Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
15.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[29-10-05]
Литература и жизнь: Записки несумасшедшего Поприщина. (О чиновниках и их дневниках)Автор и ведущий Владимир Тольц Владимир Тольц: Прежде всего я хочу представить мою сегодняшнюю коллегу. Это ее дебют в качестве ведущей. Но вообще Екатерина Эдуардовна в наших программах не новичок. Она - историк литературы и в свое время именно она представляла в нашей передаче тайный дневник императрицы Елизаветы Алексеевны, супруги Александра Первого. Сегодня речь пойдет тоже о дневнике, найденном и прочитанном Екатериной Ляминой. Дневник современника того же Александра Первого и его преемника на престоле Николая Павловича, современника декабристов и Пушкина, но, скажем так, из несколько иного социального круга. Автор дневника - дворянин, но беспоместный, "госслужащий", но не военный... (Вообще людей "пушкинской поры" из дворянско-поместного сословия - их повседневность, рассуждения, интимные переживания - мы представляем себе по их переписке, сочинениям, по их дневникам, скажем, по дневнику приятеля Пушкина Алексея Вульфа, представляем себе довольно всесторонне.) Но наш сегодняшний герой - нечто иное. Он чиновник невысокого ранга, кроме казенного ведомства служащий по совместительству в частной Русско-американской компании. Впрочем, о нем, конечно же, лучше расскажет Екатерина Лямина. Екатерина Лямина: Сначала я скажу несколько слов о том, как мне привелось познакомиться с этим документом. Для многотомного словаря "Русские писатели" я писала статью о Патекии Политковском, поэте, входившем в так называемый "кружок Милонова". Это поэты, чиновники, пьяницы, и они вели совместную "Зеленую книгу". В эту "Зеленую книгу" они вписывали стихи с заглавиями вроде "Плач о неполучении жалования" или "Элегия о вздорожании рома до 10 рублей бутылка" и так далее. И в поисках биографической информации об этом Патекии Политковском наткнулась на дневник его родного брата, которого зовут Федор. Этот Федор родился в 1793 году. В 1824 году, когда он начинает писать свой дневник, у него чин титулярного советника. Это дворянин, из малороссийского и довольно древнего рода Полетика, но захудавшего его ответвления этого рода. Его дед женился на дочери офицера-казака, стал священником и переменил фамилию на Политковский. Дворянство Политковские не потеряли, хотя крестьянами практически не владели. За Симоном Герасимовичем, отцом героя, также священником, числилось четыре души крестьян - при том, что детей у него было не менее восьми. Он остался служить и священствовать в Черниговской губернии, а его братья Федор и Гавриил учились в Московском университете. Второй немного литераторствовал, окончил жизнь тайным советником, сенатором; жил в Петербурге, где и пристроил на неплохие места племянников, в том числе нашего героя. Владимир Тольц: Давайте, однако, начнем знакомить наших слушателей с Дневником Вашего героя... "С 27 на 28 число снилось мне, что будто дядя Гаврило Герасимович приехавши обратно в Петербург весьма поправился в здоровье, и что высекши старшего своего сына хотел и меня также телесно наказать, но я от такого страху проснулся". Екатерина Лямина: Поразительно, что секли во сне, по-видимому, Александра Гавриловича Политковского, который много позже, в самом конце царствования Николая I, "прославился" растратой Инвалидного капитала, которым заведовал. Сумма растраты составляла как минимум 1 миллион 100 тысяч рублей (деньги по тем временам колоссальные), а возможно, и больше, ибо еще 500 тысяч рублей были покрыты при самом начале следствия. Наш же герой такой печальной известности не приобрел - не зря он записывает в дневнике: "Трудовая копейка полезнее и приятнее денег, легко нам достающихся". Екатерина Лямина: С золотой медалью окончив Горный корпус, он несколько лет прослужил по профессии на горных заводах, но в 1816 г. получил место в совете Екатерининского института благородных девиц, где основной его обязанностью было составление финансовых отчетов с немалыми благами: казенной квартирой, извозчичьими и столовыми деньгами; службой на виду у членов императорской фамилии. В дальнейшем для дополнительного заработка он устроился примерно на такую же должность в столь престижное место, как Российско-Американская компания, причем служил там втайне от своего институтского начальства и прилагал все усилия к тому, чтобы сведения об этом совместительстве не дошли куда не надо, что неудивительно: его благосостояние напрямую зависело от августейшей фамилии. Владимир Тольц: Я лично не знаю дневников чиновников той поры. Мое представление о них связано прежде всего с литературой. С Гоголем. Но все-таки "Записки сумасшедшего" сочинил не Поприщин, а Николай Васильевич. И "Шинель", из которой, как известно, "все мы вышли", тоже он. Поэтому для меня Ваша находка - нечто вроде дневника Акакия Акакиевича Башмачкина. Да только Башмачкин этот - вовсе гоголевский... Екатерина Лямина: В восприятии российского чиновничества, в особенности в литературной его трактовке, легко вычленяется ряд стереотипов. Принято считать, что представителей этой среды отличает равнодушие и к своим конкретным обязанностям, и к развитию страны в целом, вседозволенность, упорное сопротивление любой попытке контроля, вошедшее в пословицу мздоимство и, наконец, столь же часто упоминаемые серость и безликость. Однако, русская литература отнюдь не только высмеивала нравы этого сословия (как в комедии Капниста "Ябеда", в "Ревизоре" Гоголя или в "Ташкентцах" Салтыкова-Щедрина). Зачастую, в особенности в 20-е годы 19 века чиновники интересовали писателей как своего рода "средний класс" - в данном случае эстетически срединный, лишенный и примитивности крестьянства, и загадочности купечества, и изученности дворянства как художественного объекта. Вы уже упомянули гоголевскую "Шинель" и "Записки сумасшедшего", а я бы еще назвала пушкинского "Медного всадника" и "Бедных людей" Достоевского. Владимир Тольц: Ну, это все гораздо более поздний период. А вот про размышления гоголевского сумасшедшего Поприщина, про мечты и тайную страсть Акакия Акакиевича мы знаем. Представляем мы как-то и образ мысли, мечтания, увлечения и развлечения современных нам чиновников разного уровня. А вот что увлекало, развлекало и привлекало внимание Вашего Политковского? Екатерина Лямина: Его довольно сильно занимали семейные связи, в том числе с теми родственниками, которые остались в Малороссии. Например, он записывает в дневнике, что маменьке он регулярно высылает, он называет это жалование, я думаю это вспомоществование, которое он ей обещался в свое время исправно платить. Занимает его еще свое, прежде всего, и чужое продвижение по службе, еда, выпивка, пешие прогулки, он большой любитель гулять пешком. Но в целом взгляд его не слишком сфокусирован на чем-то, он как бы переводит постоянно глаза с одного предмета на другой. Можно назвать его зевакой. "Вставши довольно поздно спешил в Контрольное Отделение и возвратясь из оного домой услышал о пожаре в церкви Спаса Преображения. Любопытство завлекло меня на пожар. - Здесь представилась мне ужасная картина, окруженный многолюдною толпою разного звания людей храм, был объят ужасным пламенем, дым вился окрест высоких его куполов, кресты, колокола и прочее с вершины храма падали вниз с ужасным треском и гулом - все сожалели, что так внезапно разрушается благолепная и старинная церковь столицы; впрочем, к удовольствию народа, большая часть церковного имущества была спасена Преображенского полка солдатами, из числа коих некоторые в сем достохвальном подвиге лишились жизни, равно как и виновный в пожаре неосторожный Паяльщик, от которого загорелся больший церковный купол, произведя столь сильный пожар. - В 7-мь часов пошел я обедать, но пожар еще продолжался во всей силе, и как мне говорили, то поздно вечером не мог быть совершенно погашен. Екатерина Лямина: Прозвучавший отрывок мог бы, пожалуй, принадлежать перу любого из героев упомянутых произведений, если бы, подобно гоголевскому Поприщину, и остальные вели дневник. Владимир Тольц: Знаете, поскольку мы все время апеллируем к литературным образам, я, готовясь к этой передаче, решил по поводу дневников обратиться за разъяснениями и советом к писателям. (В конце-концов поприщинский дневник - литературная выдумка. А вот тот, что Вы нашли - подлинное сочинение современника гоголевских героев.) Для начала "простенький" вопрос, - простенький, может быть, для них, писателей, для вас - исследователя дневников, но отнюдь не для всех наших слушателей, да и для меня не вполне ясный: почему и для чего люди (отнюдь не все!) пишут дневники? Вот что ответил мне на это Виктор Ерофеев: Виктор Ерофеев: Для чего люди оставляют на деревьях свои имена? Для чего на скалах появляется "Здесь был Алексей", "Здесь был Иван"? Видимо, это какая-то очень архаическая форма памяти. Оставить след, сохранить самого себя, сохранить свою личность или в каком-то варварском виде на каждом памятнике или мелом или краской выведенные имена и фамилии. Дневник - это форма сохранения своей личности и, конечно, самопознания, попытка себя понять, что такое наше Я, где оно рождается, где оно умирает, как оно проявляется, объяснить себе, разобраться в себе. Но самое любопытное заключается в том, что когда ты писатель, ты понимаешь, что дневник не только помогает, а прежде всего мешает. Потому что в дневнике ты собираешь те впечатления о своей жизни, которые в сущности являются тем, что ты переживаешь сегодня, завтра, послезавтра. Существует обобщение на каком-то земном правдоподобном уровне. А наша жизнь гораздо более метафизична и гораздо более загадочна. Поэтому, когда я начинал вести какие-то записки, я всегда понимал, что ничего хорошего из этого не получится, что надо выбросить и придти к жизни, подойти к другой стороне. Поэтому, мне кажется, что обычно записи - это тех людей, которые к литературе имеют мало отношения. Владимир Тольц: А вот что говорит о том же сегодняшний гость нашей передачи Александр Кабаков: Александр Кабаков: Я предполагаю, что подсознательная цель человека, который берется писать дневник - это избавиться от прожитого. Он прожил день, прожил неделю, и это висит на нем. А будучи записанными в дневнике, события как бы вычеркиваются, они отработаны и, вообще говоря, о них можно больше и не думать. Я думаю, что это способ освобождения. Екатерина Лямина: Таким образом жизнь представляется нечто вроде баланса, и он тем невыносимее для сознания, чем человек меньше? Александр Кабаков: Я думаю - да. Потому что, как известно, прошлое на нас висит и его надо нести. Это такое идиоматическое выражение - груз прошлого. Вот этот груз надо нести, а не хочется, нет сил, устаешь. И дневник - это написал и забыл, во-первых. Во-вторых, традиции дневников довольно широко распространенные прежде и не очень распространенные в 20 веке, сейчас возрождаются в Сети. Видимо, человеку необходимо хотя с кем-то быть абсолютно откровенным, хотя бы с кем-то. Например, с бумагой дневника или в Сети, где он безымянен, и он пишет тот же дневник. Екатерина Лямина: Но всякий, кто пытался рефлексировать над самой попыткой писания дневника, немедленно приходил к выводу о том, что об искренности не может быть и речи. Что как только человек остается наедине с листом бумаги и начинает писать о своем прожитом дне, неделе, месяце и так далее, он немедленно начинает лукавить. Александр Кабаков: Конечно, лукавит. Но человек, во-первых, прежде всего всегда лукавит с собой. Но дневник - это единственная форма высказывания, которая примерно настолько же неискренна, насколько неискренен человек с самим собой, не больше. Со всеми остальными человек более неискренен. Потому что кроме смущения, кроме закрытости вступают в действие еще и интересы. Некоторым людям можно одно сказать, другим нельзя. А дневник, если и станет доступен другим людям, то после смерти. Владимир Тольц: А Вы, Катя, что думаете об этом: почему люди пишут дневники, почему и зачем вел свой дневник титулярный советник Федор Симонович Политковский? Екатерина Лямина: Думаю потому, во-первых, это был элемент культуры, их так учили. А во-вторых, не исключаю, что он как Чичиков подумывал о потомках и хотел им оставить некое зримое свидетельство своей духовной жизни. И, в-третьих, дневник у него был многофункциональный текст: и приходо-расходная книжка, и фиксация визитов и в то же время под определенными числами размышления и фиксация прожитого прошедшего дня. Владимир Тольц: Невозможно мне все-таки отстраниться от литературных параллелей: не думаю, что Гоголь, создавая "Записки сумасшедшего", видел какие-то эпистолярные материалы, послужившие "прототекстом" его сочинения. Но мысленно сверяя гоголевские "Записки" с рассматриваемым нами подлинным "документом эпохи", я не могу не поражаться точности передачи писателем ритма смены впечатлений и настроений "маленького человека". Ну, вот одна из первых записей в дневнике 17 мая 1824 года. "... я неожиданно встретил то, чего давно искал и не мог найти - прелестную душею, разумом и наружностию девицу, весьма похожую чертами лица и прочим на Левитскую, но несравненно ее скромнее. - Когда я узнал, что она дочь покойного г. Директора Д-та Соляных дел, Дел Дерябина, следовательно девушка небогатая и сиротка, то положил твердое намерение, если Богу угодно будет, жениться на ней". Владимир Тольц: Через 2 дня, 19 мая: "Встал в 11ть часов. - День сей провел весьма скучно в распре со служанкою Афимьею, которой для некоторых моих сватовских видов и из угождения к Начальнице Училища я приказал приискивать новое место". Владимир Тольц: Еще через 10 дней: "После долговременной беспутной жизни, происходящей от праздности, пресыщения в яствах и питии, сладострастия и неумеренного курения табаку, я приметно начал ослабевать в силах - одна надежда оставалась на будущее <...> решился для достижения нужного порядка в жизни непременно жениться <...> в том уверении, что сие есть первое и последнее для меня средство зделаться порядочным человеком . Владимир Тольц: Решившись на столь радикальные перемены жизни (свататься к сиротке Дерябиной) не устает наш герой умиляться своей избранницей: "... видел в продолжении нескольких дней беспрерывно возле себя такую девицу, с которою, как мне тогда казалось, и дикая пустыня была бы прелестнее едем"а. Владимир Тольц: К концу июня объяснился Наденьке Дерябиной в любви; она призналась в ответных чувствах и согласилась стать его невестой. "После такого лестного изъяснения молодой, прекрасной и добродетельной девушки избранному ее жениху конечно нужно было бы обратить внимание на невоздержность своей жизни, дабы порядочною жизнию хоть сколько-нибудь сделаться ее достойною; но за всем тем, он до 26 числа сего месяца провел время самым скверным образом, как то: в бессоннице, праздности, пьянстве, прелюбодеянии и табачном окуривании своей квартиры". Владимир Тольц: Самокритично фиксируемая порочность образа жизни, изменение которой ставит целью наш герой, сказывается порой и на отношениях с избранницей. Однако раскаяние - путь к самосовершенствованию: "... взбрела мне глупейшая мысль сердиться ни за что на невесту, ибо и в самом деле я не находил впоследствии достаточного к тому поводу. Вечером, хотя был несколько хмелен, однакож не преминул с величайшею искренностию раскаяться Надежде Андреевне в неблагоразумном моем противу нее поступке". Владимир Тольц: Тут же мы узнаем из дневника, что сватовство к Надежде Дерябиной - отнюдь не первая попытка нашего героя решить матримониальные проблемы. "23 июля 1824 года. Виделся с братом бывшей невесты моей г-жи Левитской, от которого узнал, что девица сия без позволения матери вступила 20 числа июня в брак с Суботиным, от чего не малый возник в семействе их раздор. Весть сия нисколько меня не опечалила, ибо Варвара Ефимовна давно перестала для меня жить, но я чрезмерно был устыжен, что хвастливое мое предчувствие иметь ее своею супругою зделалось во все несбыточным, равно как и выигрыш в Головинской латареи, о которой я так много пред своими знакомыми в хмелю прежде розыгрыша оной хвастывал. - Сии два случая дают мне явно чувствовать, что не всегда то сбывается, что мы себе дерзко обещаем!!". Владимир Тольц: Но на следующий день все былые неприятности позабыты. "Встал в 7-мь часов утра - после сна чувствовал укрепление в силах и веселость душевную; сия последняя однакож вскоре миновалась; ибо после купанья в ванне я постарался выжить ее курением табашных корешков, за каковым полезным занятием не счел за нужное идти и к обедне, хотя день был праздничный. - Итак предполагаемое с 26 числа сего месяца исправление начал с точностию!". Владимир Тольц: Ну, и так далее. Заметьте: период сватовства - почти никаких кроме этого предмета сторонних мыслей и наблюдений. Но я сейчас о другом: о сопоставлении дневника Политковского с написанным Гоголем дневником безумного Поприщина? - Каково это тебе? - спрашиваю я Александра Кабакова. Что найденный документ добавляет тебе в твоем знании и понимании души и жизни маленького человека - современника Евгения - героя пушкинского "Медного всадника", современника самого Пушкина, гоголевских Поприщина и Башмачкина? Вообще, как тебе, писателю, этот вовсе не писательский текст? Александр Кабаков: То, что я прочитал, навело меня на мысль о некоторой преувеличенности различий между нашей нынешней жизнью, то есть жизнью послеследующего века и той жизнью, которая была в начале 19 века в этом кругу в России. Строчки из дневника, которые я прочел, с поправкой на стилистику и еще на одну вещь, о которой чуть позже скажу, вообще могли бы быть дневниками в Сети нынешнего менеджера среднего звена. Такой человек, который сам себя называет, как принято в Сети, "моногер", живет точно так же, как автор дневника. Неумеренно пьет, как автор дневника выражается, беспутничает. Думает о свадьбе в общем ряду. В этом же общем ряду упоминает о каком-то политическом событии важном - да, ужасном, значительном, но во всяком случае для него не более важным, чем его события собственной жизни. Это такой понятный человек, никаких сверхъестественных отличий нет. Вот всяком случае, Акакий Акакиевич отличается от нынешних литературных героев куда больше, чем этот реальный человек от нынешних реальных людей. Но есть одно существенное отличие, на которое я обратил внимание, оно связано все-таки с тем прогрессом, по пути которого мы прошли за двести лет. У этого человека есть сознание греха, он описывает свою жизнь с ощущением, что она дурная и прямо об этом пишет, что она дурная. Его это в какой-то степени мучает. Он описывает как греховное деяние бунт декабристов, ужасное. Между тем современный человек, описывая такую точно свою личную жизнь и похожее какое-нибудь событие, совершенно был бы свободен от моральной оценки и свою жизнь воспринимал бы как нечто естественное, и любой политический бунт как нечто естественное и, кроме того, наверняка не как ужасное, а прежде всего корыстное. Словом, мы прошли большой путь за двести лет по линии нравственного усовершенствования. Екатерина Лямина: Вернемся, однако, к записям 1824 года. 12 ноября Федор Симонович вступает в брак с Наденькой Дерябиной. Описание торжества, которое, казалось бы, должно появиться на страницах дневника, отсутствует. А до этого два события других нашли свое отражение в записях это дневника: "4 сентября узнал о смерти дяди моего Гаврилы Герасимовича Политковского, тайного советника, сенатора и кавалера, родившегося в 1770-м году в июле месяце и скончавшегося на 55 году в 31 число августа 1824 года. 7 ноября было сильное наводнение в столице, большая часть города была покрыта водою, многие тысячи людей были жертвою волн, домы их и скот и прочее имущество было подвержено той же участи и государство понесло на несколько миллионов убытку; ибо потоп был не только в Петербурге, но и в окрестных оного местах, как то: в Петергофе, Екатерингофе, Кронштадте...". Екатерина Лямина: Этому, условно говоря, "Евгению" (напомню - герой Медного всадника) повезло: его самого и его избранницу стихийное бедствие миновало. От наводнения ведь пострадали в первую очередь беднейшие слои петербургского населения. А этот на пятый день после катастрофы благополучно женился, а на седьмой заносил в дневник, какие полагающиеся молодожену визиты им сделаны. Владимир Тольц: Напомню: наша тема сегодня - Литература и Жизнь: записки не сумасшедшего Поприщина. Речь идет о найденном Екатериной Ляминой дневнике мелкого российского чиновника 20-х годов XIX века, служившего по финансовой части в казенном Екатерининском институте благородных девиц Федора Симоновича Политковского. (Втайне от начальства, - это и сейчас бывает, - он подрабатывал в частной Русско-Американской компании.) Поскольку повседневная жизнь и переживания этого слоя чиновничества XIX века были известны нам до сих пор прежде всего из литературы, я пригласил к участию в этой передаче писателей Виктора Ерофеева и Александра Кабакова. Екатерина Лямина: Давайте, однако, вновь обратимся к дневнику Федора Симоновича. После женитьбы на Наденьке Дерябиной жизнь его потекла размеренно и обыденно... Вот, например, запись от 28 июля 1825 года - Политковский по обычаю посещает могилы родственников и знакомых на Смоленском кладбище: "... потом пошел к могиле одной полковницы Аксинии, скончавшейся лет за 45 пред сим и юродствовавшей при жизни своей и к которой в 1823 году большая часть жителей столицы приходила на поклонение, считая ее святою. Здесь я нынче застал весьма много людей, а над плитою кружку для сбора денег". Екатерина Лямина: Это одна из ранних фиксаций нарождавшегося культа Ксении Петербуржской, ныне канонизированной святой. В августе 1825 года он предпринимает, как и многие любители загородных прогулок, прогулку на острова, то есть на острова дельты Невы. Замечу, что то, за что раньше он себя порицал - курение табаку - теперь становится чертой благополучного бытия и, конечно, напоминает нам о немецком бидермайере - идиллии семейной жизни: замкнутого пространства, где все привязаны друг к другу, где все друг друга любят и уважают. "... выпивши рюмки две хмельного, сидя спокойно в шлюпке, любовался окрестными видами, а между тем милая жена моя потчевала меня вкусным чаем, а добрый приятель мой подавал средство к приятному многоглаголению, которое я тогда только прерывал, когда к совершенному своему удовольствию закуривал табачок и предавался счастливым мечтам души". Екатерина Лямина: Осенью в дневнике возникает новая, так сказать, государственно-политическая тема: 27 ноября Политковский, как и весь Петербург, узнает о кончине императора Александра Павловича в Таганроге, но до вечера не может поверить этому известию: "Но когда в 6-м часу возвратился домой и услышал о кончине государя подтверждение от часового, стоявшего у Кассы Училища, тогда неверие мое исчезло и слезы полились из глаз моих как слабая жертва, которою мог хотя несколько облегчить грусть об утрате Отечеством добродетельнейшего Государя. Большую часть вечера провел в размышлениях о скоро совершившейся кончине Его Величества и о предстоящем царствовании восшедшего на престол Государя Императора Константина Павловича". Владимир Тольц: А вот и записи о событиях, и по сей день известных даже школьникам: "14 декабря 1825. Бывши поутру у архитектора Квадри, узнал о восшествии на престол Его Величества Николая Павловича и о нещастной революции, произошедшей в войсках, которая к вечеру укрощена была вооруженной рукою, причем погибло более 1500 разного сословия. - Во всю ночь дворец охраняем был войсками, остальная же часть бунтовщических войск содержались в стане до утра. - Разложенные костры на Дворцовой площади, для согретия войск и толпа любопытного народа представляли картину великолепную и страшную. 15 <декабря 1825>. После вечерней моей прогулки близь места, ознаменованного ужасною революциею, я не осмелился поутру повторить оную; ибо смерть графа Милорадовича, получившего во вчерашнем бунте смертельную рану - ослабила во мне любопытство. Наконец однакож часу в 12м по приглашению г. Александровича пошел я к Дворцовой площади, где вскоре последовала присяга в верности новому государю отложившихся вчера войск. После благодарственного молебствия отправленного на площади, ходил в дом графа Милорадовича поклониться бренным останкам его. В течение сего месяца <...> крепость ежедневно пополнялась новыми гостями и ежедневно же слышны были похвалы новому Государю, неустрашимо разрушившему крамолы злодеев Государства". Владимир Тольц: Ознакомившись с этим текстом, я поделился своими впечатлениями с Виктором Ерофеевым. - Автор дневника, о котором идет речь, чрезвычайно сентиментальный человек, по нашем меркам. Скажем, он искренне проливает слезы (и это не фигуральное выражение) по поводу того, что скончался Государь император или случилось декабрьское противостояние на Сенатской площади, погиб Милорадович и так далее. Вы можете представить себе современного чиновника, который пишет дневник и который проливает слезы по поводу кончины главы государства своего и потрясений, связанных с переходом к власти из рук в руки происходящих в отечестве? Виктор Ерофеев: Вот здесь уже меньше возможности для чиновника уходить в эти державно-сентиментальные формы. Дело в том, что Россия не вырастила свою национальную буржуазию, здесь буржуазия очень эгоистична, она достаточно равнодушно относится к государственным мутациям и государственным трансформациям. Она больше всего пишет о себе, о своих личных проблемах. И, пожалуй, той сентиментальности, связанной с государственным движением, государственными жертвами, потерями и приобретениями, я думаю, мы не найдем сегодня в дневниках. Сейчас дневник - это, прежде всего исповедь, сейчас дневник - это прежде всего интимные признания. Мне думается, что наш разговор действительно приобретает смысл, потому что прошедшее время ушло не только как время, которое мы сейчас представляем в романтическом измерении или как время, которое нам кажется наивным и беспомощным, оно ушло и со многими очень добрыми традициями. Это добрая традиция, когда человек, каким бы он ни был, он все-таки сохранял в себе возможность быть гражданином. Он привязывал себя к стране, причем привязывал себя не только конформистски, не только лже-патриотически, он реально переживал стране и видел в этой стране часть своей семьи, часть самого себя. Боюсь, что даже на самых высоких местах чиновничество нынче думает больше о наживе и думает больше о своих радостях, нежели реально о том, что может произойти в государстве. Боюсь, что наш чиновник, о котором вы говорите, и этот чиновник мне все больше и больше интересен, боюсь, что такие чиновники остались за страничкой оторванного календаря. Владимир Тольц: Но вы можете представить себе такого человека, современного российского чиновника, который ведет дневник? Виктор Ерофеев: Могу себе представить такого человека. Я даже думаю, что сейчас какая-то становится странная мода, устанавливается мода на дневники, вообще на письмо. Она всемирна. Я знаю, что такие дневники ведут американцы, ведут французы и ведут у нас большое количество именно благодаря тому, что есть монитор компьютера, туда записываются те вещи, которые, наверное, не записывали наши бабушки. Просто очень легко подойти к этому компьютеру и что-то записать. Я думаю, что и чиновники тоже записывают. И в этом, я думаю, ничего нет ни плохого, ни хорошего, смотря как записывать. Сами эти записи нейтральны. Но мне кажется, что если человек действительно хочет себя познать, то он должен прежде всего не критичным, а беспощадным по отношению к себе. Он должен на себя смотреть с зверским вызовом. И если он примет этот вызов, если он готов себя одновременно и любить и ненавидеть, тогда из дневника может получиться очень серьезный документ. Владимир Тольц: А вот прочитавший дневник Политковского Александр Кабаков говорит нам с Екатериной: Александр Кабаков: Человек начинает это писать и продолжает писать во время, вокруг восстания декабристов. Серьезнейшее событие в официальной признанной истории России, ему на это событие в общем-то наплевать. Он пошел, поклонился убитому Милорадовичу, поскольку принято было высшим чиновникам, да еще погибшим таким образом, было принято придти и засвидетельствовать, что и он там был, выражал сочувствие и горе свое. Я думаю, что это очень интересно в том смысле, что нам кажется, что уж раньше-то в истории исторические события были значительные. Как все русские обрадовались победе в Куликовской битве... А сейчас люди все больше теряют интерес к политике, живут частной жизнью. Грубо говоря, по мере установления демократии расцветает жизнь мещанства. Потому что демократия - это и есть жизнь мещанства. Ничего подобного. Оказывается, ему было так же неинтересно, в сущности так же неинтересно восстание декабристов, как какому-нибудь человеку, которому было в 1991 году лет 25, неинтересны были события августа 91-го. Ну да, что-то произошло, но то, что связывает его с девушкой, гораздо важнее. Екатерина Лямина: При том, замечу, что историю населяло гораздо меньшее количество людей, и данный Политковский служил в одном учреждении с Рылеевым, ни больше, ни меньше, который, как мы знаем, отправился на эту самую Сенатскую площадь в другом качестве, чем Милорадович упомянутый. Александр Кабаков: Я знаю человека, у которого на 20 августа 91 года была назначена защита диссертации, и он очень расстроился, что один из оппонентов не пришел, потому что он пошел к Белому дому. И вот, собственно, все. Екатерина Лямина: Все огорчение состояло в этом... Александр Кабаков: То же самое - в одном департаменте. Оппонент пошел к Белому дому, а у этого защита срывается. Владимир Тольц: Любопытно в соотношении Рылеев и наше герой, что наш-то мелкая сошка в этой частной Русско-американской компании, а Рылеев - он "глава администрации", выражаясь нынешним языком. Верно ли я понял, что эта политика, вот эти страсти - это удел тех, кто чиновничьим рангом выше? Александр Кабаков: Вообще рангом повыше. И вообще, на мой взгляд, есть большая несправедливость истории. История рассказывает только о тех, кто сильно набедокурил в каком-нибудь смысле. Либо о великих негодяях, либо о великих фантазерах. Тогда получается, какая же это история человечества? Человечество - это Политковский. Владимир Тольц: Да, но о маленьких людях все время нам рассказывает литература и, выражаясь современным казенным языком, как мы выясняем, сопоставляя "Записки сумасшедшего" или "Шинель" Гоголя с дневником Политковского, литература сгущает краски. Александр Кабаков: Нет, не просто сгущает краски. Извини, опять тебе возражу или уточню. Тот же самый Политковский, он мог бы носить фамилию Башмачкин - это неважно. Литература осмысливает существование этих людей, потому что литературу делают более крупные, которые входят в историю, делают и литературу тоже. Это тоже исторические личности - писатели. И они как бы осмысливают жизнь Политковских. А Политковские свою жизнь не осмысливают, они ее живут. Эта жизнь и есть предмет истории, только история этим предметом не занимается, она занимается чем угодно - великими преступлениями, великими фантазиями. Как "Шинель" - это великая фантазия, фантазия осмысления, но фантазия. А реальными людьми история не занимается, они совершенно неинтересны. 20 августа 91 года происходило много чего, а в истории с 19 по 22 - это антикоммунистический переворот, и все. И это останется в истории, а все остальное, что происходило в это время, безумно интересное для тех, кто участвовал в этом, его нет, как и этих людей нет в истории. Владимир Тольц: Когда я говорю "сгущая", вот ведь в чем фокус: сгущает и искажает. Действительно, Политковский мог бы фамилию носить Башмачкин, но в отличие от несчастного Башмачкина, он счастливый человек. Екатерина Лямина: Плюс пишет дневник, в отличие от Башмачкина. Владимир Тольц: Он мог бы носить фамилию Поприщин... Александр Кабаков: Поприщин тоже пишет дневник. Владимир Тольц: Но он, в отличие от Поприщина, абсолютно нормальный человек, а не сумасшедший. Александр Кабаков: Так именно потому, что он нормальный, с него призрак не снимает шинель. А снимет кто-нибудь шинель на улице, разбойники снимут шинель, он новую построит. И все, и не получится великий рассказ. Он новую построит. Ну собьется, всего 15 рублей потратил на поездку с семейством, сэкономил, новую шинель построит. Владимир Тольц: Вот она разница между - как раз - прозой жизни и прозой в литературном смысле. Грустная разница. Александр Кабаков: Или хорошая. Слава богу, в жизни не происходит ни счастья такого, ни трагедий таких, как в литературе. Владимир Тольц: Знаете, давайте сейчас предоставим нашим слушателям возможность самим сравнить то, как передается эта повседневность маленького чиновного люда великим писателем и одним из тех, кто сам носил пресловутую гоголевскую шинель "Даже в те часы, когда совершенно потухает петербургское серое небо и весь чиновный народ наелся и отобедал, кто как мог, сообразно с получаемым жалованьем и собственной прихотью, - когда все уже отдохнуло после департаментского скрыпенья перьями, беготни, своих и чужих необходимых занятий и всего того, что задает себе добровольно, больше даже, чем нужно, неугомонный человек, - когда чиновники спешат предать наслаждению оставшееся время: кто побойчее, несется в театр; кто на улицу, определяя его на рассматриванье кое-каких шляпенок; кто на вечер - истратить его в комплиментах какой-нибудь смазливой девушке, звезде небольшого чиновного круга; кто, и это случается чаще всего, идет просто к своему брату в четвертый или третий этаж, в две небольшие комнаты с передней или кухней и кое-какими модными претензиями, лампой или иной вещицей, стоившей многих пожертвований, отказов от обедов, гуляний, - словом, даже в то время, когда все чиновники рассеиваются по маленьким квартиркам своих приятелей поиграть в штурмовой вист, прихлебывая чай из стаканов с копеечными сухарями, затягиваясь дымом из длинных чубуков, рассказывая во время сдачи какую-нибудь сплетню, занесшуюся из высшего общества, от которого никогда и ни в каком состоянии не может отказаться русский человек, или даже, когда не о чем говорить, пересказывая вечный анекдот о коменданте, которому пришли сказать, что подрублен хвост у лошади Фальконетова монумента, - словом, даже тогда, когда все стремится развлечься, - Акакий Акакиевич не предавался никакому развлечению". Екатерина Лямина: Вернемся к дневнику. Когда эти политические события и эти, даже можно сказать, политические бури миновали и улеглись, дальше все снова покатилось по уже накатанным рельсам, без политики. 21, 22 и 23 число маия <1827> провел весьма приятно в поездке в город Шлиссельбург. Брат Патрикий Симонович не только меня с женою, но и спутников моих <...> трактовал весьма усердно и изобильно. Поездка обошлась на мою долю не более 15 р., а удовольствия принесла (если ценить на деньги) по крайней мере на 100 р. 30 <апреля 1828> крайне оскорбился, узнав о новом запое брата Патрикия Симоновича. - Я навестил его и слух о сем оправдался. - Положение, в котором застал больного, потрясло мою душу, ибо видел человека на краю пропасти, которому никто не в силах был помочь. 22 <декабря 1828> в сегодняшнее собрание Совета Училища вручен мне Всемилостивейше пожалованный знак отличия беспорочной службы, за 15 лет. - Сего дня я был очень весел и скромную радость мою делил с доброю моею женою и братом Патрикием Симоновичем, в котором видел к себе искреннее доброжелательство. Владимир Тольц: В общем, в отличие от литературных персонажей - современников - Поприщина и Башмачкина - наш герой счастлив. А вот скажи, - обращаюсь я к Александру Кабакову, - наши с тобой современники невеликие чиновники в ранге Акакия Акакиевича - они счастливы? Вообще, чем кроме ощущения греховности, о котором ты говорил, и отсутствия этого ощущения, они, по-твоему, отличаются, именно отличаются, не чем схожи, от вот этого нашего героя Политковского? Александр Кабаков: Не знаю, мне кажется, нельзя вообще говорить о том, счастлив сейчас человек или несчастлив, и насколько он изменился в этом смысле по сравнению с тем, каким был двести лет назад. Я думаю, что несчастливы были герои Гоголя, а реальные люди не ощущали с такой силой ни счастья, ни несчастья, реальные люди вообще мало что ощущают. Подойдешь на улице к офисному служащему, когда он выскочил в пиццерию, и на вопрос - ты счастлив? - он только плечами пожмет. Он не несчастлив, он, может быть, недоволен своей жизнью - денег мало платят, но к счастью-несчастью это не имеет отношения. Несчастливы те выдуманные люди, которых писатель специально и выдумывает, как функцию несчастья. Екатерина Лямина: Браво! Прекрасно сформулировано. Отлично! Владимир Тольц: Скажи мне, сейчас оставим писательские придумки и реальную жизнь, которая, конечно, богаче самой замечательной литературы. Скажи, у дневников как некоего, если угодно, эрзаца жизни и литературы, о настоящем их ты говорил, а есть будущее у этого жанра? Александр Кабаков: Знаешь, к сожалению, на мой взгляд, есть. К сожалению. Это жанр, вообще говоря, графоманский, а графомания с появлением сети стала, во-первых, занятием массовым. Раньше это был удел психопатов, теперь это массовое занятие. И, к сожалению, дневники будут существовать. Более того, они будут сильно теснить литературу, как вообще, мне кажется, непрофессиональные занятия будут теснить профессиональные. Потому что информационная техника в сочетании со все большей легкостью добывания материальных средств к существованию, они провоцируют людей заниматься чем угодно. Вот чем хочешь, тем и занимайся. Хочешь музыку сочинять - купи синтезатор, он сейчас стоит гроши. 30 лет назад, когда они появились, они стоили состояние, и их покупали профессиональные музыканты. Сейчас можно пойти в магазин электроники, купить синтезатор, в который зашиты четыреста мелодий, к нему купить караоке, к нему еще чего-то, и все - и ты певец. И надо сказать, ничуть не хуже, объективно ничуть не хуже чем те, кто на сегодняшний день называют себя профессионалами. Дальше это будет развиваться. Вот перед тобой компьютер, вот перед тобой свободный доступ в Сеть, напиши текст любой, безумный, графоманский, глупый, малограмотный, на компьютерным языке "автар", "щас", "естчо" - пошли, и ты уже писатель, ты уже имеешь читательскую аудиторию. Я думаю, что по этой линии все будет идти, и вот эта литература интернетовская, которая по сути дела представляет собой дневники неинтересных, неумных, лишенных фантазии людей, она будет развиваться. Владимир Тольц: Что ж, этим мрачноватым прогнозом мы и закончим сегодняшний объединенный выпуск программы "Разницы во времени" и "Документы прошлого", посвященный Литературе и Жизни, чиновникам и дневникам прошлого и нынешним. |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
