Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
15.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Дмитрий Добродеев. "Новая искренность" минимальными средствамиАвтор и ведущий:Сергей Юрьенен
Дмитрий Добродеев: Очевидно, это состояние не связано с литературой или другим видом искусства. Через технику литературы я пытался найти какие-то ответы, какие-то формулы, какие-то варианты. На меня очень сильно подействовала вот эта формула вечного повтора, которая изложена у Ницше, и которая у русского философа Успенского. Я чувствовал это как проклятье, как некий штамп бытия, который на моем лбу отпечатан. Но я хочу сказать, что выход из этого, очевидно, лежит в другой сфере, не в литературе. Очевидно, надо менять сознание, люди применяют разные техники: психологические, религиозные и прочие. Но литература для меня была чрезвычайно важна как лаборатория, чтобы понять, как возможно выйти из этого кольца времени. Сергей Юрьенен: Писать он начал еще в 73-м, лет за пятнадцать до своего дебюта. Чем объяснить столь редкую для художника в юности выдержку? Дмитрий Добродеев: Это связано просто с особенностями моей биографии. Каждая правда, каждая ситуация всегда конкретна. Я смотрю на себя как на персонажа собственного рассказа или повести. В 23 года один из моих сокурсников написал на меня донос. И я оказался невыездным, лишенным хорошей работы, и помещенным в какую-то жуткую, военную редакцию, в издательство на окраине Москвы и попал, так сказать, в этакую вторую ссылку. Будучи в Советском Союзе, я оказался изолирован от моих блестящих однокурсников, и десять лет так прожил. Поэтому я писал, чтобы обрести себя, чтобы найти какую-то внутреннюю, метафизическую правду. И я втянулся в литературу как в систему и начал искать в ней собственные ходы, как в шахматной теории. Естественно, в этой ситуации, в этой Брежневской России в 70-е годы о публикации того, что я делал, я и не мечтал. Потому что эти рассказы не носили, может быть, какого-то политического смысла, но метафизическое зерно их было еще более неприемлемо для той ситуации, для того времени. Сергей Юрьенен: Дмитрий Добродеев родился ровно в середине века в городе Батуми. Рос в Москве, пытался стать художником. Закончил Институт Восточных языков при МГУ. Историк-арабист, работал в Институте Африки Академии Наук, переводчиком одной международной организации в Будапеште. В атмосфере перестройки отъехал на Запад, в Австрию. В 90-х получил политическое убежище в Германии. Радио "Свобода", сначала Мюнхен, теперь Прага. Первые публикации одновременно в "Зарубежье" и "Метрополе", "Октябрь" и "Парижский синтаксис".Напутствовал первую книгу "Архив и другие истории", которая вышла в 93-м в Москве, Андрей Битов: Андрей Битов: Чем мне нравится Добродеев, это тем, что его ни к какому поколению не причислить. К шестидесятникам он не относится по возрасту, к авангардистам, быть может, по зрелости. Тексты его в меру черны и предельно круты. Однако связь его со временем какая-то иная. Как прозаик, автор не многих, а главное небольших текстов, в которых, что достаточно редко для русской традиции, основу составляет сюжет, причем, что удивительно для человека его поколения, сюжет исторический. Перелет его по эпохам восхитителен для человека 50-го года рождения. Хотя, конечно, он лучше всего ориентирован в советской эпохе, начиная с Гражданской Войны. Рассказы, составленные в исторической последовательности, напоминают сагу, и никакой фантастики. Машина времени у него в крови. История для него не последовательна, а одновременна. Если определить в одном слове качество его прозы, то это будет - крепость. В том смысле как бывает крепок то ли алмаз, то ли водка. Сергей Юрьенен: В какой мере эпоха молчания - двадцатилетней брежневский застой - подготовила литературный вариант Добродеева? Дмитрий Добродеев: Я человек конца 60-х, я рос на колоссальной волне молодежного движения, высвобождающей энергии, как хиппи, так и различных восточных увлечений. И вот я попал в темную московскую окраину, без возможности выезжать, что-то видеть, что-то делать, и этот страшный разрыв между внутренними стремлениями, амбициями и этой невозможностью истинного существования В этом смысле я, естественно, продукт брежневского застоя, его второй половины. Сергей Юрьенен: Из новой книги "Рассказы об испорченных сердцах". На боевом посту. Дмитрий Добродеев: "Сижу в салоне Жигулей, 12-ое января, под Старый Новый год. Каково? Сдается что 72-го. Откинулся назад, зажег БТ. Дым, завиваясь, оседал в салоне. Да, хорошо, а там темно, поземка, минус сорок. В пространстве Жигулей я надышал свое уютное пространство. Сквозь ветровое - панельный одинокий дом, подъезд и окна на седьмом. Ваганьковский 16. Там к диссиденту Доберману сошлись ему подобные на Старый Новый год. Сквозь окна на седьмом, я видел как там сплошные танцы-шманцы и жаркие беседы о политике. Что ж, веселитесь, гады! Их тени метались по стенам, по потолкам. В подзорную трубу я видел, как Доберман в обнимку с Грином, корреспондентом СBS. В сонорную трубу я слышал их лопотание о человеческих правах, свободе информации. Сплошное бу-бу-бу. По рации я получал допсведения. В квартиру на седьмом стекаются все новые уроды: космополиты, психи, иностранцы да фарца. Я удивленно следил, как эти гады замышляли, как подорвать могущество СССР, как опорочить государство, партию, правительство - все самое святое. - "Ну, хватит Леша" - мне передал по рации полковник Куев. - "Все, можешь уезжать. Лады? Слышь? Нечего валандаться" - Но приступ злобы к диссидентам и двурушникам был посильней приказа. Решил сидеть, покуда не разойдется этот сброд. Курил безжалостно, бросал окурки под сидение, смотрел, прослушивал, писал. Который час? Двенадцать, час, два ночи. Они не расходились. Мороз. За окнами уж минус пятьдесят. Я чувствовал веселье замерзающего ямщика. Один в степи, в сугробе, на боевом посту, я созерцал картины светопреставленья. Последней и решительной баталии, которую держава наша вела со смрадным гнусом, точащим лясы сбродом. Я знал, что дело наше правое. Мы победим, в конечном счете. На пике чувства этого моя дыхалка остановилась. Остановился взгляд, застыли члены. Последним синеньким дымком моя душа взвилась из уха". Сергей Юрьенен: Одним из первых на дебют прозаика откликнулся в "Независимой газете" критик Андрей Урицкий. Из нашей московской студии. Андрей Урицкий: В конце 80-х, когда приоткрылась заслонка, наступила эпоха литературных дебютов. Эпоха вырвавшегося на поверхность подполья. Именно тогда впервые появились в печати несколько рассказов Дмитрия Добродеева. Рассказы были прочитаны, имя запомнилось. Через несколько лет, уже в другие времена, почти одновременно вышли сразу две книги Добродеева, книга прозы "Архив и другие истории" и стихотворный сборник "Колхоз - смерть". Проза Добродеева сумрачна, сжата, энергична. Чаще всего рассказ умещается на двух-трех страничках и как будто стремится к некоему пределу, к нескольким словам, в которых и должно быть заключено все содержание, весь смысл написанного. В строку врывается стихотворный размер, доводя повествование до состояния гранаты, готовой вот-вот взорваться и высвободить поток энергии, разрушить коробку формы, но каждый текст сделан прочно и умело, в нем каждая деталь на своем месте. Он целен, изящен, закончен. Стихи Добродеева, в которых чувствуется влияние лионозовской школы, столь же лаконичны. Иногда они напоминают конспект рассказа, иногда моментальный фотоснимок. В лучших стихах слово становится емким, весомым и сосредоточенным. "Долгие игры ночных мышей, далекий окрик часового. Это ты величественный мир тюрьмы, выпавший знак казенного дома." Главное действующее лицо писаний Дмитрий Добродеева - время. Русское, вечное время. Время замкнутая спираль и подчиняющее себе все и вся. Но здесь он не слишком оригинален, не он один заметил, что ничто не меняется в России, что выйдя на улицу можно встретить воинов Чингис - хана, мирно беседующих с революционными солдатами семнадцатого года. И что Россия с легкостью заглатывает любого человека и косточек не останется. Но как бы там ни было, именно об этом написана частично опубликованная в прошлом году в журналах "Дружба народов" и "Соло", рок-повесть "Возращение в Союз". В опубликованном относительно недавно в "Независимой" газете интервью, Добродеев декларировал, что обычно предпочитает делать чисто документальные вещи. Возможно, именно это утверждение позволило интервьюеру - Сергею Шиповалову, назвать его - гиперреалистом. А новая книга рассказов оправдает подобное определение. Но сегодня, Добродеев скорее похож на мистика, ищущего скрытой сути явлений. Его тексты, пронизаны стремлением вырваться из плена повседневного кошмара. В том числе и отказавшись от сложившихся литературных стереотипов. В упомянутом интервью, Добродеев говорит, что литература в кризисе, и он сам часть этого кризиса. Вероятно, он прав, но тогда его творчество - одна из наиболее интересных и многообещающих составляющих кризиса. Сергей Юрьенен: Дмитрий Добродеев и его вариант. Прозаик о себе. Дмитрий Добродеев: На уровне формулы я шел к определенному очищению. Я начал с очень болтливой и длинной повествовательной прозы, где очень было много личностного, много рефлективного. Это были, очевидно, сотни и тысячи страниц, которые потом сжигал, уничтожал. Постепенно я понял что надо очиститься, это очевидно что-то связано и с восточными школами, учениями, от излишней мысли , от излишней рефлексии, от комментария. Может быть, вот это желание не комментировать происходящее, а просто давать чистое действие, чистую какую-то картину, это и стало моей формулой. Но опять таки я хочу сказать, что это движение, его можно и рассматривать в контексте идей русского авангарда. Я не действовал в отрыве от всего, ведь если вспомнить, как действовали в 20-х годах и поздний Малевич, и те люди которые жили и действовали на обрыве этого авангарда. Я где-то старался продлить эти принципы и перенести их на эту реальность поздних 70-х годов. Сергей Юрьенен: Из новой книги "Артист". Дмитрий Добродеев: "Вы знаете, ребята, говорит он, я бы не смог на Западе. Здесь я одно, а там:- Он смущенно улыбается полубеззубым ртом, берет всей пятерней стакан и запрокидывает в рот. Рубиновые капли повисают на пшеничной бороде и усах. Он смотрит на нас невинными глазами-пуговками. - Ведь я художник. Сидит, курит, запивает красным. Кругом по мастерской картины. Красный конь с седоком-чекистом, Буденный в кальсонах, девочка с ППШ. По стенам иконы, сапоги и красноармейские шапки, грамоты соцсоревнования и медали матерей-героинь. Я концептуалист, - говорит он и выпускает две густые струи дыма из широких ноздрей. Три года назад, в разгар перестройки он получил чердак в центре Москвы, в Староконюшенном и начал продаваться. Сейчас, в 92-ом, рухнул СССР, а с ним пропал интерес к русской теме. В 89-ом картины шли по двести, триста долларов, а сейчас редко-редко по сто. Чего мне в Кельне-то делать, - говорит он. - Здесь свои стены, здесь я человек, и этот дух московский, он мне необходим. - Он встает, потягивается с хрустом и идет спать на раскладушку, будучи уверен, что так всегда и будет. Однако и этому приходит конец. 15-го сентября 92-го года он поднимается к себе на пятый. На лестнице его уже ждут. Двое одетых в спортивные костюмы и кожаные куртки. - Давай зеленые! - говорит первый, хватая его за грудки. Он глупо улыбается, мотает головой. Следует один удар, затем второй. - Где, сука, деньги? Где баксы? - Какие баксы? - Его бьют, раз, другой, третий. Он глупо улыбается, пускает пузыри кровавые и глазки-пуговки тускнеют. Уже мертвого его кладут на пол и покрывают куском оргалита. Уходят, сплевывая. Он провожает их остекленевшим взглядом. Сергей Юрьенен: На Западе рассказы сначала появились в австрийской периодике. В 93м, в известном мюнхенском издательстве "Пипер", вышел сборник новой российской прозы под названием "Мужицкий андеграунд". Подборка рассказов Добродеева - была его центром. Говорит редактор составителя, ныне научный сотрудник кафедры славистики Потсдамского Университета - Хольт Майер. Хольт Майер: Эти рассказы - они выражают исторические видения России с дореволюционного времени, и в нашем сборнике кончаются в 80-х годах. Весь диапазон в кратких рассказах, всей русской истории 20-го века. И совершенно откровенно говоря, он дает нам код, даже ключ к расшифрованию других текстов. И для меня в таком смысле эти тексты чрезвычайно важны. И по литературным причинам и соображениями по тематическим соображениям Дмитрий Добродеев играет огромную роль в этом сборнике. Он вместе с его прекрасной переводчицей Элизабет Маркштейн, просто очень мне помогали с концепцией всего это тома. Сергей Юрьенен: Парадокс. Изобразитель вечного русского времени работает в службе новостей "Свободы". Что испытывает писатель Добродеев, изо дня в день пропуская сквозь сознание новостную массу мира? Дмитрий Добродеев: Иногда охватывает просто ужас, поскольку все говорит о том, что время как бы убыстряется, а я всегда был сторонником, вернее, придерживался формулы - неподвижного времени. Очевидно это конец века и конец определенной эпохи. Но вместе с тем, если смотреть на это как на мелькание определенных картинок, на все это убыстрение как в кинематографе, где все идет рапидом, то возникает ощущение что за этим всем тоже кроется какая-то неподвижность. Или мы присутствуем, при, так сказать, конце данного ускоренного времени и переходу во время статическое, но это время как бы было мне изначально присуще. Сергей Юрьенен: Кстати, что и почему возникло в современной литературе? Новая искренность. Дмитрий Добродеев: Новая искренность - это понятие меня глубоко задело, когда я услыхал его от Саши Михайлова, который издает сборник "Соло", сборник авангардной, подпольной, русской прозы. Дело в том, что я не знаю, что такое писать хорошо и писать плохо. Для меня вообще понятия в искусстве хорошо или плохо это - относительно. Но вот понятие искренно, оно, по-моему, абсолютно, или такое понятие, как постановка каких-то серьезных метафизических задач. Есть фундаменты искусства, которые, так сказать, не зависят от качества , от живописания, но которые сообщают жизнь, необходимую вибрацию любому виду творчества и литературе. Понять, что происходит - через собственную боль, через собственный эксперимент, как бы на своей собственной ткани. Это то, что искусству не достает. Поэтому во мне все больше и больше нарастает как бы неприятие постмодернизма и постмодерна как такового, поскольку я считаю, что это рефлексия, это комментарий, это как бы компиляция определенных стилей. Пусть будет литература грубее, пусть она будет не аккуратней, но она должна стать живее. Сергей Юрьенен: Из нашей московской студии, автор термина "Новая искренность" критик, издатель журнала "Соло" - Александр Михайлов. Александр Михайлов: О Дмитрии Добродееве вполне можно было бы сказать, что это личность - мифическая. Его никто не видел живьем, о нем в лучшем случае кто-то, что-то, где-то слышал. Но при этом самые первые публикации полуторастраничного рассказа "Ежовка" в 1989-ом году, он сразу обзавелся, хоть и небольшой, но весьма качественной командой фанов. Среди которых оказались, к примеру, Синявский и Битов. Я вспоминаю, как пять лет назад, гуляя по Мюнхену, мы забрели в дом-музей Василия Кандинского. На стенах были развешаны картины бывшего хозяина, и его сподвижников из группы "Голубой всадник". Дима Добродеев, когда-то учившийся живописи, вдруг заметно оживился, и стал показывать и рассказывать, как Кандинский от своих первых, вполне реалистических работ, в духе Билибина, дошел до разложения формы, цвета ,короче до авангарда. Что-то сходное видится мне в творчестве самого Добродеева, в его ни на что не похожей прозе. Он делает попытку освободится от билибинско-репинской зависимости, радикально изменяя саму плоть художественного текста. Мировая и советская, главным образом, история, из материала для длинных реалистических романов превратилась у Добродеева в предмет восхитительных комиксов или, что звучит современнее, - клипов. С четким сюжетом, с на редкость обостренным ощущением времени. В его рассказах события происходят будто бы в одно и тоже мгновение, сливаются друг с другом воедино, и масштабы их абсолютно равновелики. Будь то убийство какого-нибудь агента разведки, восстание на броненосце "Потемкине" или, допустим, половой акт богатого иностранного туриста с роковой российской гетерой, описанный, кстати, воистину гиперреалистически. А время самого писателя Дмитрия Добродеева, которое он явно обогнал, наступает в литературе только сейчас. "Дружба народов" напечатала добродеевское "Возращение в Союз". В нем автор совершил попытку уйти из минималисткой прозы в более монументальный жанр, нечто вроде повести или даже романа. К сожалению, вещь подверглась редакции и значительному сокращению. Впрочем, я не стану сейчас судить, насколько удался автору этот опыт. Стоит, видимо, подождать, как оценят его другие, члены Букеровского жюри, например. Так как повесть Добродеева "Возращение в Союз", включена в список соискателей этой премии в нынешнем году. В приложение к журналу "Соло", готовится к изданию сборник миниатюр Добродеева - "Рассказы об испорченных сердцах". Я надеюсь, он выйдет к концу года. Есть такое ощущение, что уже очень скоро, таинственная до сей поры звезда Добродеева засверкает в полную силу, и он выйдет наконец, из своего затянувшегося литературного подполья к вещему удовольствию тех, кто все это время следил за его уникальным, творческим экспериментом. Сергей Юрьенен: Дмитрий Добродеев из новой книги "Примерные ребята". Дмитрий Добродеев: Июнь 63-го. Нас вывели на зарядку, и Петро Шарый из Кишинева приказал - "Ребята, затрусите майки в трусики и начинайте приседания. Девчонки тоже". Поприседали, потопали, размяли руки, ноги. Под теплыми лучами восходящего под Аюдагом ребята с необъятного. Затем линейка. Мы присягнули под открытым небом. Салют под мачтой красным стягом, глядя доверчивыми в небо синее. Потом потопали на завтрак с песней "Куба - любовь моя". Вторые подтянули, "песня летит над планетой звеня" и "будет людям счастье, счастье на века". И "Я люблю тебя жизнь" и прочие песни того года. "Мы первые"- сказал Коля, "У нас ракеты - во, у нас флот - во и.т.д." Умяли за обе щеки кашки, хлеба белого с маслом, какао с молоком. После завтрака подполз под эстраду. Репетировали торжественный концерт. Пионерка Леся подошла, и я увидел снизу ее белые трусики под пионерской юбочкой. Он рассадил нас кругом на пригорке, внизу раскинулось Черное море, справа и слева "Артек" - лагеря "Прибрежный", "Морской" и прочие. Над нами Аюдаг. Мы в белых рубашках с красными галстуками - советские примерные ребята. А он повел рассказ, как хорошо будет жить при коммунизме. Вожатый, лет двадцати из Тульского Педагогического. - "Вы знаете, ребята, что два года назад на 22-ом съезде, была принята программа строителей коммунизма?" - Знаем, чего не знать. - "Так кто из вас ребята, знает, что такое коммунизм?" - "Коммунизм", встала бодрая девочка из Заполярья, это когда всего достаточно, когда работать не надо". Неправильно" - отрезал вожатый. - Это когда все работают друг для друга, не покладая рук. - "А как никчемные желания, как эгоизм? " - Мои слова были заглушены цыканьем, протестами, и вожатый, положив мне руку на плечо, сказал серьезно: "Ты ошибаешься, и очень глубоко". Во время полуденного сна, в палате номер пять, венгр Шандор из Ужгорода принялся шептать мне про венгерское восстание 56-го года, как сопротивлялись они русским оккупантам, как маленькие ребятишки выходили с бутылками на дороги и поджигали советские танки. Его голос был услышан, "Вы чего там шепчетесь,Контра?". Сын пограничника с Кушки поднял с подушки голову и вновь ушел в сон о славном Джульбарсе. Вечером из столовой я заметил, как группа из трех парней, подходила к пионерам и уводила их на допрос в ближайшие кусты. Подошли и ко мне. Их возглавлял рыжий пионер-комсомолец из Донецка Петрухаев. "Деньги есть?"- спросил он. Я наскреб двадцать или тридцать копеек. - Его вести в кусты не надо! - подмигнул он своим, - он парень - люкс! - и засмеялся вывернутыми губами-деснами. - Но кое-кто получит пендюлей! - Набрав мелочи, они послали гонца в Абрау-Дюрсо за вином и сигаретами. И расположились после вечерней линейки на взгорке, откуда был виден ночной "Артек". Мимо нас прошли в обнимку Олесь Шарый и Олеся Скрыпка, два молодых вожатых из Харькова. Им было по шестнадцать, и оба были комсомольцы. Олесь покусывал соломинку и подмигивал друзьям. С какой дивчиной он идет! Потом он подошел к нам и молвил: "Ребята, дошла информация, что тут Шандор и прочие про советскую власть байки разводят, а то и у меня ведь дядя - коммунист. А может, покажем этим антисоветчикам? - Все дружно поддержали его. Однако было поздно. Гонцы исчезли, и вскоре раздался истошный вопль избиваемых, а еще через пять минут вечерний горн возвестил - отбой. И небольшая справка. "Артек" - Всесоюзный пионерский лагерь на южном берегу Крыма, вблизи Гурзуфа. Основан в 1925-ом году ЦК ВЛКСМ и Российским обществом Красного креста. Крупнейшая в СССР круглогодичная детская здравница. В "Артек" направлялись пионеры, сочетающие хорошую учебу в школе с активной деятельностью в пионерской организации. В легких постройках из сборного железобетона и стекла архитекторам удалось достичь максимального раскрытия внутреннего пространства. Весь комплекс представляет собой удачный пример синтеза природы, архитектуры и монументально-декоративного искусства". Сергей Юрьенен: Один из редких российских мастеров жанра шорт-шорт, наикратчайшего рассказа, столь популярного в Америке. Дмитрий Добродеев о своих учителях, технике минимализма и собственном подходе. Дмитрий Добродеев: Я буду не оригинален, все-таки я очень люблю Лермонтова, я возвращаюсь к его новелле "Фаталист", потому что это для меня как бы пример идеального рассказа, идеальной литературы. И также подтверждение моего видения закольцованного времени. Потому что как сказал Успенский, это лучший рассказ о вечном повторе. В этом веке я очень любил, это совсем не оригинально, Акутогаву. Потому что в этом авторе, была так сказать, и своя боль, и своя ломка. И, может быть, это был один из лучших авторов короткого рассказа. Но как не странно самые сильные влияния, они шли не из литературы, а из каких-то боковых видов искусства. Из философии, из поэзии. Прежде всего, я жду какого-то мгновения, как сказать, когда мысль придет. В этом смысле я себя не насилую, а спокойно поджидаю. Эти мысли появляются в самой неподходящей ситуации, в трамвае или за стаканом вина или я не знаю, в любой ситуации. Я автор как бы черно-белого графического жанра, Я како-то время занимался живописью, рисунком и я люблю графическое начало. Как в фотографии, так и в кино, так и в литературе. Потому что я считаю, что на основе принципа компенсации, сознание должно довоспроизводить недостающие оттенки. С другой стороны, я очень люблю недоговоренности, когда вы смотрите на греческую статую, на осколки, на какую-нибудь, скажем, ногу Посейдона, которую я вот видел две недели назад в Тунисе, то эти куски, осколки - части целого. Они говорят часто больше чем целое. Меня всегда интересовал этот момент, а что касается самого короткого рассказа, то я счел вот это за шедевр. В музее под Тунисом, где находится самая крупная коллекция римской мозаики и византийской. Там есть надгробные надписи и одна из них - мозаичное изображение девочки, умершей, из Сфакса. Там стоит следующая надпись: "Рогата прожила восемь лет, одиннадцать месяцев, четыре дня и девять часов". Сергей Юрьенен: Его переводчик на немецкий, преподаватель Университетов Инсбрука и Вены - Элизабет Маркштейн. Элизабет Маркштейн: С возрастом мне все труднее читать пространные, реалистические описания, даже если они сделаны качественно. Ну, в общем, описание, во что одеты герои или героини, как они выглядят и что чувствуют в тот или иной момент. Добродеева именно потому так интересно читать, а для меня переводить, что у него необычайно емкие слова, отдельные слова. Они вбирают очень много, на что у иного автора уходят целые страницы, т.е. это необычайно семантическая насыщенность слов. Ну, для примера, скажем, начало текста: "Война окончена. Глухая ночь. Июнь 37-го. Точно фантом, армейский черный лимузин выкатил на двор большого дома. Застыл". Что ни слово, что ни фраза, минимальная фраза, то богатейшая коннотация. По-немецки это называется, эти сигнальные слова, называются "райтцвервертер" вызывающие какую-то определенную ассоциацию, возбуждающие сигнальные слова. Это скажем здесь, 37-ой год, армейский лимузин, большой дом. Перед русским читателем они открывают конкретный мир очень конкретного времени. Описательность тут совершенно излишне. Сцена, так сказать оформлена, может начинаться драма, столь же краткая, как и трагичная. Еще мне понравилось у Дмитрия Добродеева, что даже в примитивно говоря, разоблачительных текстах, у него совершенно нет пафоса. Чувства, которые мне представляются, которые я бы назвала идеологическими. Добродеев показывает и жестокость человека, и скудность его существования, и трагедии отдельных судеб, но все это без всякого нажима, излишнего нажима. Он отказывает себе в прямом нравственном возмущении. Он позволяет себе только чуть-чуть иронии и вот очень много грусти. Ведь грусть - это, в сущности, тоже нравственное чувство, даже очень сильное. Сергей Юрьенен: В поисках нового горизонта сознания Дмитрий Добродеев пересек Атлантику с пером в руке. Из новой книги "Трансатлантические переживания". Дмитрий Добродеев: 5-го марта 90-го года. Они плывут, милые, плывут хорошие. Но вида не подают. Спинные плавники искрятся над водной гладью. 8-го марта 90-го. Один из плавников ушел под воду. Куда приведет нас загаживание вод мирового океана? В тот год я думал излечиться от влияния неодарвинизма. Сидя в шезлонге на борту трансатлантического лайнера "Куин Элизабет" по рейсу Саутхемптон - Нью-Йорк, я размышлял на эту тему. При этом играл брелком на золотой цепочке. Дельфины наблюдали за моими играми и стайками прыгали в пенистые валы. Неужто подо мной располагалась Атлантида? Огромный континент под этой толщей вод, прародина поганой нашей цивилизации. Я чуть не подавился солоноватым испарением. В 16-ом году вид был тот же. "Лузитания " стремительно рассекала акваторию, но он сидел в шезлонге по другому бортику, глядя в другом направлении, по рейсу Нью-Йорк - Саутхемптон. До встречи со злополучной немецкой торпедой оставалось два дня. В каюте первого класса, в изящном зеркале трюмо видно, как он имеет сзади даму. Он представитель русской разведки. Его имя - Незванов Иван Сергеевич и он желает вернуться в Россию с не слишком замутненной совестью. Не поздно ли? Один момент, другой, третий, и вот они встречаются в Летнем саду, в Петрограде. А может, в парке Монсо в Париже? Уже в 24-й год, а он жив. Как ему удалось спастись с тонущей "Лузитании"? Он ежится. Поднимает воротник коверкотового пальто и говорит: <Следующий пакет с деньгами получите по завершению операции. Большевистского зверя надо добить его в берлоге!> Но почему он это говорит? Много, много сил был брошено, на то чтобы спасти эту варварскую державу. Многие костьми полегли, толку не добившись, несолоно хлебавши. Но почему? Вопрос сей мучил меня изредка, не так чтоб очень сильно. Просто хотелось видеть свою Родину сильной и свободной, а не просто свирепой и могучей. Впрочем, и этот вопрос остался без ответа. Сергей Юрьенен: По телефону из Москвы критик - Владимир Потапов. Владимир Потапов: Два года назад я написал предисловие к журнальной публикации "Возвращение в Союз". Сегодня это предисловие, в отличие от книги Добродеева, мне не нравится. Там я позволял себе употреблять всякие слова, вроде, извините, за самоцитирование, таких: "Сочинение Добродеева отличает потрясение от намертво замкнутого безвыходного, закольцованного российского хронотопа. Это книга перманентного смятения, то, что Дмирий Галковский замечательно определил - бесконечный тупик, ну и так далее. Думаю, по существу я все написал правильно, но как-то интонационно, что ли, неверно. Два года назад я и сам находился в бесконечном тупике. А теперь заявляю, что никакой он не бесконечный. Достаточно поменять работу, лексикон, комнату, жену, телевизор, сорт сигарет, отказаться от алкоголя и обыкновения задумываться об историческом пути России. И как рукой снимает. Перестаешь проецировать свою депрессию во вне и видишь мир, как сказал Ремизов, в розовом блеске. Чего всем и желаю. С этой точки зрения, что представляют собой новеллы Димы Добродеева, одного из немногих интересных мне сегодня русских писателей.? Это талантливо и изобретательно записаны русские сны и детские страхи. Или детские сны и русские страхи. Испытанный прошедший всякие ОТК, стройматериалы отечественной словесности, с истерическим, не говоря худого слова, уклоном. Мне кажется, этот материал Добродеев отработал. У того, кто настаивает на прихоти быть сегодня русским писателем, есть, как опять таки мне кажется, и другие задачи. Помириться с миром внутренним и внешним, преодолеть гордыню провинциального трагика, которой в России поражены даже заядлые Западники. Разобраться, одним словом, с русской подсознанкой. Может быть, это и есть сегодня всемирная отзывчивость, всечеловечность, хотя сами эти скомпрометированные слова давно обрыдли. Может быть, русская литература должна перестать учить и начать наконец учиться. Пора смириться с тем фактом, что на Земле, помимо воспетой Есениным шестой части, есть еще пять шестых, вовсе не нуждающихся ни в примерах, ни в, Боже упаси, спасении. К Добродееву все это относится вот в каком смысле. Его жизнь складывается так, что он уже шагнул за русский горизонт. Ему, извините за каламбур, и географические карты в руки. И мне кажется или хочется, это в сущности одно и тоже, чтобы следующей его книгой был путевой дневник. Сергей Юрьенен: Владимир Потапов. Московский критик в прогнозах, похоже, не ошибся... Дмитрий Добродеев: На меня очень повлияла поездка в Тунис. Я оказался в одном отеле с новыми русскими. Прожил с ними около двух недель, бок о бок. И вот это сочетание древних археологических развалин, арабской цивилизации, туристического времяпровождения и психологии моих соплеменников, это мне показалось чрезвычайно увлекательным и интересным материалом. Из этого как бы полевого дневника, я хочу создать жанр, который может и не явится принципиально новым, но который станет кирпичом в моем дальнейшем литературном развитии - путевой роман. |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
