Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
15.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[17-07-04]
Документы прошлогоРедактор и ведущий Владимир Тольц 1934: Москва глазами американского путешественникаА речь сегодня пойдет об одном иностранном путешественнике, 70 лет назад посетившем СССР и написавшем об этом книгу, являющуюся, несомненно, интереснейшим документом и даже памятником той далекой эпохи. Книга эта до сих пор на русский не переведена и в России никогда не издавалась. И думаю, не потому даже, что в ней - что-то невероятно крамольное. Просто в СССР, да и теперь в России, имя ее автора мало кому известно, и про сочинение это мало кто знает. Между тем, у себя на родине, в США, автор этого сочинения был знаменитостью. Элиас Бартон Холмс (так его звали) родился в 1870, прожил долгую жизнь и скончался в 1958 г. Он был известным путешественником и фотографом, одним из пионеров документальной киносъемки. На Аллее Славы Голливуда есть звезда в честь него. Он объездил практически все страны мира, во время путешествий много фотографировал, а потом показывал слайды на своих публичных лекциях. С 1897 г. он активно занимался уже не только фото-, но и киносъемкой, начал показывать фрагменты фильмов на своих лекциях - чуть ли не впервые в мире. Снятые им фильмы, тогда именовавшиеся "травелогиями", демонстрировались в различных кинотеатрах. А сейчас я попрошу Олю Эдельман рассказать о "русском следе" Холмса и его книге, которой посвящена сегодняшняя передача. Ольга Эдельман: Сам Бартон Холмс утверждал, что первым ввез кинокамеру в Россию. Он совершил два больших путешествия в 1901 и 1909 годах, проехал всю Российскую империю от Владивостока до западных границ. В следующий раз он приехал уже в СССР в 1934 году. Путешествовал по линии Интуриста, причем был очень доволен, что ему сделали 25% скидку при условии, что он по возвращении "напишет правду". В отличие от других именитых визитеров, таких как Герберт Уэллс или Лион Фейхтвангер, Холмса в Советском Союзе не принимали на высшем уровне, он не встречался с партийными руководителями. У него от Интуриста была машина и девушка-гид, которую он называл "товарищ Варвара". Кстати, девушка ему явно нравилась, он отмечал ее элегантность, поместил в книге ее фотографию, сделанную на юге, в ветвях цветущей акации - очень романтично. Владимир Тольц: А в Москве был? Ольга Эдельман: Да, и не только. В тот приезд он посетил Ленинград, Киев, Харьков, Одессу и Крым. Владимир Тольц: Знаете, меня давно интересует история визитов именитых иностранных путешественников в Советский Союз. В 30-е годы его посетили такие видные фигуры как Анре Мальро, Луи Арагон, Леон Фейхтвангер, Андре Жид, Луи-Фернарнд Селин, не столь еще известный тогда Стейнбек и другие. Еще раньше, в 20-е приезжали Ромэн Роллан, Эдуард Эррио, Анри Барбюс... Еще раньше - упомянутый уже Герберт Уэллс. Сколько я знаю, визиты этих деятелей всегда, по крайней мере в 30 годы, заранее серьезно прорабатывались советскими властями, а маршруты следования и то, что им надлежало показывать и то, что надлежало не показывать, все заранее утверждалось. Как было с Холмсом? Ольга Эдельман: Я думаю, история подготовки его визита - вопрос, который следовало бы выяснить русским историкам в наших русских архивах. Сам Холмс этого не знал, он описывал только то, что видел. Например, ему разрешили осмотреть московский Кремль, тогда закрытый, но настолько при этом не давали сделать ни шагу в сторону, что Холмс удивлялся: зачем пустили, если не доверяют? А раз уж пустили, так вели бы себя не так вызывающе. Показали ЗИЛ, новое студенческое общежитие на Шаболовке, многое другое. Почему-то среди прочего заведения, где начинали новую жизнь перевоспитавшиеся проститутки - они там что-то шили. Владимир Тольц: Я думаю, то, где ковалась новая жизнь, показывали неслучайно. А как насчет фотографирования? Я занимался историей визита в СССР в 47-м Джона Стейнбека, он приехал тогда в Советский Союз вместе с выдающимся фотографом Робертом Капой, основавшим впоследствии "Магнум". Капе поначалу, в соответствии с секретным предложением главы Союза советских писателей Александра Фадеева, председателя правления ВОКСа Кеменова и Василенко (из отдела печати МИДа), было запрещено фотографировать в Москве (Этот запрет утвердил сам заместитель министра иностранных дел Андрей Вышинский). И лишь потом, после длительных препирательств, разрешили фотографировать, но, как сказано было в соответствующей секретной бумаге, "под контролем нашего работника" (ясно какого). А что с Холмсом? Ольга Эдельман: Холмс фотографировал, хотя в книге своей он все время жалуется на постоянные запреты. Например, пишет, что советские люди очень гордятся своими новыми заводами, но вместо того, чтобы их рекламировать и показывать, пытаются все засекретить из-за опасения шпионов и диверсантов. И запреты исходили не всегда только от официальных властей. Однажды мы ехали по шумной Тверской - сегодня она называется улица Горького - и я замечал поразительный пример того, как Москва растет вверх, к небу. Многие старые здания перестраиваются, к ним добавляются новые этажи. Во многих случаях эти этажи стоят с грубыми, незаконченными новыми стенами, которые не соответствуют старым фасадам. Получается любопытное, но неприятное зрелище - словно два отдельных здания поставили друг на друга из-за нехватки места. Я решил, что фотография такого дома заинтересует американцев, остановил машину, и найдя подходящий ракурс, сделал кадр. Машина отъехала за угол, чтобы не мешать движению. Девушка-гид стояла возле меня как защитник. Едва щелкнул затвор камеры, я почувствовал, как по моему плечу тихо постучал официальный палец. На этот раз палец принадлежал не скромному милиционеру, а блестящему красноармейцу в форменной одежде. Он не на дежурстве - под мышкой у него сверток. Но он - верный сын пролетариата и увидел, что незнакомец, явный капиталист видом, поднимает объектив в направлении административного здания. Как патриот, он был обязан вмешаться. Ольга Эдельман: Просматривая в книге Холмса фотографии, я хотела понять, о каком кадре здесь идет речь. Единственный снимок, сделанный на Тверской, это вид отеля "Националь" с подписью, что он перестроен. Имелся ли в виду этот кадр или то фото в итоге вообще не попало в книгу - судить не берусь. Хочу, кстати, обратить внимание на фразу о "скромном милиционере". В 30-е годы в милицию служить отбирали людей с более скромными физическими данными, нежели в Красную армию. Милиция формировалась по остаточному принципу и выглядела на городских улицах совсем не так внушительно и браво, как те же красноармейцы, которых и снабжали получше, и одевали, и кормили, и статус в то время был несколько выше, чем у скромных охранников правопорядка. Но вернемся к нашему путешественнику, остановленному бдительным красноармейцем. Девушка-гид с улыбкой дает ему обычное объяснение. Но для него это пустые слова. Она ведет его к нашей официальной машине, украшенной флажком "Интуриста". Это его не удовлетворяет. Он требует, чтобы мы отправились с ним в какое-то учреждение для дальнейшего расследования. Вокруг нас собирается толпа, и меня охватывает чувство, что снова предстоят долгие часы бессмысленной неволи. И как раз в тот момент через толпу зевак пробивается маленький человек, похожий на обычного рабочего или чиновника, и спрашивает, что происходит. Высокий солдат с важным видом отдает честь невзрачному человечку. "Он - депутат Моссовета, - шепчет мой гид. - Теперь все будет в порядке". Депутат Моссовета оказывается важной шишкой. Солдат увядает на глазах, пока депутат объясняет его, что фотографировать в этой части города не запрещено и требует, чтобы тот извинился передо мной и гидом за излишнее рвение. Разочарованная толпа рассасывается. Подобные происшествия отнимают всю радость путешествия у заядлого фотографа. Чтобы с удовольствием ездить по России, я советую туристам оставлять фотоаппараты дома - по крайней мере до тех пор, пока милиционеры, военные и другие чрезмерно ревностные защитники режима не научатся проявлять немножко здравого смысла. Владимир Тольц: У меня сложилось общее впечатление, что многие иностранные путешественники в Советский Союз 30-х годов были, используя оборот Лескова, "очарованными странниками". Конечно, Андре Жид и Селин, скажем, не в счет. Но вот на многих западников, переживших и Великую депрессию в США, и европейский кризис, советские индустриальные показные успехи производили сильное впечатление. А как Холмс отнесся к советскому строительству социализма? Ольга Эдельман: Холмс явно не был коммунистом, но с интересом и сочувствием наблюдал за происходящим в СССР грандиозным социальным экспериментом, как он это назвал. Отмечал, что за шестнадцать лет новой власти удалось добиться многого, он сравнивал с дореволюционной Россией. Сравнивал советских вождей с Петром Великим - это очень любопытно, и называл качества, которые ему кажутся схожими - целеустремленные, волевые, жестокие люди, которые взялись за преобразование уклада жизни. Холмс рассуждал так, что совсем недавно русские люди были рабами практически, а теперь пришли к исповеданию своей собственной разновидности свободы. Нам, американцам, - считал Бартон Холмс, - такое русское понимание свободы не подходит. Владимир Тольц: А что бытовые, повседневные, уличные впечатления Холмса? Что он описывал, что он фотографировал? Ольга Эдельман: Например, он был очень доволен, что в его тур "все включено" оказалась включена также черная икра в неограниченных количествах. А так, например, писал, что по сравнению с московскими трамваями нью-йоркская подземка в часы пик может напоминать пустыню. В Ленинграде посетил царский дворец, тогда показывали полностью все царские апартаменты и Холмс, осмотрев личные комнаты Николая II и Александры Федоровны, удивлялся отсутствию в них комфорта. Там не было ни канализации, ни водопровода, а стояло помойное ведро. И Холмс писал, что отныне слова "имперская роскошь" будут у него ассоциироваться с этим помойным ведром. Владимир Тольц: Ну, это все материальные реалии, а что люди, которых наблюдал Холмс в СССР?.... Ольга Эдельман: Мне кажется показательным очень интересное описание публики в Большом театре, которое он сделал. В огромной оркестровой яме около сотни музыкантов. Одеты они так себе. Вообще в театре нет ни одного хорошо одетого человека. У всех одежда потертая или второсортная, многие выглядят неопрятно, а то и вовсе грязные. Я сам отнюдь не одет с иголочки. Моему черному костюму уже четыре года, он лоснится на локтях. Но увы! Моя рубашка белая и чистая, а белый воротничок словно бросает вызов всему СССР. Я с досадой осознаю непростительную чистоту своей рубашки и ослепительную белизну воротничка. Мне хочется выбежать наружу и поваляться в грязи, чтобы вернуться на свое место социально усовершенствованным. Но к моему изумлению, никто не обращает на меня никакого внимания. Никаких презрительных взглядов в сторону этого чистюли-"буржуя". Никто не подталкивает друг друга локтями. Моя светловолосая спутница также не испытывает по поводу моей одежды ни гордости, ни досады. В сущности, она сама отлично выглядит. Ее можно назвать самой симпатичной и самой хорошо одетой женщиной в зале, хотя на ней всего лишь простенькое и недорогое уличное платье. Рядом с нами сидит весьма неряшливая пара - свежие люди прямо с завода, хотя "свежий" - явно не то слово. Ольга Эдельман: Неряшливый вид публики объяснялся не только социальными причинами - недостатком светскости, неумением деваться, пренебрежением к гигиене, нежеланием принарядиться, и не только культивирующимся в те годы презрением к крестьянству и мещанским ценностям, озабоченностью вещами. Причины были проще и страшнее: бедность, хронический дефицит всех товаров, когда покупка платья, пиджака или туфель становилась событием, и носились они бессменно годами. Да и мыла в общем-то не хватало для постоянных стирок. Люди, которых наблюдал наш путешественник, наверняка пришли в театр или в самой лучшей своей одежде (той, которая была самой лучшей) или просто в единственно имеющейся. Холмс отмечает элегантность своего гида. Так ведь ее-то одевали специально по линии Интуриста, чтобы произвести впечатление на иностранных гостей, другие себе такое позволить просто не могли. "Как, - спрашиваю я, - такие люди могут позволить себе заплатить за эти места, которые обошлись мне в четыре с половиной доллара?" "Они наверняка получили билеты бесплатно в качестве премии за хорошую работу - а если и покупали их, то платили рублями. И если они хорошие рабочие, то их рубли стоят больше, чем рубли нерадивых рабочих. Понимаете, некоторым категориям рабочих позволено покупать билеты по сниженной цене. Цена билета зависит от того, кто вы, а не в каком ряду находится место". Я пытаюсь вспомнить блестящую публику дней империи, которая когда-то наполняла этот же зал. Никаких следов позолоченных кружев, ни блеска жемчугов, ни сверкающих бриллиантов, ни шороха шелков, ни опьяняющих духов. Лишь люди - уставшие, не слишком ухоженные, не слишком благоухающие, но как ни странно, интеллигентного вида, и все нетерпеливо ожидают, когда поднимется занавес. Владимир Тольц: В своей книге Холмс, вероятно, проводил и другие сравнения, ведь он был в России не первый раз, сравнения советской России с Россией дореволюционной? Что нового находил он в этой новой советской жизни? Ольга Эдельман: Я думаю, говорит об этом не только сам текст книги, но и фотографии, которые Холмс к ней приложил. Например, фотография, которая особенно хороша и актуальна сейчас, в настоящий момент. Строящаяся гостиница "Москва", в лесах, выглядела она в тот момент точь-в-точь так же, как сейчас, когда ее наполовину разобрали. И точно так же фасад был затянут плакатом, только сейчас на нем реклама, а тогда были, естественно, портреты вождей. Другой замечательный кадр - новое огромное студенческое общежитие на Шаболовке, конструктивистское здание, а перед ним маленькая ветхая избушка. Наверное, среди нового нужно назвать и посещение Холмсом Мавзолея Ленина. От низкой двери мавзолея начинается терпеливая очередь, протянувшаяся почти до собора Василия Блаженного. [...] Мне кажется нечестным, что мы, иностранцы, имеем привилегию пройти без очереди перед этими терпеливыми русскими людьми, приехавшими издалека и столько времени ждавшими. Но правило гласит: "Иностранцы - первые" - и по одному только слову от нашего гида солдат у двери останавливает очередь и пропускает интуристов. Все, что мы слышим - тихое шарканье ног, когда шаг за шагом движемся в полутьме, сперва по узкому коридору, затем по длинной гранитной лестнице, направо и еще по одной лестнице, ведущей в погребальную камеру. Там мы оказываемся рядом с помостом, на котором лежит гроб с Лениным. Мы смотрим влево и видим его в профиль, а затем медленно идем, разглядывая его со всех сторон. Приглушенный свет падает из какого-то незаметного источника, создавая почти театральный эффект: бледное бородатое лицо и кажущиеся живыми руки резко выделяются на темно-красном фоне. Мы снова поворачиваем налево и медленно идем дальше; снова темные коридоры, длинная лестница, и еще через одну дверь выходим на залитую светом Красную площадь. Нет ни толкотни, ни спешки. Все увидели то, что пришли увидеть, без всякого неудобства и в атмосфере мрачной торжественности. Выйдя на площадь, мы хотели бы знать, где найти ответы на множество возникших у нас вопросов. Каким образом тело Ленина поддерживают в таком состоянии? Он и сегодня, через десять лет после смерти, выглядит всего лишь спящим. Сколько русских людей медленно прошло вдоль трех сторон того ложа, на котором он покоится? Сколько времени будут продолжаться эти бесконечные поминки? Может быть, когда-нибудь очередной поворот истории принесет человечеству новых героев, и мавзолей Ленина, подобно пирамидам Египта, подобно покинутым церквям России, станет не более чем очередной "достопримечательностью" для туристов? Ольга Эдельман: Но одно из самых, наверное, сильных впечатлений, судя по тексту книги Холмса, - это первомайский парад на Красной площади. Холмс наблюдал его, стоя на площади, а потом впоследствии жалел, что не догадался, подобно одному из иностранных туристов, примкнуть к колонне демонстрантов и пройти вместе с ними по площади. Толпа ведет себя очень тихо, если не считать бурных аплодисментов, когда появились вожди и заняли свои места на мраморной галерее мавзолея Ленина. Сталина мы не видим. Он находится на дальней стороне вместе с Калининым, Горьким и другими сановниками. Наконец, начинается представление. Народный комиссар Ворошилов выезжает на коне из кремлевских Спасских ворот. Он едет вместе с двумя адъютантами к пустому центру площади. Тысячи солдат, выстроившихся на дальней стороне, приветствуют его. Позже, с галереи мавзолея, он принимает присягу у молодых солдат, призванных в Красную армию. Эта присяга, произнесенная в унисон тысячеголосым хором, оставляет неизгладимое впечатление. Затем начинается парад. Словно открыли шлюзы на верхнем конце Красной площади, и в них хлынул поток людей в форме. Два часа мимо нас идут части Красной армии и других военных организаций СССР. Особенно поразителен марш пехотных полков. Солдаты держат винтовки с примкнутыми штыками так, словно ждут приказа "В штыки!" При этом острый кончик каждого штыка находится в двух-трех дюймах от спины переднего человека. Если кто поскользнется, споткнется, замешкается на долю секунды, его пронзит штык заднего соседа. Мы, затаив дыхание, следим, как шеренга за шеренгой шагают мимо, но все обошлось даже без единой царапины. Каждый полк движется как монолитная масса, превосходным строем, в превосходном ритме. Мы вздыхаем с облегчением, когда последняя шеренга сверкающих штыков теряется в дымке тумана и пыли, поднятой на нижнем конце большой площади, спускающейся к безмятежной Москве-реке. Ольга Эдельман: В книге Холмса фотография этого парада есть, но сделанная не им самим, а официальными советскими фотографами. Самому Холмсу, иностранному туристу, снимать парад на Красной площади никто, конечно, не разрешил и разрешить не мог. Затем идет артиллерия. Большие пушки, маленькие пушки, горные батареи. Затем танки. Площадь заполняют движущиеся стальные ящики гигантского размера и фантастической формы. От их грохота, кажется, дрожат древние кремлевские стены. Некоторые танки - амфибии: они могут переплывать реки, взбираться на крутые берега, прорываться через траншеи. Затем внезапно раздается совершенно другой звук! Все глаза поворачиваются от грохочущих танков к ревущим аэропланам в небе. Верьте или нет, я насчитал до четырехсот самолетов, другие насчитали больше пятисот и сбились со счета, а аэропланы все летели и летели, и конца им было не видно. Почти шестьсот самолетов. Перехватчики, истребители, гигантские четырехмоторные бомбардировщики - самые большие, что я когда-либо видел. И не один-два, а десятки. Небо полно ревущих птиц. Позолоченные двуглавые орлы царей, по-прежнему украшающие верхушку надвратной кремлевской башни, словно съежились, как испуганные голуби, при приближении этих гигантских хищных птиц. Пока эта поразительная воздушная армада проносилась и ревела над головой, стоявший рядом русский прокричал мне в ухо слова, которые я разобрал, несмотря на рев в небе. Он сказал: "В Сибири таких гораздо больше - а до Токио от Владивостока только два часа и тридцать пять минут лёта!" Я взглянул на то место, где стояли военные атташе великих держав, наблюдая первомайскую демонстрацию. Все они задрали головы. Среди них находился и военный атташе Японии. Похоже, он заинтересован ничуть не меньше своих коллег в роскошных формах. Ольга Эдельман: Обратите внимание: Холмс специально выделяет именно атташе Японии. Видимо, тогда, в 34-м году, одним из первоочередных потенциальных противников СССР казалась именно Япония. Надо сказать, что несколько лет назад мне довелось слышать мнение иностранцев, причем экзотических иностранцев - жителей Африки, которые наблюдали по телевизору уже поздние советские парады, и кое в чем их впечатления были схожи с Бартоном Холмсом. Они отмечали, что эти парады производили на них большое впечатление. Причем больше всего их потрясали суровые каменные сжатые лица советских солдат, маршировавших по площади, так же, как Холмса поразили вот эти виртуозно несущие штыки в нескольких сантиметрах от спин товарищей марширующие войска. Но, как мы знаем, вслед за военным парадом следовала демонстрация трудящихся, которая тогда, в те годы, была чрезвычайно богато и изобретательно организована и украшена. Тем временем на площади появляется флот странных, причудливых механизмов, с которых к небу поднимаются огромные, похожие на рога мегафоны, а также аппаратов, сверкающих огромными линзами и рефлекторами гигантских прожекторов, от которых не скроется ни один вражеский самолет. Если советское правительство собиралось поразить иностранных гостей, то этот первомайский показ военной мощи, несомненно, полностью удался. Но что касается зрелища, мы еще ничего не видели. Шоу только начинается. Только что перед нами прошли тысячи солдат, а теперь проходят сотни тысяч гражданских лиц, рабочих, служащих - пекарей, шахтеров, инженеров, механиков, чиновников, крестьян, дворников, мужчин и женщин всех профессий и занятий, всего полтора миллиона человек. Они заполняют площадь от края до края, от верхнего конца, до нижнего. В их рядах - никаких разрывов. Но и ждать никому не приходится. Шествие организовано превосходно, все идет строго по графику. Организованно провести такие массы людей по площади - задача сравнительно простая. Но какой гений нужен, чтобы собрать все эти массы в нужном месте, на нужной улице, где они были бы готовы в нужный момент влиться в непрерывный людской поток, заполнявший площадь больше пяти часов. Как в русском балете, один сюрприз сменяется другим. Вот идут строем крестьяне. Как устроить из этого представление? Учитесь у русских - вручите каждому крестьянину гигантскую картонную фигуру в виде колоссального пшеничного колоса! Макбету казалось, что оживший Бирнамский лес наступает на Дунсинан, а нам кажется, что пшеница со всей России проходит триумфальным маршем по Красной площади. Владимир Тольц: Холмс повидал много стран и народов. Да и в России, как я уже говорил, был не впервой. Скажите, что главное он вынес из своей поездки в Советский Союз 34 года? Ольга Эдельман: Мне кажется, главным надо назвать это ощущение огромности перемен. Повторюсь, он писал, что ему показалось, что за 16 лет новой власти страна очень изменилась. Речь не о том, изменилась она в положительную или отрицательную сторону, потому что Холмс отличался очень живым ощущением жизни такой, как она есть, и отмечал он перемены в жизни такой, как она есть. Они никогда не бывают однозначно хорошими или плохими. Но страна показалась ему очень сильно изменившейся. |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
