом, из-за своего второго хэппенинга он на 4 года в лагеря угодил. 7 ноября 56 года он вышел на демонстрацию, изрядно подвыпив. Кто-то кричал лозунги, все кричали ура. Он кричал: "Да здравствует кровавая клика Тито-Ранковича!" Все: "Ура!" - Он: "Да здравствует кровавая клика Имре Надя!" Все: "Ура!" и так далее. Его подхватили под локотки, и он за это дело отсидел 4 года в Мордовских лагерях. Татьяна Вольтская: Владимир Герасимов. Владимир Герасимов: У Красильникова была такая манера. Он иногда выносил Мишу Еремина на своих плечах на площадь. А Миша в те годы был такой белокурый отрок с очень нежным цветом лица, хотя уже тогда говорил басом. И Красильников сажал Еремина себе на плечи и Миша Еремин размахивая флажком, кричал басом: "Спасибо партии и правительству за наше счастливое детство!" Мы все кричали ура, и вся площадь подхватывала ура. Татьяна Вольтская: После лагерей Михаил Красильников восстановился в университете, а потом вернулся на родину, в Ригу, где и умер. Владимир Уфлянд: Сейчас, когда нас осталось в живых Миша Еремин, Леша Лосев, я, Леня Виноградов в Москве живет, - мы решили, как же так, это же наши знаменитые друзья. И вот мы на свои деньги издаем то, что они написали - такой новый самиздат. Татьяна Вольтская: О поэтах филологической школы писали довольно много, статьи снабжались цитатами, но полноценные сборники текстов выходят впервые. Владимир Уфлянд уже выпустил 5 книжек - одну Сергея Куллэ, один общий сборник Юрия Михайлова и Михаила Красильникова и три книги Александра Кондратова. Александр Кондратов: "Шаляпин". Диктор:
Татьяна Вольтская: Александр Кондратов писал не только стихи. При жизни он опубликовал 50 научно-популярных книг - о дешифровке письменности майя и египетских иероглифов, об Атлантиде, о машинной лингвистике. Владимир Уфлянд: Саша Кондратов закончил Институт Лесгафта, он был великолепным спринтером. Он бегал за 11 секунд стометровку. В то время еще держался лет 20 рекорд Джесси Оуэнса - 10 и девять десятых секунды. А он почти был мировым рекордсменом. Одной десятой секунды не хватало до мирового рекорда. В Институте Лесгафта защитил кандидатскую диссертацию по филологии. Тема была: машинная дешифровка старинных письменностей. Дружил с Козыревым, с Колмогоровым. В одной из книг есть его фотография с Рерихом, когда Рерих сюда приезжал. У него был такой широкий круг интересов. Он делал все асаны йоги - в одной из книг есть фотография, как он сидит в позе лотоса. Татьяна Вольтская: Из эссе Льва Лосева "Homo ludens умер". Диктор: Александр Михайлович Кондратов был человек абсолютно несерьезный. Может быть, он и умер так внезапно, потому что вместо консультаций у профессоров, раздобывания заграничных лекарств (я бы ему прислал) он лечил язву голоданием, медитацией, тибетскими вещами, отдающими игрой и шарлатанством. Если бы по-русски это можно было бы сказать не пренебрежительно, а с любовью и грустью, я бы сказал: доигрался. Татьяна Вольтская: И все-таки - существует ли филологическая школа на самом деле, или этот термин - тоже продолжение игры? По телефону из Ганновера Лев Лосев. Лев Лосев: Я думаю, что это просто неудачный термин. Потому что школа все-таки предполагает какое-то стилистическое единство, какие-то общие эстетические принципы. Тогда как речь идет просто о небольшом круге близких людей, которые как раз и отличались тем, что писали очень по-разному. Мы постоянно общались, иногда вместе валяли дурака и в каком то человеческом и моральном плане мы были полезны друг другу, поощряли. Взаимное восхищение - это существенный факт в литературе. Татьяна Вольтская: Для Михаила Еремина понятие школы - тоже не безоговорочно. Михаил Еремин: Творчески это были люди абсолютно разные. Это не школа в творческом смысле, не лаборатория - это была школа тогдашней нашей жизни. Это было содружество людей, может быть, не всегда одинаково мыслящих идеолого-политически. Главное - что это не было то, о чем мы ведем разговор, - это прекратить существование со смертью последнего участника этого, настаиваю, дружеского сообщества. Татьяна Вольтская: Но, насколько я понимаю, сейчас вы уже не устраиваете хэппенингов? Михаил Еремин: Разумеется, этого сейчас нет. Это было естественно для нас того периода. Говоря о том, что эта школа погибнет с последним из живущих, о всем комплексе этой школы, о всех ее красках, а вот эти хэппенинги, перформансы были частью того нашего времени. Сейчас мы немножко другие. Мы остались, может, внутренне теми же самыми, но проявления нашего внутреннего мира приняло другие формы. Никто из нас не могли бы сейчас быть производителями хэппенингов и инсталляций по одной простой причине. Все, что делалось тогда, в 50-60-е, это было хэппенинг ради хэппенинга, перформанс ради перформанса, инсталляция ради инсталляции. Наше время предусматривает обязательную корысть во всех хэппенингах, во всех перформансах. Собака хвостом не вильнет, не просчитав, что на этом можно заработать. Поэтому та форма хэппенинга, которая была тогда, сейчас невозможна - из-за полной корыстности нынешних подобного рода действий. Татьяна Вольтская: Это звучит как парадокс: сейчас для вас времена более суровые? Михаил Еремин: Одно дело идеологический пресс, другое дело - пресс корысти, который намного сильнее, на мой взгляд, и заставляет художника быть менее продуктивным. В то время для молодого человека не продаваться было возможнее. Татьяна Вольтская: Легче? Михаил Еремин: Возможнее. Татьяна Вольтская: Однажды в статье, появившейся в американской газете "Новое русское слово", Владимира Уфлянда назвали "лирическим абсурдистом". Владимир Уфлянд: Я подумал, каким же образом я стал абсурдистом. Ведь ведущий литобъединения учил нас писать именно так, чтобы это было правдоподобно. Как Твардовский, Исаковский. Я честно старался этим овладеть, но чем больше я этим овладевал, тем больше у меня получался абсурд. Потом понял, что я живу в стране абсурда, а с 17 года - государственного абсурда, и чем реалистичнее пишешь, тем больше получается абсурд. Татьяна Вольтская: Стихотворение "Откровение горожанина". Владимир Уфлянд:
Татьяна Вольтская: Конечно, жизнь состояла не только из хэппенингов, но абсурд, похоже, действительно пропитывал ее всю. Владимир Уфлянд: Мы тогда очень часто ходили в гости к Леше Лосеву. Потому что у него была очень хлебосольная квартира, Нина очень хорошо пироги с грибами пекла. Миша Еремин и Леня Виноградов, как только выпивали достаточно, начинали драться. Туда часто заходил Иосиф Бродский, и каждый раз, когда начинали драться Миша Еремин с Леней Виноградов, удивлялся: а что поэты, когда выпивают, должны обязательно драться? Мы говорили: конечно! Причем повода для драки я не припомню ни одного. У Миши Еремина была особенность, он, когда очень сильно выпивал, и мы с ним ехали в трамвае или в автобусе, а он ходил на костылях, он начинал ими грозить пассажирам: "Ах, вы, советские сволочи!" Я возражал: что же ты их обижаешь, - может, они несоветские. Он говорил: все равно - ах, вы, антисоветские сволочи! Он - на костылях, его не трогали, а я тогда еще без палочки ходил и за себя опасался... Татьяна Вольтская: Михаил Еремин. Михаил Еремин: Было два дома, совершенно замечательных. Ныне покойные хозяйки - это мать Уфлянда Елена Измайловна и мать Виноградова Юзеф Александровна. Вот это были дома, где мы собирались, пили, беседовали. Один эпизод совершенно изумительный. Вот такое какое-то сборище было у Юзеф Александровны. Было какое-то питье, разговоры и присутствовал там Ося. И поскольку стихов не попросили читать и вели какие-то разговоры житейские, он первым собрался уходить. И Леня Виноградов, проводивши его, вернулся и сказал совершенно замечательную фразу: "От нас ушел большой поэт". Татьяна Вольтская: А почему стихов-то не просили читать? Михаил Еремин: У нас довольно рано это прекратилось. Читали чужие стихи. Это было. И это продолжалось довольно долго. А вот своих уже как-то... Татьяна Вольтская: Из статьи Льва Лосева "Тулупы мы". Диктор: С Виноградовым и Ереминым мы шли под вечер по Невскому. Толпа была тороплива по случаю мороза. Я сказал: "Хотелось бы прилечь". "Хорошо бы", - сказали спутники и стали укладываться. Мы легли навзничь на тротуар у входа в здание бывшей масонской ложи, где позднее разместилась редакция журнала Нева. Как всегда, прохожие не знали, как реагировать. Некоторые почтительно останавливались и спрашивали, в чем дело. Мы дружелюбно отвечали, что прилегли отдохнуть. От этого простого ответа на стандартных лицах вдруг возникало отражение мучительной работы мысли, словно бы невыносимой для рядового советского прохожего. И люди торопились уйти. Мы смотрели на звезды, обычно не замечаемые над Невским. И говорили что-то приличествующее разглядыванию звезд. О кантовом моральном императиве и модную в ту пору тему о Федоре Михайловиче на весах кантовых антимоний. Два лица, рябое голое и обожженное бородатое склонились над нами - поэтов Дудина и Орлова. Мы пожелали им доброго вечера. Поэты почему-то испугались и ушли, видимо, пить водку. Мы купались в Неве среди весеннего ледохода. Устраивали соревнования по выпиванию киселя в университетской столовой. Победил Красильников, выпивший 24 стакана этого мутнорозового клейстера. Татьяна Вольтская: Владимир Уфлянд склонен причислять себя не к шестидесятникам, а к пятидесятникам. Владимир Уфлянд: Я в 50-е годы уже знал то, о чем шестидесятники только начинали догадываться. Меня в начале 50-х мама повезла отдыхать в такое латвийское местечко Вишки, где наша хозяйка была русская, старообрядка, она ходила по улицам и говорила: Сталин - душегуб. Причем Сталин был жив. Все делали вид, что этого не слышат. Я говорю: бабушка, почему вы говорите, что наш вождь и учитель товарищ Сталин - душегуб? Она говорит: как же, Гитлер пришел сюда и расстрелял всех евреев в Вишках, а Сталин - половину русских, половину латышей, я могу показать это место, где их расстреливали - как же не душегуб! Татьяна Вольтская: Лев Лосев. Лев Лосев: О себе говорить очень трудно, но мне кажется, что в этом смысле я скорее восьмидесятник, то есть я чувствую больше каких-то сходств с Гандлевским. Татьяна Вольтская: Михаил Еремин, как и Владимир Уфлянд, тоже охотнее говорит о 50-х годах. Михаил Еремин: Скорее, потому что в 60-х нас уже разбросало по свету. Я вообще неизвестно где пребывал в то время. Виноградов уехал в Москву. Потом дальше пошло, пошло. Вернулся в Ригу Красильников. В 70-е годы уехал Леша в Америку... Но то единство, которое можно назвать школой жизни, идиотское, конечно, определение, это осталось. Татьяна Вольтская: Значит, это был такой андерграунд 50-х... Михаил Еремин: Это был даже не печатный, рукописный, не машинописный андерграунд - а какой-то... устный. Татьяна Вольтская: Как, по-вашему, следует говорить о вас в контексте литературного процесса вообще? Михаил Еремин: Ну, как о предтечах того безобразия, которое есть сейчас. Татьяна Вольтская: То есть - вы считаете, что у вас есть преемники? Михаил Еремин: Это нельзя назвать преемниками, недостаточно точное слово - предтечи. Преемники не должны были бы так изуродовать и исказить то прекрасное, что было заложено в филологической школе. Татьяна Вольтская: Кого вы имеете в виду? Михаил Еремин: Ну, не знаю, от концептуалистов - и кончая тем же Сорокиным... Я считаю, что следует знать о тех временах, когда искусство было свободным. Татьяна Вольтская: Что же была вашей отличительной чертой тогда, в 50-е? Михаил Еремин: Мы были люди абсолютно свободные и любознательные. Свобода и знание были для нас очень важны. И третье - мы были людьми творческими. И я убираю "были": пока последний из нас не умрет мы есть творческие люди. Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
