Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
15.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[01-09-02]
Разница во времениАвтор и ведущий Владимир Тольц
Памяти Александра Гинзбурга
"И вот тогда пришла идея, которую мои друзья назвали сумасшедшей, выпускать свой собственный журнал без всякой цензуры. Выпускать подручными средствами, то есть на пишущих машинках. Это единственный множительный аппарат, который был у нас в руках. Второй вопрос, который стоял при этом, я откидываю в сторону - посадят, не посадят, - это в то время мы об этом и не думали, а - что печатать?"
Александр Гинзбург.
"Он был настолько светлой личностью, что свет этот чувствовался на расстоянии. Необязательно было быть лично с ним знакомым, достаточно было знать людей, которые знакомы с ним, чтобы на расстоянии уже почувствовать этот свет, эту неиссякаемую жизненную энергию, этот юмор, этого живого, светлого человека".
"И роль Алика, естественно, останется, она уже видна и будет, конечно. Это редкое явление, которое на земле всегда есть, у всех народов есть, складываются гены, когда появляется какая-то личность необычная".
Владимир Тольц: Когда мы похоронили Алика, я пообещал его жене Орине на сороковины прислать ей передачу, которую сделаю о нем. Вот то, что получилось. ...Как это водится, на поминках и в посмертных публикациях о нем, сказано было много слов в превосходной степени. Замечательный, несгибаемый, удивительный, уникальный, рыцарственный, бескорыстный... А еще "отец самиздата", "символ объединения правозащитников", "символ освобождения от соблазнов диссидентского подполья", "объединительный символ эпохи диссидентства" и многое другое. В этих отчасти затертых определениях нет преувеличений; все - правда. Часто уже непонятная молодым, выросшим в другую пору, в иной системе ценностей, имеющим своих, отличных от уходящего времени советского инакомыслия, героев и кумиров. И мне кажется, что герой становящегося Историей времени Александр Гинзбург, его биография, его судьба могут оказаться мостом, позволяющим преодолеть "разницу во времени", соединяющим вчера и сегодня, позволяющим людям нового времени понять ту самую эпоху инакомыслия, уже густо обросшую в массовом сознании мифами и предрассудками. То, что он - настоящий герой, ни у кого, даже у тех молодых, которые к диссидентству советской поры относятся крайне негативно, сомнений не вызывает. Но и герой-то он был необычный. Рассказывает Степан Солженицын, сын всемирно известного русского писателя, ныне американский специалист по градостроительству и экологии, а в пору, когда Гинзбург появился в вермонтском доме Александра Солженицына, маленький мальчик. Степан Солженицын: Алика я помню в первую очередь за тот контраст, который был между ожиданием Алика и самим Аликом, каким он появился. Сам его арест и суд я не помню, но что Алик сидит - это мое первое детское воспоминание. Алик Гинзбург, что он сидит, за что он сидит, это был его третий арест и суд, непосредственно связанный с его смелым, даже отчаянным, вполне публичным, открытым возглавлением Русского общественного фонда. И вот это был для меня, это было имя, и это было конкретное имя, это был один зэк, о котором мы все знали лично, и судьба которого была, разумеется, очень нам близка и дорога. И потом хорошо помню не сам момент, когда его внезапно освободили, обменяли, а достаточно скоро после этого, что Алик сейчас приедет. Мне было тогда шесть лет, так что я вполне понимал, почему мы вообще на чужбине, а не на родине, что вообще такое коммунизм, не во всех деталях, разумеется, достаточно понимать, что есть такой железный занавес, даже если я не знал всех этих слов, и мы оттуда, и нас оттуда изгнали. Он там сидит, и вдруг сейчас он приедет. Вскоре после его вызволения на Запад, он с семьей прожил у нас несколько месяцев. Если я правильно помню, они у нас были весной 80-го года. И вот Алик, приедет Алик. Приехал Алик, меня поразило в нем почти все. Главное, что я знал, что он, разумеется, какая-то героическая фигура, и что он голодал. Даже, помню, был такой бытовой момент, что: осторожно, ему нельзя давать слишком много есть, серьезные последствия чисто физические. Он приехал, и абсолютно поразило, я все-таки ожидал человека сурового, а приехал, иначе не скажешь - шутник, исключительно жизнерадостный, широкодушный. Абсолютно неожиданно было увидеть такой уровень юмора. Владимир Тольц: Со Степаном Солженицыным мы беседовали на поминках, уединившись в крошечном "кабинетике" парижской квартиры Гинзбургов, где и скончался Алик. Юмор усопшего - не частый сюжет разговоров на поминках. Но в этот день о нем говорили многие. Вот другой молодой человек - Саня, Александр Гинзбург-младший, сын Александра Ильича. Александр Гинзбург-младший: Александр Гинзбург был человек с огромным чувством юмора. И это не только ему помогло, но помогло многим людям, которые были вокруг него. Мне когда-то папа рассказал шутку. Он сидит с мамой и спрашивает: "Орина, скажи, где ты была эти десять лет, когда я сидел?" А мама отвечала: "Я с тобой была, Алик, я с тобой была". Папа говорит: "А где ты была, когда у нас родились эти две дубины?" - "Я с тобой была, Алик, с тобой". - "Орина, скажи, Оришечка, где ты была, когда у меня был рак легкого и жизнь была такая трудная, я не знал, как быть?" А мама говорила - "Я с тобой была". Он говорит: "А, вот почему мне не везло тогда!" Владимир Тольц: Это только одна из гинзбурговских шуток. На самом деле - это знали все - и Алику, и Орине, страшно повезло, если так можно выразиться, что они были вместе. Совсем недаром и она, и он (и в этом им помогали и Аликовы сосидельцы и так называемая "мировая общественность" добивались (и добились!) в 69-м году разрешения на лагерное бракосочетание... Ну, а юмор и шутки... Я уже сталкивался и в России, и - несколько лет назад - в Германии с непониманием молодых, откуда они брались в тотальной беспросветности жизни при диктатурах. - И порой не знаешь как объяснять это людям, сформировавшимся в пору, когда смех и шутки стали, подобно прогнозу погоды, неотъемлемым компонентом масскультуры и телебизнеса. Как это объяснить, что в условиях звериной серьезности тотальной власти они были защитой от нее, и именно они оказались почвой, на которой произрастало то, что позднее назвали инакомыслием. И свое тогдашнее веселое отношение к отнюдь не всегда веселой жизни Алик Гинзбург сохранил навсегда. Вот отрывок из нашей беседы, записанной год назад, в августе 2001-го. Александр Гинзбург: Моя мама, которая почти все время после войны до 51-го года, а, может, до 50-го, была начальником планового отдела Министерства кинематографии, потом ее выгнали с работы, это была такая первая, может вторая, волна еврейских увольнений. И она устроилась уже на работу не начальником, а каким-то замом, помом начальника планового отдела в какое-то артельное управление, откуда ушла просто в артель. Она была такой конкретный экономист. Маркс был экономист, а моя мама была старший экономист. Владимир Тольц: Когда ее уволили из кинематографии? Александр Гинзбург: То ли в 50-м, то ли в 51-м году. Поэтому как бы существование этой не очень удобной для евреев ситуации у нас было в доме заметно. Но, как ни странно, это почти не было заметно в школе. никакой антисемитской атмосферы в школе не было. Мы знали, что такое существует где-то во внешнем мире, но не у нас. Но у меня в результате возникла первая такая ситуация с еврейским вопросом в конце 52-го года, когда мне стукнуло 16, и когда надо было получать паспорт. А у меня было так: незаписанный в метрике папа был русский, маму, когда ей давали паспорт, а было это в году 35-36-м, ее записали русской. (Тогда не было этой проблемы, и она тогда не обратила на это внимания.) А когда мне надо было получать паспорт и уже было "дело врачей", становиться русским с фамилией Гинзбург мне показалось просто неприлично. И поэтому у себя в 96-м отделении милиции я в анкете написал "еврей". И начальник паспортного стола меня долго уговаривал, что я русский, но я говорил: ничего не могу сделать - еврей. Так я и был единственным в семье евреем... Владимир Тольц: Вот так, просто и слегка насмешливо, о своем юношеском "решении нацвопроса", патетически названного одним из его нынешних почитателей "первым гражданственным поступком". Так он относился к жизни вообще. А особенно, как многие, достигшие мудрой зрелости, любил вспоминать молодость. Например, как он после 9-го класса подался в актеры - уехал в Новосибирск играть в ТЮЗе. Александр Гинзбург: Я оказался в Новосибирске, по-моему, в апреле 53-го. Во-первых, я попал в гетто, не гетто, но в общем это был такой почти лагерь, потому что Новосибирский ТЮЗ работал, по-моему, как минимум 12 часов в день каждый день почти без выходных. А жил я, у театра не было общежития, зарплата у меня была по тем временам 425 рублей, это меньше, чем когда-то был минимум пенсии, потом это стало 42.50, такого порядка. Еда у меня была - бульонные кубики, которые освоил новосибирский мясокомбинат. Такая железная коробочка и в ней десяток кубиков, каждый по примерно по кубическому сантиметру, они создавали такую вонь в стакане, и хлеб. А еще я там приучился пить "гомыру". "Гомыра" - это смесь денатурата с киселем. Это было наше основное питье. Кисель то ли керосин отшибал, то ли еще что-то. Потому что всяких добрых знакомых у нас было много, но никому не приходило в голову нас подкормить, вот угостить угощали. В результате, из-за всех этих угощений мне несколько раз пришлось играть не только зайчиков, но и молодого Ленина. Когда выходил полностью из строя заслуженный артист, который его играл, а у нас шел спектакль "Семья" о молодых годах Ильича, когда он еще гимназист, когда он говорит: "мы пойдем не тем путем". Владимир Тольц: Он действительно пошел не тем путем, который уготовили ему, всем нам, последователи гимназиста Ульянова. Но в этом они (отчасти, по крайней мере) и сами были виноваты. Александр Гинзбург: Во-первых, буквально через день узнали, о чем говорилось в докладе хрущевском. Первое сообщение шло от соседа, он был шофер, он возил заместителя министра радиопромышленности. Он знал от своего замминистра, а от него знала вся наша квартира. Это первое. Второе - где-то на третий-четвертый день уже об этом много-много говорило радио, а у нас был приемник замечательный "Рекорд-46", который так и стоял на "Голосе Америки" и мы все про это узнавали. А уж сам текст мы увидели где-то в году 57-м. Кстати говоря, один из моих подельников Алеша Добровольский первый раз сел за то, что из типографии "Правды" вытащил экземплярчик. ...Сразу завязались разнообразные внутрисемейные, но для меня не внутрисемейные, для меня только внешние или я принимал участие в чужих внутрисемейных дискуссиях о том, кто знал, что знал, как знал, почему не говорил. Это был такой наскок на старшее поколение, которое, как правило, от нас оборонялось. Во всяком случае, я не думаю, что многие из них думали так, как они говорили, но они на всякий случай продолжали говорить, что они были тогда правы. Их дело... На этом прошло почти полгода. А потом у меня где-то летом или весной мне пришла в голову мысль: я решил, что я буду журналистом. Я пошел на журфак. Венгрия для нас это было совершенно нечто невероятное. И вот это, наверное, было единственное время, когда коротковолновый приемник стоял в аудитории, он не включался во время лекции, но лекция кончалась, преподаватель выходил, включался приемник. И мы все слушали про Венгрию. Все слушали, едва ли "Голос Америки", по-моему, "Голос Америки" были вечерние передачи, так что скорее "Свободу". А потом меня уже после первой сессии, которую я сдал, моего друга со второго курса и меня вышибли за систематическую дезорганизаторскую деятельность на курсе и в группе. Я уже восстанавливался сначала на вечерний, меня опять выгоняли, а восстанавливался на заочный. И так до первого ареста... Владимир Тольц: Арестовали Гинзбурга первый раз в 60-м. Но до этого он познакомился с тем, что в последствии стало именоваться "самиздатом" - с машинописной поэтической библиотекой, созданной для себя и друзей литературным критиком Анатолием Тарасенковым, и с человеком, стоявшим у колыбели понятия, в слегка измененном виде вошедшего потом в словари многих языков мира. Александр Гинзбург (Из интервью, данного в 1985-м году Раисе Орловой для проекта "Устные воспоминания о Самиздате"): "Это был поэт Николай Глазков, который жил на Арбате в глухом-глухом дворе. Там надо было пройти, по-моему, под тремя или четырьмя арками с Арбата. Он печатал свои стихи, которые невозможно было напечатать в советской прессе в одном, а, может быть, двух экземплярах (я никогда не видел второй копии) и делал сам для них обложки, печатая рисунки на пишущей машинке. И внизу каждой такой обложки стояло слово "Самсебяиздат". Владимир Тольц: Результат: молодой и аполитичный тогда (это Алик сам подчеркивал) Гинзбург решил с друзьями издавать нечто подобное. Александр Гинзбург: "Я знал много стихов; я знал не только то, что печаталось, но и то, что читалось в это время. Я подумал - что нам стоит в конце концов все это самим собрать и самим сделать?! И вот так появилась где-то в начале 1959-го года идея журнала. О том, как это сделать, мы думали, наверное, полгода. И придумали форму машинописного журнала. И в первый раз мы попробовали ее в месте, где собирались интеллигенты - в Лианозове у Оскара Рабина". Владимир Тольц: Замечательного русского художника Оскара Рабина, также как и Гинзбурга давно уже вытолкнутого советской властью в изгнание, я последний раз видел в Париже без малого 40 дней назад. Выпили с друзьями кофе, помолчали, пошли на Пер-Лашез хоронить Алика... ...Итак, в конце 59-го Гинзбург на пишущей машинке под копирку отпечатал 10 экземпляров (две закладки) первого номера поэтического альманаха "Синтаксис". Позднее Алик вспоминал. Александр Гинзбург: И вот тогда пришла идея, которую мои друзья назвали сумасшедшей, выпускать свой собственный журнал без всякой цензуры. Выпускать подручными средствами, то есть на пишущих машинках. Второй вопрос, который стоял при этом, я откидываю в сторону - посадят, не посадят, - в то время мы об этом и не думали, а - что печатать? Владимир Тольц: В сборник были включены неопубликованные стихи Сапгира, Холина, Чудакова, Глазкова, Аронова, Окуджавы, Ахмадулиной и ряда других поэтов. Затем еще два номера. И еще два успел подготовить. И о "Синтаксисе" и его издателе, как вспоминает ныне Василий Павлович Аксенов, заговорила "вся молодая Москва". Опять же, трудно в нескольких словах объяснить почему. - Время было такое. Время стихов. Время слов, которые стали уходить из-под контроля начальства, менять предписанный им свыше смысл. (Молодежь, к примеру, распевала "Ах Арбат, мой Арбат, ты моя религия...", и религия, которую должны были воспринимать как "опиум для народа" заново обретала вдруг для поющих атеистов свое исходно возвышенное значение.) Похоже, далекий от политики рыжеволосый юноша в джинсах Алик остро ощутил этот перелом. Как вспоминает тот же Василий Аксенов, весной 60-го Гинзбург говорил ему: "Сейчас такая сложилась обстановка, что они не могут за нами всеми уследить. Нас слишком много, ребята. Такое получилось поколение: в ногу мало кто марширует, все тянут в стороны, выскакивают с разными сомнительными идейками то тут, то там. Особенно это касается больших городов. Ну как, скажите, начальству уследить за всеми пишущими, актерствующими, играющими джаз, поющими собственные песни под гитару, снимающими кино, когда никто всерьез не принимает эту идеологию?" "Начальство" тоже осознало серьезность этого перелома. Тем более, что вслед за "молодой Москвой" о "Синтаксисе" заговорили зарубежные радиостанции, к голосам которых в Кремле внимательно прислушивались. Да и Гинзбург вызывающе не таился: на обложке альманаха красовался его адрес, и это, по словам Григория Померанца, рассеивало облако общественного страха. Статус-кво решено было восстановить "традиционными мерами" - поначалу бичующая статья в "Известиях", а затем пришли "по адресу": в июле 1960-го года Гинзбурга арестовали. Осудить предпочли не "за стихи". А по статье "подделка документов" - за то, что он сдавал за товарища экзамен в вечерней школе; при этом фотография на удостоверении последнего была переклеена. Приговор - максимальный по данной статье: два года лагерей. Через два с половиной года после лагеря - новый арест. Правда, недолгий. И не "за стихи". - За изъятый у него в 64-м "тамиздат", уже воспринимаемый властями, наряду с Самиздатом, у колыбели которого стоял Гинзбург, как одна из главных угроз "устоям". Именно в "тамиздате", под псевдонимами, были к тому времени опубликованы произведения Андрея Синявского и Юлия Даниэля. 35 лет спустя Гинзбург рассказывал мне: Александр Гинзбург (Из интервью для проекта "ХХ съезд): Случилась беда. (К сожалению, наши успехи очень часто начинались с какой-нибудь беды.) Посадили двух наших друзей, посадили за то, что они пошли на самом деле гораздо дальше, чем "Синтаксис". Они решили, что читатели есть не только в Советском Союзе, и то, что они писали под псевдонимами, под псевдонимами Абрам Терц и Николай Аржак, они отправляли в Париж, и в польском издательстве "Культура" это печаталось на польском языке, на русском языке, на французском языке. За это их и посадили. Потом мне попались на глаза письма, которые в их защиту писали их друзья. Потом был суд, после которого удалось восстановить полностью стенограмму этого суда. Потом были материалы советских газет об этом суде. Все это дело я скомпилировал и получилось очень любопытное чтение, которое стало называться "Белая книга о деле Синявского и Даниэля". И с этой книгой я поступил своеобразно. Один из напечатанных на машинке экземпляров, один из десяти, я своими руками отнес в КГБ. Отнес и сказал: вот вы писателей посадили, а я вот книжку сделал. По-моему, вы их должны выпустить, а иначе мне придется эту книжку печатать. Ну, они меня попугали, попугали и отпустили, приставили ко мне слежку, но я ушел... Начал ходить с этой книжкой по депутатам Верховного Совета, в общем делал, что мог, в конце концов добился того, что посадили... Владимир Тольц: Мне не раз доводилось слышать рассказы Гинзбурга о жизни. В ней не все было так просто, как это излагал Алик. На самом деле (это понимают сейчас исследователи и в России, и за ее пределами) суд над Синявским и Даниэлем, во многом благодаря той самой "книжке", которую создал Гинзбург, стал очередным переломом в истории страны - он консолидировал мыслящую часть общества (не станем преувеличивать ее масштабы; но не стоит недооценивать и значения ее.) Власти, по крайней мере, так не поступали: в последующие годы репрессии обрушились уже на защитников осужденных писателей. А поставленный Гинзбургом перед обществом вопрос о праве на свободу творчества перерос в более общую проблему - права на свободу мнений. "Отсюда, - как пишет один из историков советского инакомыслия,- в свою очередь, столь же естественно вытекала возможность поставить вопрос еще шире: соблюдается ли в Советском Союзе весь комплекс современных прав и свобод личности?" Отсюда же, добавлю уже от себя, истекала для властей необходимость заново расправиться с Гинзбургом. - Некогда "аполитичный", по определению Аксенова, "молодой человек" воспринимался ими как политическая угроза. "Белая книга" ушла на Запад в декабре 66-го. А 23-го января 67-го Алика арестовали в третий раз. Вместе с несколько ранее арестованными Юрием Галансковым, Алексеем Добровольским и Верой Лашковой его обвинили в изготовлении и распространении антисоветской литературы и в связях с антисоветскими зарубежными центрами. Приговорили к пяти годам лагерей. Суд над Гинзбургом и его товарищами стал одним из самых громких политических процессов 1960-1980-х годов и имел далеко идущие последствия. Обычно, когда говорят об арестах и преследовании Александра Гинзбурга, их (и это справедливо), рассматривают в виде вех истории диссидентского движения в СССР. Но ведь можно взглянуть на дело и иначе: как на череду политических ошибок власти, оказавшейся неспособной правильно предсказать последствия своих деяний. И то, что сама она была порождением чудовищной "ошибки" общества вряд ли может ее здесь "извинить". Надо признать, что властям и не снился тот резонанс, который вызвал "Процесс четырех" в стране и в мире. Ныне историки утверждают, что масштабы этого негодования "не были превзойдены в течение всего периода существования в СССР диссидентского сопротивления". Под петициями в защиту Гинзбурга и его подельников, под протестами по поводу сурового приговора подписались сотни советских граждан, среди них те, имена которых были широко известны. Еще до ареста Гинзбурга, 22-го января 67-го, на Пушкинской площади прошел митинг протеста, а на третий день суда над Гинзбургом и его товарищами, возле здания на Каланчевке, где происходило "действо", было распространено обращение Ларисы Богораз и Павла Литвинова "К мировой общественности". - Впервые, кажется, вступаясь за жертв советского юридического беззакония, люди апеллировали не к его вершителям, а мировому общественному мнению и своим согражданам: "Мы обращаемся к мировой общественности и в первую очередь - к советской. Мы обращаемся ко всем, в ком жива совесть и достаточно смелости. Требуйте публичного осуждения этого позорного процесса и наказания виновных. Требуйте освобождения подсудимых из-под стражи. Требуйте повторного разбирательства с соблюдением всех правовых норм и в присутствии международных наблюдателей. Граждане нашей страны! Этот процесс - пятно на чести нашего государства и на совести каждого из нас. Вы сами избрали этот суд и этих судей - требуйте лишения их полномочий, которыми они злоупотребили. Сегодня в опасности не только судьба подсудимых - процесс над ними ничуть не лучше знаменитых процессов тридцатых годов, обернувшихся для нас всех таким позором и такой кровью, что мы от этого до сих пор не можем очнуться". В тот же вечер Обращение было передано всеми иностранными радиостанциями, вещающими на СССР, и это в свою очередь инициировало новую волну протестов - уже не только против суда и приговора, но и вообще против политических преследований инакомыслящих и других тенденций, расценивавшихся как попытки возрождения сталинизма. Вызванная процессом четырех "эпистолярная революция" привела к консолидации протестной активности в стране. Именно тогда возникло то, что впоследствии назовут правозащитным движением в СССР. (Ну, разве на это рассчитывала власть, когда арестовывала Гинзбурга?) А вскоре эта консолидация нашла свое новое воплощение: в апреле 1968-го года был выпущен первый номер "ХРОНИКИ ТЕКУЩИХ СОБЫТИЙ" - самиздатского информационного бюллетеня правозащитников. Началась эпоха той самой "гласности", приоритет на которую, с запозданием в 20 лет, попыталась перед своим концом присвоить та самая власть, для которой "казус Гинзбурга" так и остался "непредсказуемым". А он, - один из главных первооткрывателей этой эпохи, - тем временем, продолжал свою "борьбу за гласность" в Дубровлаге и Владимирке... В 72-м, когда Гинзбург после лагерей оказался в Тарусе под гласным надзором милиции (это был почти единственный вид гласности к которому власти относились одобрительно, хотя и тут предпочитали негласный), ситуация в стране заметно изменилась. Благодаря тем же "Хронике" и движению за права человека, возникло неконтролируемое властями информационное поле, изменившее моральную атмосферу общества, в которой люди, отвергавшие официозную политику и идеологию, уже не воспринимались как парии. Возродилась, например, старая традиция коллективной помощи тюремным сидельцам. В 74-м Александр Исаевич Солженицын объявил о создании Русского общественного Фонда помощи политическим заключенным и их семьям, основанного на гонорарах за "Архипелаг ГУЛаг". Распорядителем Фонда стал Гинзбург. Правозащитное противостояние обретало новые формы. В мае 76-го возникает общественная Группа содействия выполнению Хельсинкских соглашений в СССР. Один из ее основателей - опять же Гинзбург. Он вообще обладал редким даром объединять людей разных взглядов, убеждений и темпераментов. (А эта разность стала в среде инакомыслящих к тому времени явственно ощутимой.) Рассказывает бывший советский политзаключенный Виктор Файнберг - один из тех немногих, кто в 68-м вышел на Красную площадь, протестуя против оккупации Чехословакии. Виктор Файнберг: Он мне запомнился как очень легкий человек, который слишком много испытал, чтобы быть серьезным, чтобы быть тяжелым. Я не был согласен со многими его убеждениями, с его многими пристрастиями и так далее, но это не мешало совершенно нашим контактам, абсолютно не мешало. Потому что у него было это качество, очень редкое у людей качество, он понимал человека, даже того, кто несогласен был с его мнением, и уважал это мнение. Он умел как-то сотрудничать с этими людьми в том плане, который соответствовал его убеждениям. Это человек, который был так близок к Солженицыну и к его идеологии, с другой стороны, он был близок к Сахарову. С нами тоже, с другими у него были прекрасные отношения. Я думаю, что то, что Алик, то, что отличает Алика от других участников Движения за права человека, это его толерантность не политическая, не дипломатическая, а душевная. Он понимал человека, и он со всеми, он мог понять каждого. Владимир Тольц: Ну, а если вернуться к описанию изменений, произошедших в первой половине 1970-х, нельзя не отметить, что в ту пору резко усиливается репрессивный нажим на инакомыслящих, их сажают все чаще и больше... И бывалый зэк, распорядитель Русского общественного Фонда Александр Гинзбург прекрасно понимал, что его ждет... Рассказывает его преемник на этом посту, тоже через какое-то время оказавшийся за решеткой, Сергей Ходорович. Сергей Ходорович: Он мне сказал, что вот меня скоро арестуют. И меня очень поразило, как он это сказал: никакого наигрыша, никакой бравады, никакого страха, ничего, так вот сказать. Было неожиданно. Для меня представлялось - арест, это обвал, пропасть, конец всему, какие-то должны быть ненормальные эмоции. Ничего не было, вот сказал и сказал. "Да ну как, с чего ты взял?". Он меня успокоил. И через день его арестовали. Владимир Тольц: Показательно, что органы, предложившие в 77-м письмом Андропова в ЦК политически решить вопрос об аресте Гинзбурга в своей традиционной обличительной публикации, подписанной на сей раз именем заключенного, обвинили Алика не только в связях с зарубежными подрывными центрами, но и в личной корысти при распределении помощи нуждающимся. Так, не отдавая себе в том отчета, они признали легитимность этой помощи! - Времена действительно менялись. Ну, а обвинения - все знали бескорыстие Алика - в них не поверил никто! Сергей Ходорович: Алик прекрасно, сделавшись распорядителем, создал структуру фонда и наладил работу, что нам оставалось в эту структуру потом вживаться и наполнять. Что, кажется, не Бог весть какая структура, все просто, но это все просто, когда уже сделано, а когда впервые, все непросто. Алик, чего бы ни касался, что технических новинок, что фонда, моментально все видел, как сделать лучшим образом и все делал лучшим образом. Владимир Тольц: Гинзбург успел представить публичный отчет о своей деятельности в Фонде и 3-го февраля 78-го был арестован в 4-й раз. Новый приговор: 8 лет лагерей особого режима плюс еще три ссылки. Упекая его за решетку, власти вовсе не планировали не перевоспитания, ни сохранения его жизни. Ни, тем более, того, что произошло в 79-м: вместе с другими политзэка Алик стал "материалом" тайной политической сделки - их обменяли на двух провалившихся советских шпионов. (Случайно я мельком видел в том же 79-м одного из этих двух и тогда уже подумал, что обмен явно неадекватен. - Власти в очередной раз проиграли!) Когда Гинзбург умер, группа его друзей (а их немало по всему миру) написала: "Кончилась жизнь. Веселая трудная, прекрасная жизнь Александра Гинзбурга. Кончилась всего лишь жизнь. Осталось нарастающее понимание: мы жили в эпоху, которая сама выбирала себе любимых сыновей. И кто-то из этих сыновей сумел стать не только знаменем - знамена переходящи, - но и творцом своего времени. Нам выпала удача жить в этом времени рядом с одним из его творцов". Владимир Тольц: Конечно, внешняя очень, приблизительная канва биографии, которую мы перебрали в этой передаче, дает лишь весьма общее представление об Александре Гинзбурге - герое нашего времени. Но ясно также, что без знания и понимания ее понять это время невозможно. |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
