Автор и ведущий Владимир Тольц

Владимир Тольц:

Некоторое время назад в Москве я сделал передачу "Семейная фотография для истории". В ней сотрудники Московского бюро Свободы, каждый по-своему, отвечали на один и тот же вопрос: «Что вы будете рассказывать своим детям и внукам про историю 20-го века?» Откликов на эту передачу, - в основном положительных, - пришло неожиданно для меня много. Среди них и такой (от «потомственного» слушателя Свободы из Москвы господина Смирнова):

"Хотелось бы услышать ответы на те же вопросы людей, чьи голоса мы знаем давно. Это и отсутствующий в Москве Савик Шустер, и ваши нью-йоркские коллеги, особенно Борис Парамонов, и Петр Вайль, и ваши итальянцы - Джованни Бенси и Марио Корти. Вы верно отметили: это люди другого жизненного опыта и культуры, потому их ответы мне лично будут куда интереснее ответов моих соотечественников".

Сегодня мы выполняем эту просьбу.

Первая передача из этого миницикла, посвященного тому, как видят историю уходящего века мои коллеги, каждодневно рассказывающие в эфире о том, что часто уже назавтра становится прошлым, была задумана как некая семейная фотокарточка. Такой она, кажется, и получилась: «веселая семейка» Московского бюро нашего Радио, многие члены которой даже и не женаты еще, полушутя, полусерьезно рассуждала о том, что же они будут рассказывать об истории 20-го века своим внукам и детям в веке 21-м. У них и у их не родившихся внуков все еще впереди, все они, включая гостей нашей Московской студии, принявших участие в передаче, так молоды... Вот это ощущение веселой молодой перспективы мне и хотелось запечатлеть на той московской «фотографии».

Боюсь, что на сегодняшнем «фото» такой молодежной веселости и устремленности в будущее вы не обнаружите. И не потому только, что все ее участники на круг старше своих московских коллег; как справедливо заметил в электронном письме ко мне господин Смирнов из Москвы, «другая жизнь» (все мы так или иначе - эмигранты), «другой опыт», а все это, в сочетании с возрастом, если не умножает порой печали, то и особой веселости не добавляет тоже. Впрочем, давайте посмотрим.

Первым в сегодняшней передаче на вопрос, что вы будете рассказывать об истории 20-го века своим детям и внукам, отвечает человек, в предыдущей, по уважительным причинам отсутствовавший - директор Московского бюро Свободы Савик Шустер. Итак, что ты расскажешь внукам, Савик?

Савик Шустер:

Я полагаю, что с моими внуками мне придется говорить на итальянском и во Флоренции - городе, который для меня стал родным.

Первым делом им надо будет объяснить, почему меня зовут Савик. Я им расскажу, что родился в Литве, маленькой стране на Балтийском море, которая тогда была частью большой империи под названием Советский Союз. Что мои родители назвали меня Шевелис, что это непонятное ботаническое имя не нравилось никому и уже в детском саду меня стали называть Савикас. (В Литве ко всем именам и фамилиям добавляется "ис" или "ас".)

Я скажу моим внукам, что литовский - это мой родной язык, как итальянский для них, вот только я на нем почти уже не говорю, потому что уехал, когда мне было 20 лет. В Канаде, где учился, люди любят лаконичность, немедленно сняли "ас", и я стал Савиком.

Я расскажу внукам, что Советский Союз распался на много государств, и что я несколько лет работал в России, в холодной, заваленной снегом стране, ставшей мне очень близкой.

Я обязательно расскажу им про Пеле, этого великого футболиста-танцора, перед жестами которого замирала вся планета. Вот фильм "День независимости", в котором вся планета объединяется в борьбе с инопланетянами, к тому времени это фильм, конечно, уже будет детским, а Пеле одним только жестом объединял всю планету. Кожа Пеле черная, скажу я им, как у многих детей на улицах Флоренции; в прошлом моем веке они не считались равными, а такие люди, как Пеле, дали понять, что у таланта и добра нет границ. Потом я им расскажу про Диего Марадону, родившегося в нищей аргентинской семье и, благодаря своей неповторимой левой ноге, ставшему императором Неаполя, практически. Он играл в футбол с такой же легкостью и величием, как Моцарт писал музыку. Диего стал жертвой большой беды моего века - наркотиков, но эта беда преодолима, если понимать, что наркотики делают тебя рабом. Вот в это время, во время этого последнего объяснения, боюсь, мои внуки заснут...

Владимир Тольц:

В том же, что и Савик Шустер, 88-м году, стал сотрудничать с Радио Свобода работавший тогда в редакции правозащитного журнала "Гласность", поэт и эссеист, издатель выходящего с 85-го года "Митиного журнала" Дмитрий Волчек. Родившийся в 64-м году в Ленинграде, Митя стал сотрудником Московского бюро Свободы с момента его основания, а с 93-го работал в мюнхенской штаб-квартире Свободы. Теперь он в Праге, редактор и ведущий "Либерти лайв". Что же он вспомнит о своем 20-м веке?

Дмитрий Волчек:

Как передать опыт человека, который впервые в жизни попробовал "кока-колу", когда ему было 30 лет? - С этим вопросом Иосиф Бродский однажды обратился к американской студенческой аудитории.

...Мне лет 8, и родители приносят чудесную коробку - сборный пластмассовый домик для железной дороги, сбоку надпись: "Фирма "Веро", ГДР". Я вглядываюсь в схему сборки и не могу понять, зачем столько разноцветного крошева. Догадываюсь наконец, что цветы должны быть всюду: окна, клумбы, садик за оградой - взрывы красок. Выглядываю в окно - сугробы, серые кирпичные многоэтажки, светает в 9, темнеет в 4. Шевелится еще непонятно на кого направленная ненависть, бьет сонным хвостом.

...Мне 12 лет, мы с родителями в Каунасе. На улицах ни одной урны, унизительные поиски - куда же девать мешок с мусором? Наконец замечаем урну у здания горкома, избавляемся от пакета, тут же подбегает чувствительный милиционер, выхватывает наш жалкий сверток, разворачивает дрожащими руками. Кто-то из взрослых догадывается, что он ищет в пакете взрывное устройство. Ничего не понимаю - кто может подложить бомбу к горкому? Зачем? И почему в автобусе наступает странная тишина, когда мы начинаем говорить по-русски? И отчего на мой вопрос, как пройти в парк аттракционов, милая литовская старушка не отвечает и смотрит недобро.

...Счастье: кто-то из коллег отца дарит мне фотографию "битлов", снимки цветные - 4 парня с гитарами, онемев от восторга, рассматриваю их часами и решаю, что отращу такие же волосы, как у того, что в круглых очках. Но классная руководительница, грузная свирепая тетка, оставляет меня после уроков и огромными ножницами отхватывает пряди - запрещено. Запрещены и брюки клеш, но я все же уговариваю маму вшить клинья в синие штаны, только что ввели новую школьную форму. А еще говорят, что у одного парня в соседней школе есть настоящие джинсы, а снизу вставлены лампочки, и когда он ходит, они горят. ..

...И вот уже другая эпоха - очередь за молоком нужно занимать в 5 утра. Ландсбергис и два охранника с автоматами спускаются по лестнице парламента, перила выломаны, в коридоре перевернутые кресла - тащили на баррикады, да бросили.

...А вот уже Руцкой в двух шагах от меня принимает присягу президента России. Он раскраснелся, капля пота некрасиво ползет по щеке. Два часа ночи, но в Белом доме толпы народа, а в буфете баркашовцы получают по талонам бутерброды с осетриной.

И опять назад. Меня останавливает на улице милиционер и спрашивает, что я несу в сумке. "Учебники" - отвечаю едва слышно. Сердце проваливается - в сумке "Архипелаг ГУЛАГ", дали почитать на ночь. Мент заглядывает лениво, но не замечает, что написано на обложке.

Еще назад. Отец рассказывает мне о Праге и Будапеште - это сказочные города, там прямо на улицах стоят столики и любой может сесть и заказать официанту кофе или минеральную воду...

Пытаюсь вычислить, сколько мне было лет, когда я впервые попробовал "Кока-колу"? Да не так уж много, 10, наверное. Только тогда это называлось напиток "Байкал", да, точно, "Байкал".

Владимир Тольц:

Публицист и международный комментатор Джованни Бенси - ветеран Свободы, на нашем Радио с 72-го года. Работал в Пакистане, Италии, Югославии, Португалии, США и многих других странах. Но своим давно уже ожидаемым внукам Джованни собирается рассказывать не только об этом.

Джованни Бенси:

Дорогие внуки, я вам скажу просто, что в этом веке установились и утвердились лидеры и идеологии так называемых страшных упростителей, значит людей, которые думали, что все в мире, все проблемы, все социальные вопросы, отношения и так далее решаются только если узнать одну причину.

Уже в прошлом веке, уже в 19-м веке появился какой-то дядя Маркс, Карл Маркс, который говорил, что все в мире зависит только от одной причины - классовая борьба. В нашем веке эти положения пытались реализовать в России. Россия была Советским Союзом, и там установили коммунистический режим.

Но появились другие люди, которые, практически, рассуждали тем же самым образом, но подменяли немножко элементы рассуждения. На родине моих предков после Первой Мировой войны появился другой дядя, его звали Бенито Муссолини. Он и решил, что есть развитые нации, менее развитые нации, есть полноценные, неполноценные и так далее, и они борются между собой и от этой борьбы происходит развитие и прогресс истории. Если от Маркса пошел классовый социализм, от Муссолини пошел фашизм.

Ну, потом, благодаря другому страшному дяде, имею в виду Адольфа Гитлера, это стало национал-социализмом. Значит это стало социализм, (тоже самое, что у Маркса), но только основанный не на борьбе классов, а на борьбе наций или на борьбе рас.

И когда к власти приходят эти люди, которые думают, что они все знают и что есть только одна причина, которую можно изменить, и тогда измениться весь мир, вот эти люди очень опасные. Есть только надежда, что вы, дорогие внуки, и другие люди, которые вместе с вами будут расти, не будут повторять этих ошибок.

Владимир Тольц:

Ирина Лагунина. Ира родилась в Москве, окончила там МГИМО, журналист-международник. На нашем Радио с 95-го года.

Ирина Лагунина:

Когда-нибудь я обязательно расскажу своим внукам про тюрьмы: в моей работе их было шесть.

Я расскажу им про знаменитую тюрьму «Мэйз» в Северной Ирландии. В ней сидят боевики - католики и протестанты, бойцы ИРА и юнионисты. А охрана тюрьмы - их заложники, потому что на свободе, за стеной, где живут семьи охраны, боевики - хозяева. Между охраной и заключенными - что-то вроде джентльменского соглашения: они друг друга не трогают. Музей поделок заключенных поражает изобретательностью. Самый красивый экспонат - автомат Калашникова, сделанный из мыла и раскрашенный, что от настоящего не отличишь. С ним в руках пытались совершить побег. Самая зачитанная книга - «Государство и революция» Ленина. Впрочем, это название внукам наверняка ничего не скажет. Заключенных на выходные и праздники отпускают домой. Был один случай, когда человек не вернулся, но его с небольшим опозданием привезли на машине бойцы ИРА: извинились, выпил человек, проспал. Город Белфаст недалеко от тюрьмы тоже разделен на зоны.

Объяснить внукам, почему десятилетиями люди сознательно уничтожали друг друга и свою жизнь в старейшем районе европейской цивилизации, я не смогу.

Тюрьма в Сараево в 94-м вообще не похожа была на тюрьму: простое административное здание в городе. Там я встретила молодого человека, серба, 21 года, который изнасиловал 22 мусульманских женщины и неизвестно, сколько человек убил. Его потом судил Международный трибунал в Гааге. В самом Сараево все годы войны жил его отец-серб. Соседи его не трогали. Он, как и все жители, скрывался от ковровых обстрелов: сербы на горах вокруг города разворачивали вниз зенитки и покрывали крыши огнем. Не было воды, электричества, еды. Шел второй год блокады. Я спросила у сопровождающей боснийки, почему даже в таких условиях женщины так сильно пользуются косметикой. Национальная особенность? Она ответила: нет, просто девушки думают, что вот увидит ее серб в прицел, посмотрит и скажет: «Красивая девушка, не буду в нее стрелять». Помада на черном рынке стоила 300 марок. Когда прилетела в Сараево, увидела нацарапанные на стене слова: «Перемирие продолжалось 22 тысячных секунды». Подумала: зачем я здесь? Потом боснийский мусульманин показывал мне труп своего сына и кричал: «Смотри, что твой Ельцин сделал!»

Я расскажу про афганскую тюрьму Пули-Чархи под Кабулом. Там в камере на 20 человек сидит по 70. Заходить опасно, у заключенных могут быть ножи. Тюрьма не слишком укреплена: бегут из нее редко. Люди осуждены на 20-30 лет и часто в тюрьме зарабатывают столько, сколько на воле бы никогда не получили. В этой тюрьме в 90-м году я нашла человека из Советского Союза. Его взяли вместе с группой моджахедов и разбираться не стали. Осудили на 17 лет. У него в Киеве остались жена и дочь. Это была случайность, что он меня там встретил: советские представители не хватились о его исчезновении. Попал он туда потому, - объясню я внукам, - потому что бывшее в прошлом веке государство Советский Союз решило, по психологии прошлого века, воевать за территорию, за выход к морям и за полезные ископаемые, типа урана. И дам внукам почитать Киплинга.

Еще я расскажу о российской тюрьме. Заведение УС-5, «пятерочка», как его называли в Управлении МВД по контролю за исправительно-трудовыми учреждениями. Там сидел человек, бывший советский пленный в Афганистане, осужденный за то, что был в плену. В конце 80-х Генеральный прокурор Советского Союза заявил, что в тюрьму за плен больше сажать не будут. Я написала статью, что наконец-то что-то меняется, отменяются сталинские законы. И тут же получила письмо от бывшего пленного. Его звали Андрей Матеуц. Он все еще сидел. Он отсидел 4 с половиной года из 7. Я поехала к нему в тюрьму и единственный раз в жизни пошла на профессиональную сделку: я обещала прокурору написать хвалебную статью в обмен на освобождение бывшего пленного. Пока занималась судьбой Матеуца, выяснила, что никакие заявления прокурора не освободят тех, кто уже сидит: нужен закон об амнистии военнопленным, чтобы прокуратура начала заниматься делами тех, кто был осужден за плен в Афганистане. Статью я опубликовала, на затем пошла на телевидение и сказала, что нужен закон. Год ушел на то, чтобы этот закон был принят Верховным Советом.

Уже сейчас, все эти рассказы кажутся абсолютно дикими. Представляю, что подумаю о них внуки.

Владимир Тольц:

Поэт и прозаик Игорь Померанцев эмигрировал 21 год назад. В Лондоне работал на Би-Би-Си, затем для Радио Свобода. С 91-го в Мюнхене, а затем в Праге соредактор программы "Поверх барьеров".

Игорь Померанцев:

Когда я слышу, как политики и журналисты называют то или иное событие историческим, то я невольно поражаюсь человеческому самомнению. Помню, крупная американская телекомпания свое интервью с очередным лидером Ирана назвала историческим.

История сама себя утрясает с помощью историков.

Если мне повезет со внуком или внучкой, то я для них смогу быть только персонажем истории. Мой сын вырос в Англии, так что со внуком мне придется говорить, скорее всего, по-английски. Рано или поздно он заметит, что на его родном английском дед говорит с акцентом, и тогда он узнает, что дед его эмигрант. После узнает, что есть такое понятие - политический эмигрант и что есть еще перемещенные лица, есть беженцы, есть невозвращенцы, что десятки или даже сотни миллионов людей в 20-м веке отстаивали свою свободу и часто жизнь ногами. Что 20-й век был столетием ног, бегущих ног, и людей, десятков, сотен миллионов людей, говорящих на языке своих детей и внуков с акцентом. И что многие из этих людей предпочли акцент стону, хрипу, сдавленному шепоту.

У человека нет другой истории, кроме истории его жизни.

Владимир Тольц:

Мой сосед по кабинету на работе писатель Петр Вайль (вскоре он будет отмечать свое 50-летие), эмигрировал в США в 77-м году. На Радио Свобода, поначалу в Нью-Йорке, с 88-го, сейчас в Праге, он - ответственный редактор информационных программ. На мой вопрос, что бы он рассказал про наш век внуку, Петя отвечает:

Петр Вайль:

Я бы рассказ ему о "Титанике", - начал бы, по крайней мере, с "Титаника", - не с фильма, конечно, который вышел недавно на экраны, а с самого события 1912-го года, которое стало, по-моему, ключевым для всего 20-го века.

Надо вспомнить, что это было время торжества науки и разума, во всяком случае так воспринималось. Только что изобрели кино, автомобиль, самолеты. Человек ощущал себя всесильным, и на пике этого всесилия был создан вот такой вот красивый замечательный грандиозный образ - огромный корабль, непотопляемый и самоуверенный. И вдруг этот штучный товар человеческого гения столкнулся с куском льда и пошел на дно.

Тогда этот сигнал "Титаника" не был расслышан практически никем, и только сейчас, в ретроспективе мы этот сигнал можем услышать и оценить. Это был сигнал о том, что не все можно устроить по законам разума, науки и логики, не все сводится к формуле.

И уже через два года после гибели "Титаника" началась Первая Мировая война - грандиозная война, которая была первой войной не человека против человека, а еще и техники против техники. Затем, еще через три года, революция, которая привела к власти режим, тоже желавший устроить все разумно, четко и научно. И распределить счастье тонким ровным слоем - отнять куски счастья у тех, у кого их было много и отдать тем, у кого их было мало. В результате получилось, что тонким ровным слоем распределился народ на бескрайних просторах Сибири, Казахстана и русского Севера.

В другом месте примерно в то же время тоже возникла идея научная, правильная и разумная - сделать чистой расу. То есть вырастить народ красивых, сильных, здоровых, голубоглазых, светловолосых людей, а тех, кто этому мешает или предположительно может помешать, надо отправить в опять-таки научно-организованные газовые камеры и печи.

В другом месте подумали, что если злобный враг сопротивляется и не сдается, то вместо того, чтобы забрасывать его тысячами бомб, можно соорудить одну бомбу, которая равна тысячам. И хотя после Хиросимы и Нагасаки атомная бомба больше не употреблялась, но возникла идея так называемого мирного атома. И опять человек самоуверенно решил, что он сможет подчинить себе то, что фактически ему не под силу, все это закончилось, как мы знаем, Чернобылем.

Вот между "Титаником" и Чернобылем пролегает 20-й век. Вся его история есть история веры в разум и науку, и формулу, как конечную правду, и разочарование во всем этом.

Владимир Тольц:

Елена Коломийченко, соредактор Джованни Бенси по программе "Континент Европа", по первой своей профессии - врач. Очерченная Петром Вайлем историческая парадигма и ей представляется чрезвычайно важной. И Лена, не дожидаясь наступления третьего тысячелетия, уже сейчас толкует своей заканчивающей в Мюнхене гимназию дочери Саше:

Елена Коломийченко:

Скоро мы научимся управлять человеческими чувствами, скоро можно будет выращивать людей с заданными способностями. Мы с тобой прочли это недавно в газете, лежа на жарком морском пляже. «Мы в самом деле приближаем конец человеческой истории, потому что мы готовим конец человека, каким мы его знали. И тогда начнется новая, пост-человеческая история.» - Так звучат последние фразы в статье американского философа Френсиса Фукуямы.

Я хочу думать, что он ошибется и сейчас, как ошибся, предсказывая конец истории после окончания "холодной войны". Я хочу, чтобы ты умела плакать и радоваться не от таблеток. Но врачи и Фукуяма возражают мне фактами: почти 35 миллионов американских пациентов по предписанию врачей уже принимают "Прозак", улучшающий настроение. 3 миллиона чрезмерно активных детей получают другое лекарство - успокоительный "Ритолин".

"До сих пор философы лишь различным образом объясняли мир, наша задача - изменить его" - это Карл Маркс. В эйфории первых коммунистических лет советская машина хотела изменить не только мир, но и человека. Семья, как институт, должна была погибнуть, дети должны были воспитываться не дома родителями, а в каких-то общих школах, и по плану тогдашних социальных инженеров, должны были стать более или менее одинаковыми взрослыми, такими, как это нужно для строительства нового мира.

Крепкие мужчины и женщины соцреалистически радостно улыбались на картинах и в скульптурах. Соцреализм всюду - в жизни, в искусстве, в поэзии, в прозе. «Положим конец интеллигентским страданиям!», «воспитаем нового человека, а старых перевоспитаем трудом на стройках социализма!», - и перевоспитывали... Эксперимент не удался, но идеи остались.

Добавив в красные идею черного лака, ее подхватили сторонники фашизма: «чистая раса», одинаково породистые крепкие немецкие дети от хорошего родительского материала воспитываются в закрытых школах-интернатах. «Больные и несчастные не имеют права жить!» «Нация хозяев» и «нации рабов»... - Не удалось.

Сегодняшние немцы более чувствительны, чем другие, ко всякого рода экспериментам над человеческой природой, больше других испугались последствий в связи с появлением клонированной симпатичной овечки Долли, представив себе в недалеком будущем отряды клонированных людей - солдат, врачей, художников.

Правда, в научном мире говорят, что сам принцип клонирования перспективен, ведь можно воспроизводить не целиком человека, а создать, допустим, всемирный банк человеческих органов - сердец, почек, чего еще? - рук, ног для больных. - Может быть это и нужно. Но и Мария Кюри не знала, чем обернуться результаты ее очень нужных открытий...

Я хочу, чтобы тревоги в предсказаниях Фукуямы не оправдались, чтобы ты оказалась смеяться и плакать, переживала и радовалась, я хочу, чтобы ты любила, чтобы у тебя были обычные дети. Я хочу, чтобы ты жила в человеческую, а не пост-человеческую эпоху.

Владимир Тольц:

Знаток России, переводчик, а теперь еще и начинающий русский писатель Марио Корти родился в 45-м под Миланом. Детские годы провел в Аргентине. Работал в итальянском посольстве в Москве, тайно пересылал оттуда самиздат, а затем, уже в Мюнхене, занимался его изучением. Сейчас он исполняющий обязанности директора Русской службы Свободы.

Что вы собираетесь рассказать внукам о своем 20-м веке, Марио?

Марио Корти:

Расскажу об одном своем великом разочаровании в жизни.

Мне было 9 лет, мы жили в Аргентине, в деревне в 120-ти километрах от Буэнос-Айреса. Диктатором тогда был Хуан Доминго Перон, в последние годы его правления у него возник конфликт с церковью. Из столицы стали доноситься слухи о поджогах церквей и гонениях на духовенство. Священники переодевались в гражданское и скрывались. Преследования добрались и до нашей деревни, арестовали единственного нашего священника, настоятеля прихода. Отец вызвал меня и сказал: "Сегодня идем в тюрьму навещать нашего священника".

Можете себе представить мое возбуждение: начитавшийся рассказов о муках преследуемых за веру, я воображал себе настоятеля в темной камере, в кандалах, измученным голодом...

Мы отправились пешком, шли через площадь, по одну сторону которой церковь, по другую - мэрия. На боковой улице за мэрией здание комиссариата, одноэтажное, как почти все дома в аргентинских деревнях. Прошли через главный вход, нас провели в первую же комнату слева. Там, за большим столом седой полулысый комиссар и настоятель играли в карты...

Я не буду делать выводов, пусть каждый извлечет из этой притчи свою мораль.

Я мог бы рассказывать о многом другом, только кому? Мои дети живут и работают в разных странах - сын в Англии, три дочери - в Париже, Мюнхене, Милане. В нашем веке, веке глобализации, исчезла большая семья, семья, состоящая из деда и бабушки, родителей и детей. Жили все месте, и когда возникал конфликт детей с родителями, дети обращались за советом и поддержкой к бабушке или деду и все сглаживалось. Теперь этого нет, и детям не к кому обращаться. Исчез во этот социальный механизм регулирования конфликтов между поколениями. А деду или бабушке уже некому рассказывать, передавать свой опыт...

Владимир Тольц:

Этот выпуск программы «Разница во времени» продолжает прозаик и журналист Сергей Юрьенен. Он родился в 48-м во Франкфурте-на-Одре. Жил в Ленинграде, учился в Минске и Москве. В 77-м получил политическое убежище во Франции. На Радио Свобода с 79-го. Это он - инициатор программ "Экслибрис" и "Поверх барьеров".

Сергей Юрьенен:

Не знаю, как будет с послезавтрашними внуками, но меня уже сегодня напрягают их возможные матери, пока девочки, которые родились в Советском Союзе в годы перестройки и получили шанс стать «евродетьми». «Что такое коммунизм, а что такое перестройка, а что такое Советский Союз?..»

Свалив без малого полжизни назад, я произрастал, естественно, тогда и там, и в возрасте этих новых девочек, помню, задавался вопросами насчет 21-го века, газетный образ которого как раз и разожгли за горизонтами насильно ограниченного сознания советских людей: "Вы будете жить при коммунизме". У меня тогда не было оснований не верить Кремлю. Неуверенность происходила от другого: главный вопрос, который я себе задавал, был вполне эгоистичным - доживу ли, продлюсь ли внутри такой огромной грубой страны целых четыре десятилетия, чтобы оказаться в обещанной сказке, населенной новыми прекрасными людьми будущего?..

Я вопрошал не всуе, а имея деда, выпущенного полуживым из питерских "крестов", и не имея папы, застреленного по ошибке: он мчался в Берлин для участия в партконференции СВАК, а они, "свои", подумали: уходит, гад, в свободный сектор.

Ответ я получил в 12 лет и для меня, их внука и сына, увы, не улетучилось область чистых абстракций оруэлловская формула, символ 20-го века - сапог, наступивший на лицо человека. Человеком оказался я, сапоги обернулись галошами, которые были напялены на служебные валенки "мусоров", сильно заложивших по поводу необходимости обходить дозором заводской район в один студеный вечер Дня Советской Конституции.

Стал бы я им рассказывать об этом? Вряд ли.

Небо в «звездных войнах» им отныне не грозит, разве что в новой картине Лукаса, но и «в алмазах» тоже, алмазов, впрочем, никто им не обещает. Я бы хотел их видеть свободными и прекрасными, но, боюсь, инфантильных травм им тоже не избежать. Эпоха предельного, запредельного и беспредельного унижения людей, несмотря на наше ей посильное сопротивление, набрала на век такой инерцией, что перешагивает лицедавильной подошвой на берег следующего тысячелетия. Так что, любимым внукам еще придется разбираться с тоталитарным наследием и в мире, и в себе, хорошо бы при живых отцах.

Надеюсь, что по крайней мере в этом их век не будет похож на наш, сиротский.

Владимир Тольц:

Философ Борис Парамонов эмигрировал из СССР в 77-м, когда ему было 40. С 86-го года штатный нью-йоркский сотрудник Радио Свобода, где ведет еженедельную передачу "Русские вопросы". С 90-го года печатается в России. Борис Михайлович постоянный сотрудник и член редакционной коллегии журнала "Звезда", Санкт-Петербург.

Борис Парамонов:

Должен сказать, что ваш вопрос не вызвал во мне особенного энтузиазма. Лучше сказать - я затрудняюсь на него ответить, еще лучше сказать - я не знаю, что бы я стал рассказывать моим внукам, а их, между прочим, у меня двое, о своем опыте, о жизни в 20-м веке.

Две третьи моей жизни прошли в России, в тогдашнем Советском Союзе. Американская треть моей биографии сложилась так, что и здесь я занимаюсь всяческими «русскими вопросами». Так что про Америку мне сказать потомкам нечего, они и сами, живя здесь, всему, что им нужно, научатся.

Обобщать американский вековой опыт я не берусь, остается Россия. И вот вопрос: а нужно ли моим внукам знание России?

Что-то не сильно верится, что Америка может попасть в ситуацию, в которой пригодится русско-советский опыт. Здешние проблемы отличаются и будут отличаться собственной спецификой.

Является ли русский опыт всечеловеческим, общезначимым - вот в чем вопрос. Я не уверен, что могу на него однозначно ответить.

Буду исходить из соображений предположительных, условно сослагательных - «а что, если?..»

В таком случае, русский урок можно сформулировать примерно так: наиболее фатальная, можно сказать трагическая ошибка человеческая, образцово-показательно явленная Россией в 20-м веке, это максимализм. По-русски, точный перевод, это называется большевизм. Нельзя ставить себе предельные, конечные цели - это утопический подход.

Вторая, родственная черта утопического мышления - перфекционизм, стремление к совершенству. И большее, и лучшее не означает самое большое и самое лучшее. Хотя бы потому, что человеческое целеполагание, человеческие идеалы не содержат в себе гарантий непременной истины. Давно уже было сказано, что стараясь достичь рая, люди непременно попадают в ад. Никто не знает, что самое лучшее и самое правильное. Исходить в своей деятельности человек должен из наличной ситуации и соображений по ее конкретному исправлению.( "Ползучий эмпиризм" называлось это в Советском Союзе.) Совершенно верно, таков и должен быть подход к решению любых проблем. Даже так скажу: не стремись к лучшему, а думай о том, чтобы не испортить. Метафизическая скромность - так это можно назвать.

Но, в общем, все здесь сказанное, это и есть то, что знает каждый американец. Мои внуки-американцы, повторяю, все это узнают из их собственного предстоящего им опыта. Это я вроде как для себя формулирую уроки пережитого. И в общем, это то, что я всегда говорю, выступая на Радио Свобода, о том, что Санчо Пансо более ценный социальный культурный тип, чем Дон Кихот - он дров не наломает и с воздушными мельницами в бой не полезет.

Можно ли сказать, что опыты 20-го века отучили человечество навсегда от донкихотства? Сомневаюсь. Во-первых, нельзя рассуждать в терминах вечности и считать свои рассуждения верными навсегда. И, во-вторых, Дон Кихоты красивее своих оруженосцев.

Мне недавно попалась в руки старая пьеса Жана Жераду "Вселенской войны не будет", там говорится из-за чего люди ведут войны - из-за красоты. - Троянская война, троянские войны будут! Сильно надеюсь, что уже не на моем веку....

Владимир Тольц:

Как и в первой передаче - московской "фотокарточке" Свободы для Истории, - на нашем сегодняшнем «снимке» случайный, но желанный гость - направляющийся из России в Штаты писатель Юз Алешковский.

Юз Алешковский:

Не знаю, доживу ли на белом свете до появления в моем семействе, в моем роду внуков, поскольку вот-вот мне стукнет 7 десятков, но, возможно, своим читателям и слушателям на не такой уж простой вопрос: что я думаю об уходящем столетии, мне хотелось бы, не особо глубоко задумываясь, ответить так:

К столетию этому у меня этому двоякое отношение, во-первых, на него пришлись 70 лет моей личной жизни, за которые я бесконечно благодарен небесам и счастливому случаю. А уж фон, фон времени, на котором прошли эти 7 десятков лет - это уже другое дело...

Думаю, что в большинстве своих бед, а временами и несчастий, думаю, что во всех драматических перипетиях моей судьбы виноват не 20-й век, не время, а я сам. Хотя, конечно, как личность я сформирован не только собственно из своей воли, но и все тем же 20-м веком. Не помню, к счастью своему, «года великого перелома», года моего рождения, но буквально лет с четырех я начал чувствовать, что-то ненормальное в атмосфере общей жизни, в частности, в жизни нашей коммунальной квартиры, коммуналки. В ней освобождалась то одна комната, то другая, я переставал встречать в огромном коридоре то одного дядю, то другую тетю, то мужа и жену, то дедушку, то бабушку. Особенно врезалась в мою память внезапная тишина, которую всегда нарушала работа граммофона-патефона и в коридоре звучал голос тогдашнего кумира московской публики: "У самовара я и моя Маша, а на дворе давным-давно темно..."

Не знаю, наложило ли время арестов и исчезновения людей какую-то тяжкую печать на мою психику, но, безусловно, скрытность родителей, отсутствие разговоров на так называемые политические темы, обострили мой интерес ко всему тому, о чем в разговорах и беседах умалчивалось. Воспитал меня, в общем, двор, до которого человечеству не было дела, и та война, Вторая Мировая, которая так или иначе стала злым роком всего человечества.

Я до сих пор очарован детищами 20-го века - современным автомобилем, самолетами, а теперь уже и компьютерами, и совершенной индустрией в записи музыки. Мне, как и всем, доставляет удовольствие и комфорт всякие новшества в бытовом обслуживании человечества. Однако, теперь я все больше задумываюсь о том, что вашим, а, возможно, и моим внукам дорого придется расплачиваться за тот кайф, который мое поколение ловило и ловит бездумно, отчасти полагая, что после нас хоть потоп. Боюсь, что этот потоп для нас...