Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
16.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
ЭкслибрисВлюбиться в Лавапьес. Испанская микропрозаПредставление, перевод: Аурора Гальего (Мадрид)
3-я линия мадридского метро - от "Монклоа" до "Легаспи" - проходит через одну из центральных станций "Соль", что значит "Солнце", а следующая остановка - "Лавапьес". Квартал, где традиционно оседают испанские цыгане, порвавшие с кочевным образом жизни. Отсюда, из квартала Лавапьес, где его мать служила привратницей, взлетел на международную сцену знаменитый цыганский танцовщик фламенко Хоакин Кортес, которого французский журнал "Elle" включил в десятку самых сексуальных мужчин мира. Лавапьес - квартал с нехорошей репутацией. В испанской столице порядок блюдется довольно жестко - за исключением Лавапьес. В этом квартале самые дешевые квартиры - впрочем, здесь можно снять и комнату, и угол - и даже просто лежачее место на матрасе. Именно сюда устремляются беженцы из стран, имеющих в Лавапьесе свои сообщества и центры: Марокко, Сенегал, Колубмия, Перу, Доминиканская республика, Бангладеш. Впрочем, квартал открыт для всех. Еще одна категория населения Лавапьеса - обучающиеся в Мадриде студенты из Германии, Франции, Голландии и прочих благополучных стран Европейского Союза. В этом раскаленном мультикультурном микрокосмосе можно "пожить опасно". С другой стороны, наверное, нигде в Мадриде нет такой концентрации, как здесь, различных социально-культурных центров по адаптации и формированию толерантности между обитателями - от "СОС-Расизм" до "Ксенофилия-Лавапьес". Мадридское издательство "Опера Прима" предложило известным и начинающим писателям написать по короткому рассказу специально для сборника на тему жизнь в эмиграции и многокультурность современной Европы. Этот сборник вышел в 2001 году. Название - "Лавапьес". Бенхамин Прадо. Родился в Мадриде в 1961. Выпустил несколько поэтических сборников. Опубликовал романы "Странный" (1995), "Никогда не здоровайся за руку со убийцей-левшой" (1996), "Куда пошел, кто ты такой" (1996) и "Кто-то подходит" (1998). В 1999 за роман "Не только огонь" получил Премию "Андалузия". Бенхамин Прадо. ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ СЛУШАЛ Каждый вечер, выходя из дома, он бывал в разных местах. Входил в бар и оказывался в Алжире или в Каире, посещал пригород Маракеша - перед тем, как уйти в Анкару. Иногда по пути обратно к дому ему нужно было обогнуть подножье ТубкалА или лагуну Ходна, рядом с мечетью Аль-ХакИм - а затем выйти к реке КубУк. Он понял две вещи - одну на улице с открытыми глазами, а другую дома, когда закрывал глаза перед тем, как заснуть: во-первых, что некоторые люди двигают во сне губами; во-вторых - что прозреть и увидеть свет можно по-разному - но только не слепому от рождения. Когда он умер, его оплакивали в пяти разных городах. Давид Торрес. Родился в Мадриде в 1966. Опубликовал романы "Нанга Парбат" "Там, куда путник не дойдет" и "Кости Малори". Лауреат литературных премий Сиаль и Деснивель. Давид Торрес. МАРАФОН В какой-то момент... в какой-то момент, вероятно, он ошибся дорогой, если можно было назвать дорогой этот влажный глинистый язык, который скользил под его ногами, уплотнялся под ударами его подошв, но это была дорога, различались следы покрышек автомобильных и велосипедных, но свежих знаков не было, - так что все говорило о том, что после пункта снабжения он ошибся и продолжил свой бег длинными прыжками, ошибся там, где дорога раздвоилась, но побежал он не в ту сторону, хотя и в том же ритме, который обычно толкал его опережать преследующих его соперников, бежал, подстегиваемый всегда звучащим в нем голосом отца: "беги, беги, Ову!", голос был уже отдаленным и слабым, но, как обычно, ускорял барабанный ритм его кроссовок, взлетающих прыжков длиннющих ног, благодаря которым бежал он от тамтамов и нищеты африканской деревни, он вспоминал слова и яростное гордое лицо отца, который тряс его за плечи и повторял, что его сын будет первым, кто сделает ноги из этой деревни, первым - после всех рабов, увезенных с материка на дальний остров Занзибар, а затем и на другие острова, в немыслимую даль, в такую даль, которую нельзя себе даже представить, но он не будет увезен в ряду всех скованных одной цепью, толкающих друг друга мужчин, ему не придется умирать от голода и жажды посреди джунглей и пустынь, его не поглотит брюхо деревянных, осклизлых и зловонных кораблей, его не увезут за океан, как вещь или животное или раба, ему не свяжут руки за спиной веревкой, так говорил его отец, нет, он не будет семенить, как раб, своими длинными ногами он будет проноситься с номером на майке по незнакомым улицам, будет пересекать каменные ущелья городов большого мира с номером на спине и на груди после тренировочных забегов в чем мать родила по африканской саванне, где пот обдувают ветра, а кости сохнут на солнце, где он много раз пробегал древнюю дистанцию бега марафон, названного в честь древнегреческой битвы, в честь того солдата, который отдал жизнь только ради того, чтобы объявить о победе, тогда как он призван был проделать то же расстояние от нищеты до личной его победы, до первой, беги, беги, Ову, звучал в голове голос отца, когда он впервые выбежал на стадион, снял грудью финишную ленточку и поднял худые руки к небу под шум аплодисментов, беги, беги, Ову, - и никогда не возвращайся, наказал отец, и он мог только подчинится, проложить моря и годы расстояния между его деревней, опаленной солнцем, и своими неутомимыми ногами, с номером на спине и финишем вместо жизненной цели в мире гостиниц с кондиционером, где белые люди выпрашивали у него автограф, где было все: и деньги, и девушки, и все удары сердца, вдруг сильно забившегося в груди, заглушил голос отца, когда он осознал, что ошибся дорогой, как же звали того древнего грека, того солдата, как же его звали, в какой же момент он ошибся из-за того, что слишком оторвался от других и плохо представлял себе маршрут, и что же делать, остается только бежать дальше, вслепую, подчиниться приказу, следовать ритму сердца, который правит ногами, зову крови, ведь кровь не может ошибиться по пути от сердца к рукам, к ногам и обратно, так же, как в марафоне - вперед и к финишу, где ждут массажисты, и фотовспышки, и глаза белой женщины в мерцании свечей у воды, вот чего не хватало - воды - во рту все пересохло, но он продолжал, он весь струился потом, пересекая необычно пустынную местность, как же ему хотелось каждый раз забегать к своим, рассказать о своих победах, но он не мог перечить отцу, ведь сказано было ясно - не возвращайся никогда - и он бежал, несмотря на то, что марафон уже давно завершился в другом месте, другой бегун оборвал ленту финиша, другой оказался перед вспышками фотографов, тогда как он следовал зову крови, древним ее декретам, за пределами изнеможения, с дрожащими коленями, подворачивая щиколотки за пределами финиша, "беги, Ову, беги!", ноги, казалось, стали частью земли, от которой он пытался оторваться, а небо говорило о том, что день на исходе, он мельком, уже во тьме опознал силуэт тупо жующей коровы, проступивший в памяти, как голос отца, но победить он уже не мог, и он подумал о тренере, который искал его у финиша и спрашивал у журналистов и у членов жюри, видел ли кто-нибудь черного бегуна, в то время как он продолжал свой одинокий бег, стараясь не наступать на мусор, на осколки этой пригородной дороги, если можно было назвать дорогой этот язык сухой земли, покрытый консервными банками с городской свалки, стараясь не вдыхать зловоние, тянущееся от окраинных хижин, пока сердце не заявило - хватит - он сделал несколько последних шагов, поднимая тщетное облако пыли, и в этот момент из нищих лачуг стали появляться любопытные люди, худые и черные мужчины, женщины с младенцами на руках, он из последних сил пытался поймать воздух, разевая рот, но не для того, чтобы что-то произнести, сказать им было нечего, ибо не было никакой победы, о которой он смог бы известить, и на мгновение из далекой памяти возник маленький мальчик, с ведром в руках сидящий на корточках у водопроводного насоса, и с ужасом и ностальгией, уже непоправимой, Ову понял, что он в Африке. Пилар Адон родилась в 1971 в Мадриде. Книга стихов "Пища". Роман "Мужчина со спины" (1999). Премия "Опера-прима". Пилар Адон. НАСЛЕДНИКИ ВАЦЛАВА Элишка хотела быть историком. Хотела долго учиться в аспирантуре в Оксфорде и перемещаться на велосипеде с корзинкой, набитой книгами по истории Центральной Европы. Глаза у нее были маленькие и светлые - солнце Мадрида их слепило. Помню, как она опускала веки, морщила губы, искажала лицо, чтобы не быть испепеленной всепожирающим светом. Помню нежность ее кожи и легкость прикосновения, когда она хватала за руку любого, кто знал, куда шел. Вверх по улице - вниз по улице. "Давайте купим бутылку воды для Элишки. Давайте охладим руки в фонтане:" - говорили мы. Ее отец был близким другом Драматурга. Видно было, что она этим очень гордилась. Нам достаточно было в разговоре несколько раз произнести фамилию друга отца, и вся грязь на улице исчезала, запахи переставали быть побочным результатом бедной пищи, которая позволяет выжить, наши лица, Элишку окружающие, теряли зеркальное отражение ее озабоченности. Достаточно было произнести знаменитую эту фамилию несколько раз, и она чувствовала, что принадлежит к чему-то в этом мире. - Сейчас ты примкнула к нам, - говорила я с фальшивым напором. И сама в это не верила, потому что Элишка была девушкой транзитной и просто хотела специализироваться по истории Центральной Европы в Оксфорде. Никакого дела ей не было до варварской неотесанности мужчин, сидящих на деревянных скамейках рядом с ее домом, до криков детей на улице, до устных самовыражений, все более жестких по мере того, как проходила ночь, а порой яростных после выхода из кабинок для международных переговоров и отправления денег родственникам, никакого дела не было ей до бесконечных футбольных телетрансляций. Каждый день в своем квартале Элишка наблюдала за сложнейшими и очень изобретательными выстраиваниями всевозможных стратегий, цель которых - превращение установленного порядка в абсолютный хаос. Не очень вдохновляющее зрелище для хрупкой чешской девушки. - Я приехала в Мадрид, думая о музеях, о Лорке, о том, что мне полезно будет выучить испанский, - говорила она, сидя на ковре в маленькой комнате на улице Доктора Фуке. Комнатка была снята на год, но вскоре она собиралась ее покинуть. - Полезно? Ты можешь думать только о полезном? На стенах ее комнаты она прикрепила кнопками глянцевые изображения европейских городов. Лиль, Женева, Гент, Будапешт, Льеж, Роттердам. Над изголовьем в рамке висела фотография ее самой. Робкая, тоненькая девушка, прижимающая к себе книжки на фоне Пражского университета. Однако даже великолепие лучащихся оптимизмом городов не способно было поднять дух Элишки, временами впадавшей в катастрофическое упадничество. - Только к концу дня, когда мне удается себя убедить, что я сделала что-то полезное, я могу закрыть глаза и обрести немного покоя. Покой: Вот чего она искала в этом хаотическом и брутальном пространстве, где выгибаются и перемешиваются тела и расы, а языки искажаются в агонии до неузнаваемости. Оказавшись в центре постоянно меняющихся правил и традиций, Элишка упрямо повторяла, что из Праги она уехала только для того, чтоб стать историком. Фиксировать события, расставлять знаки, определять границы. Она искала покоя в квартале, живущем конфликтами: Хотя, если вдуматься, разве история не есть преодоление конфликтов? - Элишка! То, чему ты сейчас очевидец , это и есть настоящая история. Точно так же, как твой отец там рядом с Гавелом. Ты в самом центре главного исторического процесса. Разве это не идет тебе на пользу? Она смотрела на меня и медленно поднимала руки, чтобы спрятать в них свое нежное, почти что детское лицо. - Неужели ты думаешь, что мне бы хотелось принять участие в одной из тех кровавых средневековых битв, которые мне так нравится изучать? На это у меня не было ответа. Элишке нравилась история далекая, бесшумная, без ярости, без мучительного напряжения, история, герои которой, великолепные и многочисленные, навсегда остались в памяти человечества. Но больше всего тогда, во времена, когда она сидела на ковре своей маленькой комнаты, ей хотелось бежать из квартала Лавапьес. Лоренсо Сильва родился в 1966. Опубликовал более пятнадцати романов, среди них "Худоба большевика" (1997), "Далекая страна прудов" (1998), "Нетерпеливый алхимик" (2000). Лауреат ряда испанских литературных премий, среди которых престижная премия Надаль. Переведен на французский, немецкий, итальянский и русский. Лоренсо Сильва. ИНЖЕНЕР ДЛЯ ХАЛИМЫ Иньиго ездил по этому маршруту каждый день. Из Аргуэльес в Легаспи. В Легаспи, на конечной, он переходил на кольцевую и ехал в Мендес Альваро - одна остановка. Там находился его офис - в одном из зданий нового делового района на окраине. Там не было лоска улицы Кастельана, и он отметил, что мать поморщилась, когда он сказал, где будет работать. Но Иньиго был инженером по телекоммуникациям, и ему предлагали заниматься любимым делом, и - в его двадцать пять лет - взять на себя ответственность за всю сеть центра города. Ему даже в голову не пришло отказываться только из-за того, что матери не совсем понравилось место его новой работы. Иньиго не любил водить машину. А точнее - ненавидел пробки. Какой смысл ехать больше часу в офис, если за полчаса можно добраться на метро? Но это было не единственной причиной. Под землей Мадрид был совсем другим. Многие, во всяком случае, многие люди из окружения Иньиго никогда не спускались под землю, где были люди, с которыми Иньиго на поверхности города не встречался никогда. Многим не нравилось видеть в метро африканцев, индусов, китайцев, а ему было интересно. Мнения об эмигрантах у Иньиго особого не было, он не принадлежал ни к какой организации, он не ходил на демонстрации. Политически он склонялся вправо, потому что левые партии отождествлял с СССР, а правые - с экономическим благополучием, которое обеспечивало технологическое развитие в обществе информационного пространства. Понятно, что так четко не думал. Только смутно что-то представлял себе каждые четыре года, когда нужно было голосовать. Избирательных программ при этом он не читал никогда. Иньиго нравились девушки. Очень. Может быть, даже слишком. Иногда, особенно летом, он отмечал, что мысли у него только о них - о девушках. Он смотрел на них алчно, ему хотелось целовать их всех. То есть, конечно, не всех. Но гораздо больше тех, кого можно считать красивыми в полном смысле этого слова. Иньиго искал не красоту, а нежность. Девушки представляли в этой жизни нежность, и нежность во плоти, раскрытой перед его взглядом. В метро девушки были разнообразней. В школе и в университете слишком много было похожих одна на другую. Все одинаково одеты, у всех волосы покрашены в один и тот же цвет - когда им разрешали красить волосы. И все раньше, и раньше все они теряли ту самую столь им ценимую нежность. За три месяца, что он ездил по этой ветке, он успел увидеть много интересных девушек. Восточных, африканских, южноамериканских. Больше всего ему нравились девушки из Северной Африки. Они слыли некрасивыми, но только потому, что на них неправильно смотрели. Не искали их взгляд, решительный и глубокий. Иньиго же искал, несмотря на то, что иногда ему, испытав смущение, приходилось свои глаза. Она входила на станции Лавапьес. Каждый день. Со временем Иньиго вычислил время и вагон, чтобы с ней совпадать. Девушка ехала до станции Легаспи, там переходила на кольцевую и уезжала в обратном направлении. Он стал ходить за ней до конца перехода, каждое утро, и научился наслаждаться грустью после того как она исчезала. Тогда Иньиго еще не знал, что девушку зовут Халима. Она приехала в Мадрид три года назад из Мидара, средних размеров деревни в центре Рифа. Халима была берберкой чистейшей воды, и это, возможно, объясняло смелость, с которой она сбежала из дома и пересекла пролив на пароходе, переполненном мужчинами. Береберскими были и зеленые глаза, и непослушные волосы, а также высокий ее рост, и то, что выглядела она старше своего возраста в двадцать один год. Халима носила ярких цветов кафтаны и не покрывала ни волосы, ни лицо. Ей не мешали взгляды европейцев, вызванные необычностью ее одежды. Когда она встречалась со взглядом Иньиго, глаз своих она не опускала, смотрела прямо, пока он не сдавался. Это длилось несколько недель. В этой ежедневной стычке не было неприязни. Халима просто привыкла сопротивляться. У нее был отрицательный опыт с мужчинами, в родной деревне и позже. В один прекрасный день Халима появилась без кафтана. На ней были обесцвеченные джинсы и прозрачная блузка, сквозь которую Иньиго увидел то, что до сих пор пряталось. Молодой инженер потерял голову. Всю дорогу его сердце билось, как будто хотело выскочить из груди, а ниже того места, где было сердце, мощный прилив крови вызвал неудобьсказуемые последствия. Самым ужасным было то, что когда он поймал взгляд Халимы, он отметил искры в ее глазах и почти незаметную, но явно ироничную улыбку. Иньиго был смелый парень. Он прыгал с парашютом, он летал на дельтаплане. С какой стати он должен был бояться сейчас? Но он даже не успел выстроить мысль. На распутье перехода, там, где они каждый день расставались, он не смог удержаться и окликнул ее: - Подожди. Случилось так, что Халима остановилась, повернулась и позволила ему потеряться в двойном и безграничном зеркале ее зеленых глаз. Неуклюже, робко, путая слова, Иньиго предложил ей встретиться. Она не ответила ни "да" ни "нет". Он сказал, что все равно он будет ждать. И так вышло, что в тот же вечер, когда он подходил к месту встречи, она уже была там. Халима никогда не поняла, почему она тогда согласилась. Почему она готовилась к встрече как никогда до этого. Почему она позволила юному инженеру рассказывать о себе и узнать все о ее жизни, почему, удостоверившись, что они не подходят друг другу, согласилась открыть ему душу и губы. Может быть оттого что, в ее горной берберской деревне она долго мечтала о нежном и наивном инженере, который предложит ей сердце и спасет от нищеты и алчности мужчин, которых она знала. Иньиго прекрасно знал, почему он сдался перед этой женщиной. Потому что жизнь имела вкус и запах в ее объятиях, в глазах мерцала тайна, а от нежности ее губ, наполненных желанием, он сгорал каждый раз дотла. Расходуя свой интеллект на алгоритмы и уравнения, он относился к жизни, как к яблоку, которое только и ждет, чтобы в него впились. И он набросился на Халиму, ни на секунду не задумывавшись о последствиях. Когда мать Иньиго в ту ночь узнала, что ее сына зарезали на улице в квартале Лавапьес, она поняла, насколько была права, высказываясь против того, чтобы сын удалялся от хороших районов Мадрида. Она даже не подумала, что Лавапьес расположен очень далеко от места, где работал сын, и немедленно стерла из памяти все глупости, которые рассказали полицейские. Как будто, как показали очевидцы, ее сына видели в нежных объятиях арабской женщины, а потом на них напали бритоголовые с последующей дракой и убийством. То, что говорили обитатели подобных районов, в ее среде никак не могло приниматься во внимание. С ней просто случилось несчастье, у нее отобрали сына, и было ясно, кто был виноват. "Эти люди". Так она и продолжала жить, уверенная в своей правоте, не подозревая, что сын ее погиб, пережив самый счастливый момент в своей жизни и при этом, пусть ненадолго, осуществив мечту его дорогой берберки Халимы. Хосе Наварро (сведений в издательство о себе не дал) С ЭТОЙ ПЛАНЕТЫ Патрисия. Только что вернулась из своей Мексики и уже снова втянулась в этот размытый мир, за который она отчасти отвечает. Она заметно похудела. Когда я ее целую, мне кажется, я целую прямо кости ее скул. Она извиняется за опоздание, и мы уходим в спальню. Я понимаю, что сейчас не время задавать вопросы. Она явно не в духе, и на время я отказываюсь от своих претензий и надежд. Она говорит, что поссорилась с Винcенcо по какой-то причине, в которую я не вникаю. Просит подождать и редактирует интервью, а я жду со смирением, которое только она способна вызвать. Лежу на ее кровати, окруженной старыми газетами, подарочной оберточной бумагой и нижним бельем. Жду. Бесконечно. Проходит несколько часов. Время от времени мне удается сосредоточиться на роскошных книгах, которые она мне дает, чтобы я не скучал. Это книги с фотоснимками людей, у которых Патриция брала интервью, и на время у меня создается иллюзия, что я принадлежу к ее миру, где никогда не знаешь точно, что будет потом. Когда я иду на кухню, потому что Патрисия сказала, что я должен принести выпить чего-нибудь холодного, я думаю о словах, которые где-то прочитал и с которыми в данный момент вроде согласен: "Слепая и точная случайность". Из кухонного окошка - то ли это корабельный люк, то ли тюремное оконце - видно достаточно большую часть города. Камерная красота этого вида. Свет розовый или оранжевый, или смесь обоих. Здания разной высоты теряются на горизонте, и только кривая горизонта отделяет их от неба. Вдали что-то мерцает. Вглядевшись, понимаю, что это отблески оконных стекол. Патриция громко зовет из спальни. Возвращаюсь с напитками. Она говорит, что не выносит мадридской жары. Возвращаюсь в исходное положение и смотрю, как Патриция пишет на компьютере. Темнеет. Сейчас я в ожидании ужина. Решаю выйти на террасу, где мне подмигивает хрустальный канделябр. Это - Альфонсо и СИсси. Они ужинают и обсуждают почти идеальную округлость луны. Подсаживаюсь к ним. Говорю, что буду ужинать с Патрицией в ресторане, и соглашаюсь выпить бокал шампанского. Чувства сначала противоречивы, но это ощущение проходит. Не знаю, как отнестись к Альфонсо, то ли как к приятному парню, с которым я немного знаком, то ли как к мерзейшему типу - по описаниям Патриции. Сисси беспрестанно говорит. Она в восторге. В общем, на тему нежной легкости ночи - только другими словами. В какой-то момент она улыбается, и я осознаю, что Сисси из редкой породы людей, которые никогда не протестуют. Она с легкостью отходит от рационального самовыражения в мир размытых понятий - вряд ли она сама в него верит. Альфонсо ей поддакивает. Мне кажется, что не он, а сама ночь ее толкает на отлет в мир фантазии. Она говорит, что ходит на эзотерические собрания, где достигает высших ментальных сфер. Утверждает, что выстроила пространственный туннель, через который к ней идет космическая энергия. Сисси поддерживает версию о существовании жизни на других планетах и верит, что эти существа хотят с нами общаться. Какое-то время я болтаюсь между скептицизмом и волшебным опьянением от шампанского, затем снова иду к Патриции. Ей звонят из Мексики и просят фото для статьи, которая выйдет завтра. Патриция превращается в комок нервов. Громко сокрушается по поводу времени, потерянного на редактуру не самого удачного интервью. Когда мы выходим на улицу я не могу переключиться на ее ритм. Мне кажется, что я к ней привязан резиновым шнуром. Мы бесконечно ждем метро под ее причитания по поводу якобы отсутствия у нее чувства ответственности, по поводу якобы ее тупости и преступной рассеянности. Когда мы доходим до Уорк-Центра для аккредитованных журналистов уже почти два ночи. Спать и есть хочется неимоверно. Все работает против того, чтобы Патрисия смогла отсканировать диапозитив и послать фото до того, как завершится набор газеты. Наконец, судя по выражению счастья и гордости на ее лице, можно начать надеяться, что она успокоится. Я становлюсь нервным, как никогда. Даю ей монетку. Чтобы она могла позвонить Татьяне из кабинки. Мы садимся в такси и едем несколько минут против одностороннего движения. Я рассказываю Патриции о ужине с Альфонсо и Сисси. Патриция улыбается с иронией, выказывая тем самым, что этим людям не нужно доверять. Утверждает, что Сисси намного разумнее, чем кажется, и что она рассказывает эти бредни, только чтобы привлечь внимание других. Что Сисси из тех людей, которым нужно признание окружения. Таксист довозит нас до Чуэка. Сегодня у голубых День Гордости. Народу собралось больше двух тысяч. Перед рестораном мы встречаем Татьяну, Валерию и друзей из квартала Лавапьес. Патрисия меня с ними знакомит. Их слишком много, и я немедленно забываю их имена. Часть ночи мы проводим за пивом и говорим о бренных вещах. Время от времени меня толкают, гладят или бросают на меня взгляд. В конечном итоге я оказываюсь на одной ступеньке с Патрисией, потом на улице. Она говорит, что ей очень жаль, что просто это такая профессия - ошибок она не допускает. Мне кажется, что она сходит с ума. Мне кажется, что она меня втягивает в свое безумие. Вдруг возвращается, въедаясь в сознание, единственный сугубо частный момент мной прожитого дня. Это слова: "Слепая и точная случайность". Хавьер Пуебла. Родился в 1958. Первая публикация автора. Рассказ написан специально для сборника "Лавапьес". Хавьер Пуебла. МАМА Ночь наступает. Ночь. Телефонные кабинки на площади Лавапьес начинают заполняться. Пожилой мужчина, бывший певец сентиментальных болерос, который сейчас продает кокаин в барах. Член марокканской мафиозной группировки, который, женившись на испанке, работает охранником. Кореянка, которая несколько минут назад подала тебе пиво в кафе "Дели". Почти сорокалетний панк, все еще льстящий себя надеждой, что он не состарится, как Питер Пан. Полицейский - переодевшийся после целого дня патрульной службы во имя предупреждения беспорядков. Студентка Института изящных искусств - в отчаянии оттого, что ей приходится возвращаться в Германию. Киносценарист, который выпил одно-единственное пиво в кафе "ПакестЕис" - после крупного проигрыша в зале игральных автоматов на улице АтОча. Женщина, которая подглядывает за парочками с балкона и воображает себе, что она одна из этих юных девушек, с которыми занимаются любовью. Каждый с трубкой в руке стоит в своей телефонной кабинке на площади Лавапьес. Когда наступает ночь. Ночь. И если было бы можно отключить шум машин, бормотание телевизоров и горячие просьбы молящихся, стало бы слышно самое часто произносимое слово на разных языках - по-русски, по-испански, по-китайски, по-арабски, по-немецки - губами почти целующими трубку: Мама. Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
