Эту программу Вы можете также послушать в фромате RealAudio:
- Послушать сразу или
- Выгрузить для локального прослушивания
Александр Генис:
Трудней всего говорить комплименты жене и начальству, причем по тем же причинам: с одной стороны, считается, что и так все понятно, с другой - легко заподозрить корысть. К несчастью, однако, наступил момент, когда все мы, сотрудники нью-йоркской редакции Радио Свобода, не боясь обвинения в лести, можем сказать все, что думаем о человеке, который командовал нами два десятилетия. Когда стало известно, что директор Русской службы Юрий Львович Гендлер уходит в отставку, я предложил коллегам сказать несколько прощальных слов.
У микрофона спортивный обозреватель Радио Свобода Евгений Рубин:
Два человека, питающие страсть к спорту, преферансу и рыбной ловле, познакомившись, не могут рано или поздно не подружиться. С нами - Юрием Гендлером и мной - это произошло довольно рано, до его назначения главой Русской редакции в Нью-Йорке. Когда Юрий Львович им стал, я искренне радовался. Но, если честно, не столько за него, сколько за себя. Опытные журналисты знают, как важно внештатному сотруднику быть под началом близкого человека: без заданий, а значит, без гонорара не останешься. Однако я не ждал, что его назначение принесет существенные перемены в жизни самой редакции. Каюсь, я был недальновиден. Нет, революционных, мгновенных преобразований не произошло. Но как-то постепенно и незаметно стали исчезать из передач люди, которых кто-то когда-то пригласил из жалости к их неустроенности. На их место Гендлер созвал других. Их сегодня знает вся Россия. Сейчас Петр Вайль, Александр Генис, Борис Парамонов, музыковед Соломон Волков - желанные авторы самых крупных и наиболее читаемых российских газет и журналов, а покойный писатель Сергей Довлатов приобщен к лику классиков современной литературы. Но задолго до того, как на Родине увидали их первые опубликованные строки, там услышали их голоса, прозвучавшие в передачах Радио Свобода. Уехал из Нью-Йорка Юрий Гендлер - сначала в Мюнхен, потом в Прагу - возникшие при нем передачи, разделы, рубрики живут: видно, не так просто придумать лучше. Теперь вот Юрий Львович уходит совсем. Что ж, может, так и надо? Мавр сделал свое дело...
Аркадий Львов:
Поначалу я привык видеть в нем своего коллегу. Потом полуначальника, когда он стал заместителем заведующего Русской редакции в Нью-Йорке. Потом начальника, когда представлял ему свои скрипты перед тем, как выйти в эфир. Возвращая скрипты, уже одобренные и подписанные, он неизменно сопровождал эту процедуру сентенцией: "Старик, водка бывает только хорошая и очень хорошая. А писатели бывают только плохие и очень плохие". Это стало частью ритуала, сложившегося за 20 лет нашей совместной работы, в которой он без нажима, без начальнических акцентов проявлял то уважительное отношение к пишущему человеку, к автору, которое делает будничную работу не только сносной, но и приятной. Разумеется, у нас бывали расхождения. Но сколько не стараюсь, не могу припомнить ни одного случая, когда бы что-то делалось в административном порядке, без товарищеского разговора, в котором всегда доминировала одна нота: как сделать то, что должно быть сделано - лучше? Среди книг, подаренных Юрию Гендлеру с авторскими надписями, я надеюсь, хранится мой роман "Двор". В свое время я просил Юру: "Прочти роман". Он отвечал мне: "Старик, да я еще Гомера не прочитал". Уверен, теперь ему удастся, наконец, то, что не удавалось многие годы: он прочитает Гомера, а там - мой черед. Жизнь как ни коротка, все же достаточно продолжительна, если пользоваться ею умеючи.
Марина Ефимова:
У меня в жизни было всего два начальника, оба зэки. Один сидел в 1919-м году по подозрению в принадлежности к дворянству; второй - Юрий Гендлер - сидел в 60-х, за подпольное издание классических трудов по философии. Мой первый начальник отучил меня от лени одной фразой, он говорил: "Знаете как вы работаете? Три часа готовитесь, потом полчаса работаете, потом три часа в обмороке лежитеµ. Юрий Гендлер (тоже одной фразой) отучил меня от литературной халтуры. Он говорил: "Пишите самое лучшее на что вы только способны, тогда получится средненькое". Юра издевался над моими первыми пробами, а Довлатов уводил меня в коридор утешать. Он говорил: "Издевательство от Гендлера - хороший признак. Вы не представляете, как нежно Юра разговаривает с людьми, которых решил уволить". Больше всего меня огорчало, что замечания Гендлера, обидные по форме, по содержанию были справедливыми, более того, полезными. Довлатов говорил: "Вы не думайте, он на меня тоже кричит. Я однажды ему сказал: "Юра, вот ты все только требуешь, а покажи мне сам, как я должен писать". И в ответ Гендлер рассказал, что существует классическая формула, по которой все редакторы предъявляют требования авторам: "Вы должны писать, как я бы писал, если бы умел". На самом деле, Юра Гендлер - лучший журналист из тех, кого я знала. И дело даже не в том, что он помнит, когда японцы взяли Нанкин, какую первую песню спел Синатра и кто победил в матче ЦСКА - Динамо в одна тысяча Бог весть каком году... И не в том, что он хороший рассказчик. Просто он накануне знает о том, что назавтра станет злобой дня. Юра Гендлер - чрезвычайно одаренный эксплуататор. Его кнут - насмешка, а пряник - умение хвалить. Вдруг из его кабинета раздается крик: "Потрясающе! Райка сделала потрясающий репортаж! И не хотел бы хвалить, а придется!" Это о Рае Вайль. Или вдруг зайдет в общую комнату и скажет многозначительно: "Да... Все-таки Борис Михайлович умеет сформулировать мысль. Это вам не художественную литературу писать, прости Господи". Это о Борисе Парамонове. Помню, естественно, одну похвалу себе: глядя на меня с крайним подозрением, Юра сказал: "В вашей передаче, в одном месте - повторяю, в одном - мне вдруг показалось, что как журналист вы в чем-то даже лучше меня". Это было щедрое преувеличение. Со вкусами и критериями Гендлера можно не соглашаться, но бесспорно одно: он оценивал работу сотрудников лишь по одному принципу - творческому. Юра соглашался терпеть в редакции растяп, алкоголиков, капризуль и собственных врагов, если считал их одаренными. Юра искренне любил нас, когда мы писали хорошо, и искренне разлюблял каждый раз, когда мы писали плохо. И не годы, ни дружба ничего не меняли. Буквально на днях он кричал на меня по телефону из Праги: "Что вы мне в заявке написали на целую страницу биографию Амелии Эрхард? Что я не знаю, кто такая Амелия Эрхард, что ли? Я о ней знал, когда вас еще на свете не было!" Это при том, что когда меня не было на свете, Юре было максимум четыре года. "Вы должны не биографию расписывать, а концепцию передачи! Ну все. Обнимаю". Юра Гендлер - убежденный экстремист. Он любит ловить рыбу, но только самую большую и только в самых труднодоступных озерах Канады. Он увлекся огородничеством и вырастил египетский лук ростом с человека, из двух перьев которого можно выжать стакан лукового сока. Он решил быть журналистом и стал директором Русской службы Радио Свобода. Интересно, во что он превратит тихие пенсионные годы?
Александр Генис:
Мы продолжаем специальную передачу, в которой сотрудники нью-йоркской студии Радио Свобода прощаются с уходящим в отставку директором Русской службы Радио Свобода Юрием Львовичем Гендлером.
Борис Парамонов:
Я стал похаживать на Свободу с первых же дней приезда в Нью-Йорк и тогда же познакомился с Юрием Львовичем Гендлером. Он являл заметный контраст с тогдашними работниками радио. Свобода в то время (я имею в виду 77-й год) еще оставалась тем, чем была с самого начала: неким прибежищем для ветеранов холодной войны. Я ничего плохого не хочу сказать об этих людях, среди них были вполне достойные, даже крупные личности. Начать хотя бы Бунина, которого Свобода еще успела застать в живых. Но в общем, это были люди, далеко отставшие от жизни. Конечно, перемены начинались с движением на Запад так называемой третьей волны эмиграции. Но до Нью-Йорка эта волна еще толком не докатилась, новые "свободские" люди оседали в основном в Мюнхене. В Нью-йоркском бюро атмосфера была так себе. Вообще же, что называется, процесс пошел. Конечно, не Гендлер этот процесс вызвал - я имею в виду приток новых сил не только на Свободу, но в эмиграцию. Это было объективное явление. Но Юрий Львович, как всякий талантливый руководитель, я бы сказал, как всякий талантливый человек, оказался в нужный момент в нужном месте. Постепенно он набирал силу, и перемены стали ощущаться. Назначение его на должность руководителя Русской службы Нью-йоркского бюро совпало со временем гласности и перестройки. В ноябре 89-го года в Советском Союзе отменили глушение Свободы - это был ее звездный час. Для русского литератора и журналиста не стало тогда в Америке более интересного места, чем нью-йоркская Свобода. Не знаю, может быть, в тогдашнем московском "Огоньке" было интереснее, не наблюдал. Но мы на Свободе не расходились с работы до поздней ночи, хотя никаких сверхурочных не было (в Америке как-то все успеваешь сделать вовремя). Было просто интересно сидеть в бюро и общаться друг с другом и с Гендлером. Слушать, например, байки из его диссидентско-лагерного прошлого. Мое мнение о Гендлере-руководителе состоит из двух частей: общей и частной. Общая часть - общее место: именно то, что талантливый менеджер никогда не боится выдвигать людей, которые в чем-то превосходят его. Вайля и Гениса я склонил к свободской работе (дело происходило, помнится, в ирландском баре на углу 57-й улицы и 8-й авеню, просто втолковав им, что они не разобрались еще в Гендлере, что этот человек ни в коем случае не помешает цветению их талантов, и что Свобода будет отныне такой, какой мы ее сами сделаем. Думаю, что так и произошло, но произошло это именно при Гендлере, в его, так сказать, эпоху. Теперь частный вопрос: что дал Гендлер именно мне, чему он меня научил? Он научил меня - думаю, не только меня - тому, что существует крайне интересная и многообразная жизнь за пределами всеобщей и всепоглощающей любви русской интеллигенции и за пределами литературы и искусства. Что у них вообще есть пределы и незачем на этом деле замыкаться. Культура Америки как раз в этой сверхинтеллектуальной и сверхэстетической разомкнутости и состоит, но это надо увидеть и понять - что это не Америка некультурная, а наши представления о культуре страшно узкие. Что человек может найти целостное самовыражение, то есть талантливо реализоваться, например, в бизнесе, в каком-нибудь реалэстейте. Это общение с Гендлером привело меня к мировоззрению, которое я выразил в форме афоризма, надеюсь, чеканного: покупать дом на Лонг Айленде интереснее, чем читать Томаса Манна. Это парадокс, конечно, потому что даже купив соответствующий дом, я Томаса Манна отнюдь не разлюбил, может быть, даже лучше стал понимать. Но дело вот в чем, вот где в этой позиции рациональное зерно: Шкловский говорил по поводу поэмы Маяковского "Хорошо!": "Золото можно красить в любой цвет, кроме золотого". Он же говорил: "Ласкать лучше всего бранными словами". Скучно говорить о великой русской литературе и подобных предметах устоявшимся тоном почтения или восхищения. Сказать, что Достоевский - великий русский писатель, пророчески описавший метафизическое зло большевизма - нестерпимая пошлость. Вас не будут слушать даже в царево-кокшайской неполной средней школе. У вас не будет аудитории, сказать по-модному - рынка. Что бы удерживать интерес и внимание публики, вы должны быть забавным. Высокие предметы надо подавать в жанре энтерпейнмента - это требование эпохи. Не рынка даже, а так называемого массового общества, демократии, если угодно. Вот этому, а не Бердяеву или Фрейду научил меня Гендлер. Он научил меня Америке.
Евгений Муслин:
С Юрием Львовичем я познакомился еще в 76-м году. Я только приехал в Америку и только начал работать на радиостанции, а Гендлер уже считался старожилом и работал на Свободе уже пару лет. Ему было тогда около сорока, и он вел еженедельную передачу "Россия 50 лет назад". С утра и до позднего вечера сидел он в своем закутке без окна (отдельных кабинетов на радио еще ни у кого не было) и корпел над программой. Письменный стол и все свободные поверхности были завалены книгами 20-х годов, папками с газетными вырезками и любительски сброшюрованными диссидентскими вырезками - как какой-то кафкианский бюрократ из легендарного замка, обитал он среди этого архивно-бумажного половодья. Вдобавок все было в табачном дыму, ибо в те далекие патриархальные времена в Америке еще не велось непримиримой войны с курением и дымить в служебных помещениях не запрещалось. Помню, меня поразило такое невероятное, избыточное, как мне тогда показалось, обилие источников для сравнительно короткой радиопередачи. А Юра еще несколько раз на дню выбирался на улицу, чтобы зайти через дорогу в Нью-йоркскую публичную библиотеку с ее богатейшими книжными фондами и еще раз проверить и перепроверить какой-нибудь малоизвестный исторический факт. Дело в том, что Гендлер всегда стремился к максимально возможной достоверности текста, справедливо считая, что без этого нельзя завоевать полного доверия слушателей и уснащал свои передачи тщательно отобранными цитатами из первоисточников, что придавало его программам выразительный исторический колорит.
Рая Вайль:
Я думаю, что обязана Юрию Львовичу Гендлеру гораздо большим, чем все мои выступавшие коллеги. Я ему обязана тем, что вообще могу назвать этих людей так, как только что назвала - коллегами. Все они были и до знакомства с Гендлером если не профессиональными журналистами, то людьми, что называется, литературными, вообще, профессионалами. У меня же, строго говоря, никакой профессии не было. Я неплохо печатала, и на Свободу меня взяли временной машинисткой. Было это еще в те времена, когда нью-йоркская редакция находилась на 42-й улице, рядом с Публичной библиотекой и Таймс-сквером. Потом Свобода переехала на Бродвей. Юрий Львович стал начальником Русского отдела, в том числе и моим. Я знаю, что его многое во мне раздражало: всегда я делала что-то не то, не так, невпопад, всегда со мной какие-то истории приключались. "У меня на Райку идиосинкразия," - говорил он. И, несмотря на это, именно Гендлер сделал меня журналистом - нью-йоркским репортером. Я вообще-то человек трудно управляемый, но он сумел со мной управиться. Причем, тем самым способом, которым со всеми ладит: дал ту работу, которая отвечает внутренним потребностям, всему складу характера. Одним словом, Юра направил мою энергию в нужное русло. В результате у меня появилась интересная работа. Я, благодаря ей, узнала весь Нью-Йорк, если не вершины его, хотя и на вершинах бывать приходилось, то уж дно во всяком случае. Помню две его ключевые фразы: когда Гендлер задумал часовое радиошоу "Бродвей 1775", и я предложила свой первый репортаж о музыкантах в нью-йоркском сабвее, он сказал: "Делай! Никто никому не запрещает много и хорошо работать". С тех пор я эту фразу слышала часто, каждый раз, когда предлагала сделать очередной репортаж для программы "Бродвей": "Никто никому не запрещает много и хорошо работать". И я работала много, иногда даже хорошо получалось. Но однажды я не успела вовремя сдать материал и вообще скопилась усталость, нужно было отдохнуть. Со страхом пришла утром к Юре: думала, выгонит. А он внимательно так посмотрел на меня и сказал: "Каждый сотрудник имеет право на отдых". Теперь, кажется, пришел его черед. Казалось бы, радоваться надо: человек на заслуженный покой уходит. Но мне грустно - такого начальника у меня уже никогда не будет.
Александр Генис:
Раньше я думал, что дружат с единомышленниками. Гендлер был первым, кто доказал мне обратное. Не было ни одного вопроса, по которому мы бы не придерживались диаметрально противоположных мнений. О чем бы ни шла речь: о голливудских фильмах, способах приготовления ухи, выборе алкогольных напитков, литературном творчестве, американской авиации, Леонардо да Винчи. Сегодня, через 15 лет после нашего знакомства, я с удивлением обнаруживаю, что он был прав. Действительно, хорошую комедию труднее поставить, чем многозначительный авангардный фильм; уха и правда вкуснее, когда мы ограничиваем себя в специях; без закуски водка уступает виски; характер среднего военного летчика лучше, чем рядового писателя; и освещенная вспышками камер бесчисленных туристов Мона Лиза такой же объект массового искусства, как самый пошлый из аттракционов Диснейленда. Как Бисмарк, Юрий Львович командовал нами железной рукой, только почему то мы этого не чувствовали. Он обладает глубоким пониманием природы власти. "Ею, - говорит он, - надо пользоваться как золотым запасом: хранить, а не тратить". Только благодаря Гендлеру, я понял, насколько редок дар начальника. Хороший менеджер - тот, кто не боится окружать себя талантами, обычный - предпочитает быть умнее всех. Чтобы управлять людьми, переполненными амбициями, самолюбием, комплексами и отрицательным жизненным опытом (другими литераторы и не бывают), надо обладать такой психологической проницательностью, которая редко встречается у самих инженеров человеческих душ. Я это понял, когда убедился, что Юрий Львович разбирается в нас лучше, чем мы в себе. Именно поэтому - хотя по напору один Гендлер равен двум дивизиям - тяжесть его суждения не бывала обременительной. Опытный садовник, Гендлер давал всем расти так, как нам было удобней. Он не перепахивал грядки, а лишь избавлял своих авторов от сорняков: предвзятых мнений, интеллигентских штампов, расхожих глупостей. Гендлер был прав, потому что на его стороне оказывалась жизнь, а не наше о ней представление. Тут было сказано столько прощальных слов, что я хочу закончить нашу программу напоминанием: мы расстаемся с оставившим нас начальником Юрием Львовичем Гендлером. Другое дело - наш друг Юра Гендлер, для которого начинается новая жизнь. В ней ему от нас не отделаться.
