Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
15.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[16-03-03]
Разница во времениАвтор и ведущий Владимир Тольц
Один из последних. - Борис Жутовский о "разнице во времени" и "последних людях Империи"Владимир Тольц: Мне давно уже хотелось отойти от устоявшегося формата этой программы. Обычно в ней документы, мнения по-разному видящих проблемы специалистов-историков (они-то всегда и наиболее частые ее участники), ну и еще рассказов участников и очевидцев тех или иных событий. Причем, вот что мне всегда особенно жалко: большая часть этих бесед с разными интересными людьми остается вам неизвестной, неуслышанной. В передаче не хватает времени, те же документы и комментарии к ним выталкивают многое - живых людей, разнообразие их интонаций, неповторимые нюансы, оказывающиеся для сюжета второстепенными. Получается, что про историю рассуждают прежде всего историки, а рассказы ее участников - так - "картинки с выставки". В сегодняшней передаче все по-другому. Свою галерею "Последних людей империи"и их самих представляет один из них и к тому же не историк. Разница во времени глазами художника. ...Когда в Москве я сказал Юрию Росту, что намерен сделать передачу о нашем общем друге Борисе Жутовском, Юра мрачно пошутил: "Не забудь в конце показать несколько картинок". Похоже, идея радиопрограммы о художнике и его произведениях показалось дипломированному ассу российской медии сомнительной. Действительно, описывать по радио галерею портретов и их автора - дело неблагодарное, портеры надо смотреть, да и автора тоже надо видеть, но дать его услышать вам - это в моих силах. Я ведь неслучайно выбрал Жутовского в герои этой передачи: во-первых, в декабре 2002-го Борису исполнилось 70, повидал он и помнит многое и о многом может рассказать. (А рассказчик он замечательный, в этом вы сами можете убедиться). Ну, а еще Борис Иосифович не только известный живописец, график, фотограф, а теперь еще и мемуарист, но и автор большой галереи портретов (около трех сотен уже) портретов тех, кто уже вписан в нашу с вами недавнюю историю. Многие из них были героями, участниками или персонажами передач Радио Свобода. Поначалу я думал о каждом из них дать биографические справки, подобрать в нашем звуковом архиве фрагменты их выступлений, в общем, все, как обычно. А потом решил, что пусть о своих моделях и своей исторической галерее рассказывает сам автор. Беседу с ним я начал с вопроса: по какому принципу он отбирал героев своей серии исторических портретов? Борис Жутовский: Любопытство и близость: или близких мне людей, с которыми я жизнь прожил, или же действительно любопытных людей времени, эпохи, города, если удавалось до них, что называется, достучаться, допроситься. Потому что рисовать часа три, а принцип только один у меня был - только с натуры. Поэтому так - "по ареалу" - любимых, знакомых интересных. Это, как правило, в ареале, где я когда-то прожил, или Москва, или Эстония, или Урал, Екатеринбург... Это места, где я имел друзей и прожил какое-то время, поэтому есть какой-то круг друзей, приятелей, знакомых, интересных людей. Владимир Тольц: А с чего это начиналось? Борис Жутовский: Началось это в 70-м году, тогда я вместе отдыхал с Борисом Абрамовичем Слуцким, что-то говорили про жизнь, еще про что-то, а он говорил: "Боречка, время надо рисовать, чего вы валяете дурака?". Я говорю: "Ну так садитесь, Борис Абрамович". С него все и началось. Я нарисовал его портрет, он посмотрел и говорит: "Что-то я здесь на Африку похож. А ты не можешь сделать портрет для собрания сочинений?". "Конечно, Борис Абрамович. О чем вы говорите - пожалуйста". Потом сделал еще один его портрет, три портрета у меня есть. Третий портрет оказался ужасным, потому что он оказался со временем абсолютно похожим на Бориса Абрамовича, когда он уже сошел с ума и незадолго до смерти. Это была поразительная совершенно история. Вот он это и начал. А много лет спустя, когда я рисовал Фазиля Искандера, Фазиль мне говорит: "Хорошо, я тебе благодарен за то, что ты меня рисуешь, подарю название твоей серии". Я говорю: "Какое?" "Последние люди империи". Вот с тех пор это и идет под этой кличкой. Владимир Тольц: Название, по-моему, действительно очень удачное. Борис Жутовский: Думаю, что и правильное, потому что там есть все - от политических деятелей до уголовных преступников, до воров в законе. Владимир Тольц: С этим как раз и связан мой вопрос следующий. Нас, зрителей, - не только меня, я знаю многих, - вот этот разброс поражает. Неудивительно, что там довольно много художников, писателей, в этой галерее, неудивительно даже (я надеюсь, мы об этом поговорим), что там есть такие видные политики, как Никита Сергеевич Хрущев. Более удивительно, что там есть, скажем, выдающийся шпион Павел Анатольевич Судоплатов, Райхман. Собственно, как это получалось,- это всегда загадка жизни, - через нее проходит человек как игла и вроде нанизывает самые разные обстоятельства... Борис Жутовский: Так складываются обстоятельства. Как едешь в трамвае, неизвестно с кем ты едешь, трамвай сломался, двери закрылись, через три с половиной часа все знакомы... Владимир Тольц: Как же так?.. Скажем, ты, как все мы в прошлом, как многие люди твоего поколения, моего, люди младше нас, люди, которые подпадали под определение "простой советский человек"... И вот судьба свела тебя с Никитой Сергеевич Хрущевым? Как? Борис Жутовский: Это вполне банальная и уже довольно известная история. Был скандал в "Манеже" в 62-м году, всем известная история, был крик. Так случилось абсолютно "на полном нуле", так случилось, что у меня там висели четыре картинки в разных углах, и его вынесло на все картинки. На четвертой он уже: "А-а, это опять ты...". И таким образом я оказался заметным в этих обстоятельствах, а потом меня вставили в доклад Хрущева по поводу всех этих событий, и таким образом я получил, что называется, печать на задницу, которую должен быть с годами оправдать, потому что я стал прилюдно и публично человеком с определенным рисунком, с определенным поведением, с определенными умениями, и это надо было оправдать с годами. Владимир Тольц: Всего, что сказал Хрущев в "Манеже" по поводу работ Жутовского по радио воспроизвести нельзя. Ну, неприлично просто!.. Но одну цитату из высказываний первого партийного секретаря, позднее опубликованную, я все же приведу: "А кого изобразил Борис Жутовский? Урода. Посмотрите на его автопортрет - напугаться можно. Как только не совестно человеку тратить свои силы на такое безобразие? Как же так, человек закончил советскую среднюю школу, институт, на него затрачены народные деньги, он есть народный хлеб, и чем же он оплачивает народу, рабочим и крестьянам за те средства, которые они затратили на его образование, за те блага, которые они дают ему сейчас? Вот таким автопортретом, этой мерзостью и жутью? Противно смотреть на такую грязную мазню и противно слушать тех, кто ее защищает". Но ведь потом ты его рисовал с натуры? При каких обстоятельствах? Борис Жутовский: Моя покойная жена в то время работала в АПН в редакции теленовостей. Это была такая созданная редакция, дико любопытная, потому что создана она была для того, чтобы дать работу человеку, который едва не начал третью мировую войну. Сейчас идет фильм о кризисе 62-го года, о Карибском кризисе, художественный фильм, где один из актеров, играющий Джона Кеннеди обращается к другому актеру, играющему Роберта Кеннеди, и говорит ему: "Ну ты поговори с этим Большаковым". - Это был Большаков. Когда кризис произошел, и было очевидно, кто такой Большаков и какова его роль, он был в 24 часа изгнан из Соединенных Штатов, и под него была создана редакция, чтобы ему дать возможность поработать. Работать он не умел, он умел интриговать - это была его профессия. Но редакция была создана, естественно, в такую редакцию для никого и для ничего было напихано несметное количество начальственных детей: внучка Хрущева, сын Круглова, дочка Фурцевой. Моя жена там работала зам главного редактора, поскольку "черной лошадкой" должен был быть кто-то, чтобы работать за всю эту команду. И таким образом я познакомился с внучкой Хрущева. А после 62-го года мне его было жалко. Владимир Тольц: После 64-го... Борис Жутовский: Да, после 64-го, естественно. Начинал жалеть после 62-го, но уж после 64-го, безусловно. Я ему посылал через внучку на дни рождения какие-то небольшие подарочки, а он мне в ответ присылал какие-то рассказики лукавые, но интересные. Например: вся история 62-го года, со слов Никиты Сергеевича Хрущева, была затеяна Ильичевым, потому что он хотел стать из членов ЦК членом Политбюро, для этого была затеяна вся идеологическая канитель, якобы. Владимир Тольц: Он писал эти рассказы? В какой форме он присылал тебе? Борис Жутовский: Он передавал через внучку, она мне их старательно пересказывала. Вся эта история доигралась до того, что в один прекрасный день позвонил мне домой сам и пригласил на день рождения. Это был последний его день рождения. Мы поехали к нему в гости на дачу. А перед этим вышли воспоминания Хрущева, и по этому поводу кричал весь мир. И моей жене, как знающей английский язык, были даны на несколько дней эти воспоминания, чтобы она их почитала по-английски и по-русски написала краткое резюме для высших начальников, которым важно было что-то знать, но читать у них не было ни времени, ни умения. Она это прочла. И я всю дорогу ее уговаривал: сделай милость, задай вопросы по этой книжке. Она очень боялась. Но, тем не менее, она задала несколько вопросов, это был вопрос о Харькове, это был вопрос о Власове, и это был вопрос по финской войне. Может быть, еще были, но я помню только эти три. И он отвечал на эти вопросы, на что потом она мне сказала: "Один к одному, как в книжке". Из чего было понятно, что эта книжка им наговорена и соответствующим образом является его, а не чьей другой. И вот мы приехали к нему на дачу, где провели часа четыре времени. Приехали рано, часов в девять. Очень скромный был завтрак, очень скромный был обед, а потом мы гуляли, я ему говорю: "Никита Сергеевич, можно я, во-первых, вас пофотографирую, а, во-вторых, сделаю набросок для вашего портрета?". Он говорит: "Да ради бога". Сел на лавочке в накидке такой суконной, накидка теплая. "Это, - говорит - мне де Голль подарил". (Накидка французских ажаров, только не черная, а темно-зеленая и в шляпе). Я сделал несколько набросков, а потом приехал домой и дорисовал этот портрет, таким образом, портрет существует. Владимир Тольц: Ну, вот человек из совершенно другого общественного слоя, ты упомянул воров в законе... Борис Жутовский: Есть и такие. Да, я еще тебе должен сказать про Хрущева: когда мы с ним прощались, он мне говорит: "Ты уж на меня зла не держи, я ведь как попал туда - не помню, кто-то меня туда завез. И водят меня там, и кто-то из больших художников говорит: "Сталина на них нет!" Я на него так разозлился, а стал кричать на вас, а потом люди этим и воспользовались". Владимир Тольц: Как пишут биографы художника, "после не слишком благожелательного хрущевского отзыва" 62-го для Жутовского была закрыта всякая возможность участия в выставках в СССР, "особенно в период правления столь яростного сторонника метода социалистического реализма. Но, с другой стороны, скандальная рецензия Никиты Сергеевича способствовала бурному промоушену работ замечательного художника за границей". С 64-го его работы экспонируют в Финляндии, Канаде, Италии, Чехословакии, Польше, Германии, Испании, Франции, Англии, США. Через пять лет его даже приняли в Союз советских художников. Но в СССР работы его действительно еще долго не выставлялись, разве что в 79-м на полуофициальной выставке на Большой Грузинской в Москве. А в то же время он много работал, работал в разных жанрах - и как книжный график, и как живописец. И вовсю уже шла работа над "Последними людьми империи", галереи, в которую помимо отставного первого секретаря Политбюро ЦК КПСС попали, повторю, люди самые разные, в том числе и воры в законе. Борис Жутовский: Что касается воров в законе, ну ты же знаешь, что за страна, страна вся состояла из начальников и воров, поэтому самая разная публика. А живу я на Кутузовском проспекте, когда-то назывался Кутузовская слобода, я живу там из своих 70-ти лет 65 в одной же квартире в одном и том же доме в одном и том же дворе. Поэтому вся публика, которая крутилась там на протяжении моей жизни - все друзья, приятели, знакомые. Один из воров был Дима, одесский вор Рома, ныне покойный, мошенник, 8 судимостей. Когда я попал в аварию в 75-м году, то в Симферополе, где это случилось, я лежал в больнице, он присылал посылки через день, набитые шоколадом, икрой. Мне было крайне неудобно в те времена, 75-й год. Я пишу ему: "Рома, ты с ума сошел!". Он говорит: "Я понимаю, ты жрать не будешь, - он отвечает. - Докторов надо кормить". Очень был роскошный парень, купил себе должность журналиста в одной из ведущих московских газет. У меня висит его фотография в мастерской, где написано: "На память Бори от Ромы". Владимир Тольц: Некоторые из людей этих двух разных полюсов в те времена, по крайней мере, удачно переходили из одной социальной страты в другую. По-моему, у тебя есть портреты и таких, и таких... Борис Жутовский: Был по юности вором в законе, а потом заместителем заведующего отделом ЦК партии. Владимир Тольц: Один из персонажей этой серии - Даниил Данин писал о нем: "Вероятно, это тяжба, она стара как само искусство, и молода как само искусство. Она не от степени одаренности художника зависит, а от природы художественного творчества. Карандашные портреты Бориса Жутовского не исключение, не дай бог, тогда они и не были бы проявлением изобразительного творчества, и не о чем было бы разговаривать. Правда, ни в одном углу ни одного из них не притаился едва заметный сквозь муть стекла автопортрет измученного рисовальщика, но в каждом и во всех вместе он на поединке. Карандаш его поднят, как пика, а глаза полны то уверенности, то сомнений. Короче: он в тяжбе, исхода каковой заранее не знает. Это просто физически ощущает наш глаз в лучших портретах писателей Сергея Ярмолинского, булата Окуджавы, Льва Разгона, Виталия Семина, Бориса Слуцкого, Виктора Шкловского, Натана Эйдельмана. И может быть, всего более в странно привораживающем портрете композитора Микаэла Таривердиева. Вот по этим-то карандашно-скульптурным пейзажам портретируемых лиц, по этим оврагам и овражкам, склонам и ущельецам, холмам и плоскогорьецам интересно петлять наблюдающему глазу. У него есть ощутимый талант и не догматическое, а творческое понимание реализма. Оно, это понимание, выразил когда-то молодой Борис Пастернак в разговоре с еще более молодым Николаем Вельмонтом: "Реализм - это не направление, а сама природа искусства, сторожевой пес, который не дает уклониться от следа". Возможно, тут стоило бы прибавить - охотничий пес. Потому что всякое искусство - охота за пластикой и правдой или пластиковой правды, оно и сторожит, и выслеживает правду. В искусстве портрета это еще и охота за выраженной душой человека, однако, такая охота, что под кистью или карандашом, как под массированным огнем, человек должен не только уцелеть, а стать еще целее, чем он видится нам, современникам, не владеющим кистью или карандашом". Спрашиваю у Жутовского: Борис, сейчас ты намерен издать 101 портрет людей ушедшей эпохи, чьи из этих почти трехсот портретов ты отобрал? Борис Жутовский: Много. На самом деле, то, о чем мы с тобой говорили - и воры, и убийцы, и политики, и масса поэтов, писателей, актеров, художников. Конечно, прожитую жизнь я отобрал, а она состояла от сумы и до тюрьмы. Владимир Тольц: А кого из прожитой жизни ты не успел, не смог по разным обстоятельствам нарисовать? Борис Жутовский: Володю Высоцкого не успел дорисовать. Начал рисовать, начали пить, допились до голубых свиней. Потом отложили на следующий раз, продолжить не удалось. Так несколько человек. Есть такой актер знаменитый польский Войцех Щемин, тоже начал рисовать, тоже загуляли, тоже нет. И целая папка есть портретов начатых и незаконченных... Владимир Тольц: Сегодняшнюю передачу я назвал "Один из последних". Ее герой и мой собеседник - Борис Жутовский - автор рисованных всегда с натуры портретов. Фазиль Искандер дал ей название "Последние люди империи". Среди этих "последних" немало тех, кто был героями и участниками моих передач. Один из них - Павел Анатольевич Судоплатов. Борис Жутовский: Тоже ведь абсолютно стечение обстоятельств. Мои друзья, мой приятель школьный, мы до сих пор дружим, у него мама была довольно ответственным работником по разным партийным верхушкам, и в один прекрасный момент, придя к ним домой, я встретил там, сидела у них в гостях очень красивая, интересная, с хрипотцой, остроязычная дама Эмма Карловна, очень любопытная. После этого свидания я спрашиваю у хозяев дома, кто это такая? Они говорят: "Это жена Павла Анатольевича Судоплатова, заместителя Лаврентия Берия, и он сидит в тюрьме"... "А как же случилось, почему?" - "Он порядочный был человек, интересный, милый, и когда случилась вся эта история с Лаврентия Берия, он впал в летаргический сон, а когда проснулся, то его за это время оболгали, осудили и посадили"... Вот так была рассказана эта легенда в то время. И она вела отважную жизнь! У нее было двое сыновей, один приемный, один свой. Она шила платья, зарабатывала деньги, посылала посылки во Владимирскую тюрьму. Вела отважную жизнь человека. Сама она была, как я потом узнал, одесская еврейка, полковник того же самого НКВД-КГБ. Очень любопытная дам! Много лет уже спустя, когда Судоплатов вышел уже из тюрьмы, занимался литературой, он переводил для "Детгиза" книжки, - он без всякого высшего образования, но он знал белорусский, польский, молдавский, украинский, - и издавал в "Детгизе" книжки и всем дарил. (У меня есть одна или две книжки с дарственной надписью). Как сейчас помню, в 83-м году я позвонил матери моего приятеля, которая продолжала с ним поддерживать отношения, и я говорю: "Анна Геннадьевна, давайте я нарисую портрет Павла Анатольевича Судоплатова. Уже немолодой человек"... Она созвонилась с ним, тот немедленно согласился, и буквально на следующий день или через день мы сели на машину и поехали к нему домой. Он тогда жил на улице Королева невдалеке от телецентра. Мы приехали, Эмма к тому моменту была больна уже очень серьезно - Паркинсоном, и мы сели его рисовать. И как сейчас я помню, сказал: "Павел Анатольевич", а сам держал себя кулаком за все места, лишь бы чего лишнего не ляпнуть, потому что при моей трепливости мне казалось безумно опасным... Дом был странный, нелюбимый, неуютный, какие-то книжные полочки, на которые были засунуты фотографии, где Павел Анатольевич с курсантами школы КГБ в Киеве, с курсантами школы КГБ в Курске, какие-то несколько картинок на стенках висит. Я говорю: "Любопытные какие картинки". (Лукавил, конечно, потому что картинки были средние). Он говорит: "Ну, это художник Щербаков. Это наш человек". Вот такие были фразы. И я его спросил: "Павел Анатольевич, а не хотели бы вы написать про свою жизнь?" "Нет, - говорит, - это невозможно". Как ты понимаешь, потом уже оказалось возможным. Владимир Тольц: Слукавил в очередной раз. Борис Жутовский: Через какое-то время я объявил перерыв, и он пошел к Эмме Карловне, она лежала в соседней комнате на кровати, он прилег рядом с ней. С Эммой Карловной у нас были длинные отношения, она даже нас приглашала к себе в гости. (Я помню, мы ездили в гости, это был особняк Ягоды на улице Мархлевского. Когда он сидел в лагере, она еще продолжала жить в этом особняке Ягоды). Он прилег, лежал, лежал, потом говорит: "Вы знаете, Боря", (ему хочется как-то меня отблагодарить, я понимаю), "вот вы знаете, у нас был такой случай. Я тогда в Харькове работал и каждые выходные ездил в Одессу, я за Эммочкой ухаживал. Однажды приезжаю из Одессы в понедельник, а мне говорят, что в городе объявилась группа антисоветская и расклеивают антисоветские листовки. Мы сразу поняли, что листовки написаны от руки молодым человеком, потому что там, в слове "буржуазия", было три ошибки. Мы быстро нашли этого молодого человека и тех, кто его вдохновлял, и доложили своему начальству. У нас тогда начальником был Коссиор, может быть вы слышали это имя?" Я сказал: "Конечно, кажется слышал". "Мы доложили Коссиору, Коссиор выслушал нас и говорит: "Ну, с теми, кто вдохновлял, разговор короткий. А молодого человека, - сказал Коссиор, - не трогать". И вы представляете, Боря, молодого человека не тронули". Помолчал немножко: "Много было гуманного, много"... Владимир Тольц: Скажи, когда ты его рисовал, ты понимал, что этот человек сам непосредственно занимался убийствами, ты знал историю о Троцком, про Коновальца - все это знал? Борис Жутовский: У меня ведь был один из моих ближайших любимых родственников дядька Толя. Так сложилась его жизнь, что он воевал, был ранен, вернулся голод, жрать нечего. А, будучи раненым, он уже сражался в войсках второго эшелона, потому что рука была перебита. Он пошел в военкомат на сверхсрочную службу. Потому что мама пухла с голоду, а он сапоги перевязывал веревкой, это я сам помню. А кончилась его карьера тем, что он был военным секретарем у Лаврентия Берия. И оказался под ударом в этих ситуациях, когда Серов приехал кабинет Лаврентия Берия обшаривать, он как раз дежурил. Две недели отсидел в одиночке, потом его все-таки выпустили, и он быстро оттуда уволился. К тому времени кончил институт автодорожный, а потом он был одним из крупнейших специалистов по автомобильным шинам в России. Очень приличный был и достойный человек... Время от времени, когда он там служил, он приезжал к нам занимать деньги или отдыхать. Я помню два случая, когда он приезжал к нам отдыхать. Он приезжал с бутылкой водки, мамке клал пистолет, она прятала в стол, он выпивал бутылку водки, наливал ванну холодной воды и ложился в нее спать и до утра. Утром вставал как огурец, брал пистолет и уезжал. Это он отдыхал. А деньги занимал и точно привозил. Всегда говорил: "Я верну деньги 30-го сентября". 30-го сентября он привозил деньги. И в один из его приездов я ему говорю: "Толька, скажи, кто такой Судоплатов?" Я тогда только-только, он сидел в тюрьме, с женой я познакомился. "Летаргический сон"... Он посмотрел на меня белыми глазами: "Суперубийца. Чтобы духу твоего там не было"... - Так что это все было с самого начала понятно, что здесь определенная доля лукавства. Но любопытство ведь превыше всего, нарисовать такую фигуру казалось мне привлекательным. Владимир Тольц: Он не единственный у тебя чекист - Райхман, его приближенный... Борис Жутовский: Тоже приятельские обстоятельства. Одни из ближайших моих друзей учились в медицинском институте вместе с дочкой Райхмана, и мы постоянно встречали вместе новый год, я никогда не отдавал себе отчет в том, что она дочка того самого Райхмана, Райхман, ну и Райхман. В какой-то момент я еду к себе в мастерскую и вижу на углу улицы Горького и 1-го Тверского-Ямского переулка стоит она со старичком. Тут-то меня и ударило, я говорю: Господи, Леонид Федорович Райхман значит это ее отец!.. Тут-то я ей позвонил и говорю: "Слушай, давай папу нарисую, уж больно он выглядит не очень здоровым человеком. На память давай я тебе нарисую". Она говорит: "Хорошо, я спрошу папу". Через три дня папа пришел ко мне сам в мастерскую, потому что он жил в соседнем переулке 2-ом Тверском-Ямском. Сидел и рассказывал. Начал разговор так: "Вы кого хотите нарисовать, Боря, разведчика или астронома?". Он в астрономии написал несколько каких-то брошюрок... Владимир Тольц: Совершенно другой человек из этой галереи последних людей, опять же герой многих моих передач прежнего времени, мой друг и коллега покойный историк Натан Эйдельман. Ты его рисовал. Расскажи о нем! Борис Жутовский: Я не только его рисовал, я с ним учился в школе, с четвертого класса школы, мы с ним приятели и соседи на протяжении многих лет. Это была поразительная личность совершенно. Во-первых, он был безмерно любопытен, его интересовало все - от Римской империи до сегодняшнего дня. Причем, он обожал это рассказывать, ему хотелось непременно немедленно всем это рассказать. Причем, когда он рассказывал об этом, то было такое ощущение, что с Плутархом он пил водку, а с Екатериной Второй он занимался блудом и мешал ему в этом деле просто один из братьев Орловых, досадно ввязывался в совместные дела... Для него История была - родной дом. Он еще такую фразу говорил: "Невозможно представить себе будущее, невозможно жить в будущее, поэтому я живу в прошлое". Достаточно тебе сказать, что на сегодняшний день прошло более десяти лет с его смерти, а он постоянно на слуху у всех - у близких, не очень близких, знакомых, не очень знакомых. При слове "Натан Эйдельман" нет человека, который оказался бы равнодушным в этих обстоятельствах. Это была личность. И как часто бывает в истории, - я, судя по своему возрасту, я понимаю, - что, чем интереснее, значительнее и штучнее человек, тем больше он во времени набрякает памятью и качествами, и от него некуда деться, и все сужается и сужается пространство, в котором можно жить без него. (Таким же был и Лева Разгон, таким же человеком был и недавно умерший Даниил Семенович Данин. Это публика, которая, оказывается, с годами является частью твоего тела и твоей жизни. А поскольку твоя жизнь утончается, то они увеличиваются, как составляющая твоего пребывания во времени. И это, конечно, грандиозная отдушина в нашей жизни.) Потому что, на самом деле, как мы с тобой живем, как мы с тобой жили - страх и любопытство, это любопытство страха. Ведь ты сам начал спрашивать про Хрущева и про Судоплатова, ты не стал меня спрашивать ни при каких интеллигентов, штучных людей, поэтов, писателей, художников, ты начал со страха, со страха нашей с тобой прожитой жизни. И любопытство к этому страху, потому что от страха надо избавляться или скрываться, или уходить, или врать, или выживать. На самом деле вся наша жизнь и все наши разговоры - это проблема выживания в обстоятельствах, которые нас с тобой окружали постоянно. Чем мы сейчас с тобой отличаемся, скажем, от более молодой публики? - Та свобода, та куцая свобода, которая пришла сегодня в нашу страну и на нашу землю, им кажется нормальной мелочью, необходимыми категориями, но недостаточными! А мы с тобой, сравнивая это с прошлым временем, понимаем, что это несбывность. Мы не могли себе даже представить, что можно так жить... Владимир Тольц: Ну, а Натан Эйдельман, как он относился к этому? - Я был знаком с ним в 70-х годах, а потом мы увиделись уже, когда началась перестройка, в Мюнхене. Для меня это был человек, вышедший из подполья в чем-то... Борис Жутовский: Конечно, он вышедший из подполья. Потому что, во-первых, он как многие наши с тобой общие знакомее, он был причастен к группе Ренделя-Краснопевцева и всей это разборки хрущевской 58-го года. Не сел, но таскали в ГБ, допрашивали и все прочее. Где-то совсем недавно я прочел о том, что 86-й или 87-й год, за год или за два до его смерти, я прочел фразу о том, что "взяли в разработку писателя Эйдельмана". - Это уже времена перестройки... Он был постоянно под вниманием и колпаком, потому что в его башке сидела метафора, и он ее не скрывал, а уж что такое метафора для власть предержащих по отношению к истории - тоскливо и страшно для них. Мюнхен для него был полное счастье, потому что для него архивы зарубежные по русской истории - это была страсть и надежда, что он когда-нибудь до них доберется. Более того, даже несколько людей при моей помощи, иностранцы, кое-что нам раздобывали. Хотя он очень печалился, потому что он архив чувствовал, он к листу бумаги, к документу, к архиву у него было собачье чутье. Ему привозили ксероксы целые пачки, вот он в них разбирался. Нет, ну что ты, это был человечек. Я тебе говорю, до сих пор все ближайшие друзья, приятели. Еще я должен сказать, что по образу и подобию пушкинского лицея он назначил нам ежегодную встречу одноклассников, которые происходят до сегодняшнего дня. В живых осталось совсем немного, но, тем не менее, даже Серго Микоян из Америки приезжает на эти сборища. Это человек, через которого надо быть очень счастливым, что тебе удалось с ним жить, а переступить через это было бессмысленно. Владимир Тольц: Скажи, а кого тебе было наиболее трудно рисовать вот из этой галереи "Последних людей империи"? Борис Жутовский: Трудно вряд ли, потому что это уже ремесло и ремесло отточенное, поэтому трудно здесь нельзя сказать. Кто-то получался, кто-то иногда не получался - это бывало, но нечасто. Трудно рисовать красивых людей, трудно рисовать человека с медальной мордой лица, вот это безумно трудно! Поймать похожесть и точность, - а портрет должен быть похожим, это непременное условие, - это очень трудно. Чем уродливее морда, чем она перепаханнее временем, историей и прожитым. Мало женщин рисовал - они все хотят быть моложе и красивее, а мне хочется рисовать складки и буераки. Я помню, я нарисовал Маргариту Алигер, она посмотрела и говорит: "Боречка, портрет очень хороший, только вы его никому не показывайте!" Владимир Тольц: Я тоже обратил внимание, что мужчин в этой галерее гораздо больше. Мне симпатичны там самые разные вещи, людей, которых я лично знал, например, Булат Окуджава, и людей, которых я не знал лично, но к которым относился дистанционно с большим пиететом, например, Зиновий Гердт... Борис Жутовский: Это прелесть одна, Гердт был прелестнейший, гостеприимный и доброжелательный человек. Звоню и говорю: "Зямушка, (а мы давно знакомы) я хотел бы портрет ваш нарисовать". Он говорит: "Приезжай, мой хороший!" - вот и все. Я поехал, прямо по дороге, правда, лупанул машину, приехал на дачу к нему, сидим рисуем. Он уже болен, печалится: "Ты понимаешь, в чем дело, вот полгода Булат не звонит и не приходит. Ну что такое? Мы же друзья... А этот (имярек) все время приходит... Да, налей-ка водки, давай за Тоника выпьем". (В этом круге Тоник - постоянно). "Давай выпьем за этого нашего хорошего. Как нам жалко! Как нам жалко!.. Ты знаешь, недавно в Одессе был, зимой - ранней весной. Приехал: снег идет, сырость, грязь, какая-то гостиница жалкая. Я зашел туда, простыни мокрые, я свернулся калачиком, утром встал, весь продрог, думаю, надо пойти чего-нибудь горяченького выпить. Выхожу на улицу: солнце, чайки летают. Я хромаю по улочке. Две еврейки стоят в подворотне в тапочках. Одна другой говорит: "Хая, посмотрите, какие погоды". Другая ей отвечает: "Да, как жалко тех, что умерли вчера"... - Он был роскошный, но с бешеным достоинством. Если кто-то повел себя дурно, все, он не подавал руки, не кланялся ему всю последующую жизнь, он проходил мимо него. Были такие люди, но немного, его все побаивались. Он так мило, деликатно что-нибудь такое тебе скажет, от чего остатки волос на ушах выпадают... Владимир Тольц: Знаешь, я вот о чем подумал: Империя, галерею последних людей, которой ты создал, - ее уже нет. Люди "последние" еще есть. Кого бы тебе хотелось нарисовать из тех, кого ты не включил еще в это? Борис Жутовский: Многих... Причем, ты понимаешь, я недавно для себя сформулировал, что такое старость: старость - это скорость падает. У Дэзика по этому поводу гораздо точное есть определение, что такое старость: старость - это когда трахнуть бабу, принять ванну и попить кофе - мероприятие!.. Владимир Тольц: Дэзик - это Давид Самойлов, а Тоник - это Натан Эйдельман. Борис Жутовский: Я приехал рисовать Дэзика Самойлова, он тогда в санатории лежал, лечился. Гарик Губерман, Аля Наль и я, мы втроем приехали. Сидим, его рисуем, а я Гарику говорю: "Ты чего-нибудь базарь, чтобы нескучно было". Он что-то базарит, Дэзик что-то отвечает, я рисую. Весна, соловьи поют. Вдруг за моей спиной голос: "Дяденька, а это вы чем рисуете?". Я оборачиваюсь - мальчик стоит. "Вот - карандашик", - показываю ему, даю даже кусочек своего грифеля. Он: "Ой, как похоже. Дяденька, а можно я вам свой венок подарю?" - и дарит мне свой венок из одуванчиков желтых. Дэзик вскочил, как ужаленный, говорит: "Сволочь! Приехал! Тут великий поэт отдыхает, лечится, живет, никто к нему не подходит, а эта дрянь только приехала - и вся слава его. Гарик, наливай немедленно водку!"... Владимир Тольц: Те люди, которые сейчас у всех на слуху, те люди, которые управляют этой страной, бывшей империей, они ведь тоже родом из той утонувшей уже Атлантиды. Все-таки, кого персонально ты хотел бы нарисовать из них? Борис Жутовский: Хотел бы нарисовать Горбачева. Я абсолютно убежден, что это личность Истории. Можно ставить плюсы, минусы, черкать, торговаться, это безусловно человек Истории. Я бы нарисовал с удовольствием Ельцина, потому что это тоже человек Истории, с моей точки зрения.( Тем более, что я знал еще с юности по Свердловску, я с ним в волейбол играл тогда. Он играл за Уральский политехнический институт, а за Уралмашзавод играл). Конечно, из такого рода людей - безусловно, из политиков, что называется. Но надо тебе сказать, что с годами и по послаблению сегодняшнего времени уже политика меня не так сильно интересует и занимает. Да и надо признаться тебе, что помельче публика, помельче... Владимир Тольц: Вот об этом я хотел сейчас тебя спросить. Это, конечно, может быть не сюжет для радио, это по меньшей мере для телевидения или для кино, но вот лица, ты ведь наблюдаешь лица людей, что изменилось в этих лицах, в персонажах ушедшей эпохи, что появилось нового в лицах этих новых людей, нового времени? Борис Жутовский: Что изменилось? Ты понимаешь, в чем дело, ведь ремесло, профессия, страх и время на лицах откладывают свой отпечаток. И ты не можешь себе представить, что римский гладиатор был бы с лицом Митрофанова или Жириновского, не можешь себе представить их так же в погонах генералов. Я не говорю про теперешних наших толстопузов, это же не генералы, это просто должностные лица в погонах. Вспомним генерала Чуйкова, например, или Рокоссовского или Жукова, и сравним их с мордами сегодняшних генералов... Время накладывает отпечаток. А время вялое, время трусливое, время жалкое. Они ни в чем не уверены, они ничем не властвуют, они ничто не диктуют, они все время за кого-то что-то временно базарят или, как они теперь говорят, лоббируют. Они - мелкая публика и на мордах это видно. Это же порой кукольный театр Образцова можно делать, просто возьми пять-семь человек и делай из них куклы. Жалко только, что "Куклы", которые у нас делаются, уже делаются во всем мире, это опять сворованное что-то, не нами придуманное. А на самом деле кукольный театр из этих людей был бы одно удовольствие. -Мелкая публика, мелкое время - мелкая публика!.. |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
