Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
15.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[22-10-00]
Россия как цивилизацияВедущий Анатолий Стреляный Автор Елена ОльшанскаяРусская книгаВ передаче участвуют:
Александр Каменский, доктор исторических наук Анатолий Стреляный:
"Как я люблю его его спокойный вид, Пушкинский летописец в "Борисе Годунове" - смиренный монах, а в прошлом воин, свидетель былого, о котором рассказывает. В старой Руси книжная премудрость почиталась высоко, была делом не только церковным, но и государственным. Ярослав Мудрый "любим бе книгам", Владимир Мономах - автор "Поучения". Прославились литературными талантами Иван Грозный и Екатерина Вторая. Российские, а следом и советские правители признавали огромную власть литературы над умами своих подданных. Это во многом определило судьбу и особенность русской книги. "Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые - это мразь, вторые - ворованный воздух," - сказал Осип Мандельштам, когда творцы социалистического реализма превратились в государственных вельмож, а Сталин и Гитлер раскладывали костры из запрещенных ими книг. Сочинители были либо уже убиты, либо отправлены в ссылку, в тюрьмы, в изгнание. "Других писателей у меня для вас нет", - заявил как-то Сталин. И солгал - у России другие писатели были всегда. Но фраза сохранилась в истории. "Бог творит хотением, его творчество чистаа словеса", - говорится в "Шестодневе". Книга в России имела символическое значение, картинки-заставки звериного стиля на полях летописей не оскорбляли святость текста, они иллюстрировали убеждение, что край света, как и край страницы, заселен песьеглавцами, рогатыми и трехногими людьми, фениксами и василисками. С 15-го века появился особый запрет: "Горе тому, кто черкает у книг по полям. На оном свете те письмена исчеркают бесы по лицу жалом железным". Это наказание казалось естественным, ведь вплоть до 17-го века по "Судебнику" за поджог сжигали, за смертоубийство рубили голову, за чеканку фальшивой монеты заливали горло расплавленным свинцом. Церковный раскол стал первым ответом средневекового общества на вызов нового времени. Александр Каменский: Самое яркое произведение, связанное с расколом - это, конечно же, всем хорошо известное "Житие протопопа Аввакума". Но при этом поразительно то, что, будучи яростным защитником старой веры, то есть, каких-то архаичных форм, Аввакум пишет сочинения в духе абсолютно Нового времени. Он пишет сочинения о себе, то есть, личность оказывается выделенной в литературе. Само это сочинение по жанру оказывается уже принадлежащим к какому-то иному измерению, иному времени. Заканчивается период старой культуры, заканчивается период старой литературы и возникают какие-то новые вещи. Анатолий Стреляный: "Русь, чего-то тебе захотелося немецких поступков и обычаев", - сокрушался протопоп Аввакум. Новые люди говорили о европейской культуре, о просвещении, стремились в Москве "невежества темность прогоняти." Поэт Симеон Полоцкий "на торжественном столе" в день крестин царевича Петра Алексеевича, будущего Петра Первого, читал торжественные вирши, в которых предсказывал младенцу великие подвиги. Татьяна Смолярова: Когда мы говорим о культуре конца 17-го века, то само достаточно абстрактное понятие влияния переводится на язык конкретных географических перемещений. То есть, тот же самый Симеон Полоцкий в какой-то момент приехал из Киева в Москву. И таким образом, этот жанр реальным географическим перемещением вошел в русскую литературу, будучи до этого принадлежностью литературы и культуры польской. Самый известный панегирик Симеона Полоцкого, сборник его торжественных вирш "Орел российский", предполагает необыкновенно сложный путь по книге, необыкновенно сложное прочтение. Причем, изобразительность существует как на уровне просто рисунков, включенных в текст, рисунков, скажем, знаков Зодиака, которые пророчествуют о будущем, так и на уровне расположения теста на странице. Правила чтения панегириков были чрезвычайно сложными - надо было сначала на первой строке прочесть четыре слога, на второй строке три слога, на третьей один, потом вернуться к первой. То есть, главной была возможность нескольких прочтений, как бы не взаимоисключающих. Те же самые первые четыре строчки панегирика представляли собой некое смысловое единство и если ты читал строчку подряд, и если ты следовал этой рекомендованной лесенке. Анатолий Стреляный: В середине 17-го века в Москве провели перепись. Хозяин каждого двора обязан был лично расписаться в книге, за неграмотного прилагал руку сосед. Выяснилось, что московское духовенство и дворянство почти поголовно грамотны, среди купечества насчитывалось от 75-ти до 96-ти грамотных на сто душ мужского пола. От 23-х до 52% посадских мужиков умели читать и писать. Единственная тогда на Руси типография "Московский печатный двор" во второй половине 17-го века издала триста тысяч "Букварей", 150 тысяч "Учительных псалтырей" и "Часословов". Причем, буквари продавались по копейке. При Петре Первом уже в разгар европеизации грамотность резко понизилась, силы нации были отвлечены на флот, армию, постройку новой столицы. Литература начала самостоятельную жизнь, из дела церковного она превратилась в дело государственное. Главным литературным жанром явилась ода. Татьяна Смолярова: Темой любой оды является событие. Будь то какая-то значительная военная победа, день рождения императрицы или ее отважная прививка от оспы, как это было сделано Екатериной в 1868-м году и, как мы знаем, этому событию были посвящены чрезвычайно пышные торжества, аллегорические спектакли, и оды были написаны. Так вот, расцвет оды всегда совпадает с моментами усиленного, иногда даже несколько гипертрофированного внимания к событию. Все упомнить невозможно, и за одой в обществе закреплена функция, можно даже сказать, миссия, наметить точки, по которым впоследствии будет строиться маршрут. Ода 1748-го года "На восшествие на престол Елизаветы" упоминает, скажем, о пожаре библиотеки Академии наук. Если перенестись почти в конец 18-го века, то без оды Василия Петровича Петрова, знаменитой огромной оды "На Великолепный Карусель", вряд ли бы мы помнили о том, что были в Петербурге в 1766-м году такие торжества. Вряд ли мы помнили бы о том, что само слово карусель в 18-м веке употреблялось в значении конных состязаний, конных ристаний, и употреблялось в мужском роде, а не в женском. Игорь Яковенко: Библиотеки середины 18-го века - это библиотеки на французском, немецком, голландском языках. Я говорю о библиотеках людей, которые ценили, знали и любили книгу. Но русских книг в этих библиотеках либо нет, либо ничтожно мало. Здесь мы сталкиваемся с очень интересным процессом. Россия входит в европейскую культуру вместе с Петром Первым, и язык русский к этому моменту не готов к тому, чтобы на нем выражались достаточно сложные вещи политические, философские, для того, чтобы возникала литературная изящная словесность. Процесс трансформации языка, формирование нового гражданского русского языка и традиции писания на этом языке и традиции чтения на этом языке потребовали без малого век. Заметим, что поэзия и проза 18-го века читаются очень трудно. Они в каком-то смысле дальше от нас, чем литература 17-го века и, конечно, 19-го, потому что это переходный процесс. Только к концу 18-го века, с началом 19-го века формируется современный русский язык. И в этом отношении, Пушкин типологически соответствует Лютеру, который создал немецкий язык. Язык этот с того момента более-менее развивается, движется до дня сегодняшнего. Семен Экштут: В феврале 1825-го года в Петербурге тиражом 2400 экземпляров выходит небольшая книжечка, точнее, даже брошюрка в 84 странички. Книжечка эта стоит пять рублей, что по тому курсу, по тому масштабу цен, довольно-таки много. Книжечка называется "Евгений Онегин," и в предисловии сказано, что "вот начало большого стихотворения, которое, вероятно, никогда не будет закончено". За это начало большого стихотворения, которое, вероятно, никогда не будет закончено, читатели должны были заплатить пять рублей. И сейчас уже, кроме специалистов по истории литературы, мало кто знает, что первой главе "Евгения Онегина" было предпослано авторское вступление в стихах, "Разговор книгопродавца с поэтом". Там была сформулирована одна из важнейших истин 19-го столетия: "Внемлите истине полезной: наш век торгаш, в сей век железный без денег и свободы нет. ...Позвольте просто вам сказать: не продается вдохновенье, но можно рукопись продать". Вот эти две последние строчки настолько часто цитировали, что они уже затасканы от постоянного употребления. И мы не можем себе представить ту остроту непосредственного восприятия, с какой эти строчки прочли первые пушкинские читатели. В России всегда была исключительно велика степень доверия к печатному слову. Так вот, первый поэт России признается публично, пусть от лица своего лирического героя, что он пишет ради денег. Причем, он признается печатно в своих самых сокровенных мыслях, потому что весь 1824-й год прошел для него в любопытных размышлениях на тему о том, имеет ли смысл писать ради денег. И в одном из своих откровенных писем он написал так: "За деньги, за деньги, за деньги - таков я во всей наготе моего цинизма". Анатолий Стреляный: Когда была напечатана поэма Пушкина "Бахчисарайский фонтан", поэт получил неожиданно большой гонорар - три тысячи рублей. Это приободрило его друзей и современников, они говорили, что Россия теперь вплотную приблизилась к Европе. Князь Вяземский радовался: "Слава Богу, теперь головой можно прокормить брюхо". Семен Экштут: Один книжный завод в пушкинскую эпоху составлял 1200 экземпляров. При этом реально расходилось экземпляров 600-700, максимум 800. 1200 экземпляров, как правило, никогда не расходились, но технология процесса печатания книги была такова, что невыгодно было печатать именно 800 экземпляров, поэтому типография печатала 1200 экземпляров, отлично зная, что разойдется максимум 800, но стоимость всех 1200 экземпляров раскладывалась именно на эти 800 экземпляров. То есть, первые 800 читателей, которые покупали книгу, они как бы оплачивали те 400 экземпляров, которые впоследствии использовались для того, чтобы из них делать пакетики для продажи ягод, продавать старьевщикам и так далее. Если книга по истории расходилась тиражом в 300 экземпляров, это считалось абсолютно нормальным. Если она расходилась тиражом в 600 экземпляров, это было очень хорошо, свыше 600 экземпляров книга по истории не расходилась. Тут я позволю себе прямую аналогию с сегодняшним днем. В настоящий момент научные книги выходят тиражом и 200, и 300, и тысячу экземпляров, свыше трех тысяч они не выходят никогда. Вот эта цифра три тысячи экземпляров, она тоже является знаковой. Дело в том, что когда Карамзин напечатал свою "Историю государства Российского", он напечатал два с половиной завода, и три тысячи экземпляров разошлись в течение месяца. Этот случай был небывалый, он поразил современников, и многие специалисты по истории русской культуры полагали, что ничего подобного в России не было по сию пору. Если брать не абсолютные величины, а сравнивать вещи относительные. Карамзин был назначен государственным историографом, получал две тысячи рублей в год, это было генеральское жалование, ему шли очередные чины, его награждали орденами, царь распорядился напечатать "Историю государства Российского" за казенный счет и в казенной типографии, а весь тираж был как бы подарен Карамзину, и когда он продавал "Историю государства Российского", то те деньги, которые он получал, шли в его карман. Анатолий Стреляный: Зимой этого года в селе Михайловском Псковской области будет установлен памятник зайцу, перебежавшему дорогу саням ссыльного Александра Пушкина, когда он внезапно в декабре 1825-го года решил ехать в Санкт-Петербург. Встретив зайца - дурная примета - суеверный поэт повернул назад и не попал, таким образом, на Сенатскую площадь в день восстания декабристов. Заяц оказал русской поэзии неоценимую услугу. После разгрома восстания царь Николай Первый пытался приблизить поэта ко двору. Семен Экштут: В пушкинскую эпоху напечатать книгу по истории Пугачева было так же важно, как, скажем, еще лет 10-15 назад напечатать какую-нибудь статью или монографию о жертвах сталинских репрессий или о каких-нибудь тайнах нашей истории, например, о пакте Молотова-Риббентропа или о Катынской трагедии. Вещи абсолютно соизмеримые. Потому что Екатерина Великая, после подавления восстания Пугачева, повелела предать происшедшее вечному забвению, и практически до первых лет царствования Александра Первого о Пугачеве в печати упоминать запрещалось, тем более, печатать какое-то развернутое сочинение. Для Пушкина были открыты документы секретных архивов, он получил доступ к материалам, которых никто до него не видел и, естественно, он рассчитывал на интерес читающей публики к своему сочинению. Для печатания "Истории пугачевского бунта" Александр Сергеевич получил у государя Николая Павловича беспроцентную ссуду в двадцать тысяч рублей. В ту эпоху ссуду давали, даже от лица правительства, под проценты, они были не очень высокие, ни в какое сравнение не шли с современным ссудным процентом, и, кроме того, всякий получавщий ссуду от правительства, обязан был выплатить некоторый процент, не очень большой, но фиксированный, в пользу инвалидов, то есть, ветеранов. Пушкина освободили и от этой выплаты, то есть, ему дали двадцать тысяч рублей ссуды на несколько лет. Это было очень много, потому что, скажем, даже жалование в пять тысяч рублей, которые он получал как государственный историограф ( ему поручалось написать историю Петра Великого), было жалованием очень большим, и не всякий генерал в Российской империи мог похвастаться тем, что он получал пять тысяч рублей в год. Как правило, генерал получал две-три тысячи в год. Реально напечатать книги стоило порядка пяти тысяч рублей. Но пушкинисты - народ дотошный, они обратили внимание, что ту сумму, которую Пушкин заплатил за печатание "Истории пугачевского бунта", примерно такую же сумму, если не большую, он заплатил в модный магазин мадам Сихлер за наряды Натальи Николаевны. Когда книга вышла из печати, а поступила она в продажу 28-го декабря 1834-го года, то есть, в последние дни уходящего года ( а весь 34-й год книгу печатали, Пушкин правил корректуру, вносил какие-то изменения). Так вот, когда книга поступила в продажу, первоначально к ней был проявлен очень высокий, очень сильный интерес. И в первые три недели разошлось несколько сот экземпляров. То есть, эти 600-800 экземпляров были проданы в течении первых трех недель. И дальше наступило сильнейшее разочарование. Книга продавалась очень плохо. То есть, всего при жизни Пушкина из трех тысяч экземпляров было продано лишь 1225 книг. Подчеркиваю, такого не было ни с одной из пушкинских книг. Скажем, миниатюрное издание "Евгения Онегина", которое вышло незадолго до гибели поэта, продавалось за несколько номиналов. Игорь Яковенко: Писатель оказывался в России и философом, и нравственным мыслителем, и политэкономом, и политиком, и пророком. Отчасти это было связано с тем, что в России не существовало политической жизни в собственном смысле этого слова. Россия была либо монархией, причем не конституционной монархией, а абсолютной, самодержавной монархией, либо она была Советским Союзом и теократией, где также не существовало разномыслия. Писатель оказывался в исключительном положении, он собирал в себе все смыслы, все формы выражения. Сегодня возникает собственно литература. Анатолий Стреляный: Святая, как ее назвали на Западе, русская литература, литература Пушкина, Гоголя, Толстого, Достоевского, Чехова, выросла под строгой цензурной опекой, под грузом социальных и политических проблем. В 19-м веке повторилось чудо почти тысячелетней давности, когда едва крещенная и только что получившая письменность Русь вдруг создала литературные шедевры - "Слово о полку Игореве", "Повесть временных лет", "Слово о Законе и Благодати". В Советском Союзе эта нить не прервалась. Общество внимательно следило за отношениями власти и культуры. Произнесенное слово, как ни зажимали рот говорящему, было слышно далеко. Но все это в прошлом, новое время явилось в одночасье. Больше нет ни гонимых литераторов, ни гонителей. Дмитрий Володихин - литератор, историк, владелец издательства "Мануфактура". Дмитрий Володихин: Что касается 90-х годов, то их начало время великих надежд в издательском деле, и эти великие надежды примерно к середине 90-х, к докризисному уже времени, к 95-му году, к 96-му году наткнулись на трезвую оценку ситуации. Тот книжный рынок в России, который казался бездонным, безбрежным, глубочайшим, как Марианская впадина, оказался гораздо уже, чем это представлялось, гораздо меньше и гораздо, как бы это сказать, мельче. 98-й год этот самый рынок подкосил страшно. Если 97-й, первая половина 98-го года, это все-таки некоторый подъем издательского дела, то 98-99-й это чума и послечумье. Человек встал с постели после тяжелой болезни, но, тем не менее, едва-едва держится на ногах. Вацлав Михальский, прозаик, владелец издательства "Согласие". Вацлав Михальский: Что касается нашего издательства, оно было создано в 1990-м году. Был создан журнал "Согласие". Мы издавали его три года, но потом тиражи стали катастрофически падать и нам было не по силам издавать журнал. И в 94-м году мы полностью стали одноименным издательством. Дебютировали мы собранием сочинений в трех томах Георгия Иванова. Мы выпустили его с интервалом в две недели каждый том, подождали полтора месяца и, как говорится, бросили на рынок одновременно три тома. Издание имело успех. Потом мы издали собрание сочинений Владислава Ходасевича, собрание сочинений Бориса Поплавского, собрание сочинений Ивана Елагина. Мы издали Надежду Яковлевну Мандельштам, двухтомник. Издали Лидию Корнеевну Чуковскую "Записки об Анне Ахматовой", трехтомник. Издали Солженицына "Бодался теленок с дубом", это то, что раньше не издавалось. Вы помните, едва появилась книжка - и ее нет. А сейчас мы выпустили Тимофеева-Ресовского, шикарный том, если бы это случилось десять лет тому назад или пятнадцать, наверное, очередь стояла бы на несколько километров. А сейчас у нас более чем скромные тиражи наших изданий - три тысячи, пять тысяч. Именно потому, что у нашего читателя, у людей интеллектуальных, интеллигентных, именно у них нет денег, именно у них. Та литература, которую издаем мы, она ведь нужна только этим людям. Их на самом деле очень много. Кто у нас покупает книги в нашем издательстве, да и у сотен других? Только Фонд Сороса. А библиотеки наши российские их не покупают, говорят, что у них, якобы, нет денег. Ольгерт Либкин, литератор, директор издательства "Текст". Ольгерт Либкин: Роль книги, значение книги в советские времена была преувеличена, а роль книги в наше нынешнее время сильно недооценивается. И, по моему ощущению, серьезного какого-то перелома в обществе, в читательских умах не произошло. Раньше, когда книги выпускались дозированно и строго под контролем, было известно, что издать, в каком году, в каком количестве и какое прикрывающее предисловие написать, все было заранее известно. И книга становилась невольно предметом повышенного спроса. Ее покупали, чтобы была. Это очень естественно для среднего человека. Если тебе нужно срочно купить летнее платье, а в магазине только шерстяные костюмы и ничего в ближайшие годы не предвидится, ты хватаешь шерстяной костюм, чтобы он у тебя был, хотя не нужно его носить. Так же покупали книгу, не потому что она красивая или не красивая, надо иметь, я не прочту, детям достанется. Я вспоминаю, как я в детстве писал номерки на руке не в очереди за хозяйственным мылом, а в очереди за собранием 15-томным Бальзака. Книги ставились на полки и стотысячный тираж поглощался мгновенно. И эта инерционность продолжалась первые годы, когда открылись ворота. И мы издали сочинения братьев Стругацких, кстати, не самых последних писателей. Мы издали 13 томов тиражом больше, чем двести тысяч экземпляров каждый том, и это было естественно. А потом постепенно все пришло в свое нормальное русло и тиражи резко упали. Точно так же появилось все, как и в продовольственных магазинах, и так же книги появились, не все, но очень многие, мы вышли на конкурентный рынок и началась борьба за читателя. И мы, естественно, меняли свой облик. Дмитрий Володихин: Книг выходит много, но все больше книг выходит малыми, сверхмалыми тиражами. По сравнению с СССР и с началом 90-х годов, в конце 90-х колоссальное количество книг, во много-много раз больше, выходит тиражами в несколько сотен экземпляров, одна тысяча экземпляров. Две тысячи экземпляров это уже крупная, это уже почти массовая литература. Хотя в советское время какой-нибудь районный центр мог похвастать изданием книг на таком уровне. Скажем так, золотое дно русского книжного рынка, то, что сравнимо по своей выгоде с торговлей наркотиками или белыми рабынями куда-нибудь в Алжир, это, конечно, учебная литература. Учебники, которые обеспечиваются государственным заказом, которые входят в федеральный комплект, которые так или иначе востребованы школой, это то, что дает колоссальную прибыль. Ну вот, например, издательство "Дрофа" занимается учебной литературой фундаментально и не зря там возникли бесконечные отстрелы менеджеров и высокопоставленных администраторов. Если говорить о литературе исторической, то здесь художественные вещи отошли на второй план, читатели абсолютно предпочитают вещи документальные, вещи, которые связаны с реконструкцией исторической действительности, вещи, которые рассказывают о технических сторонах, скажем, военного дела, дипломатии, строительства. Роман, повесть, рассказ, построенный на историческом материале, в глубочайшем загоне. Ольга Елисеева, историк, участник московской литературной группы "Бастион". Ольга Елисеева: Какие у нас существуют способы прихода книги или текста к читателю? Приходит автор в издательство любое и говорит - я гений, печатайте меня. Второй путь - приходит маститый, всем известный уже автор, приводит молодого и говорит - он гений, печатайте его. И третий путь - никому не известный автор садится как акын на улице и исполняет свои произведения под две струны. Это широко известный путь, который начался еще с римских поэтов, читавших свои произведения на площадях. В нашей стране он очень сильно распространен. В свое время существовали, и у нас нарождались в России до дефолта, небольшие литературные агентства, которые помогали авторам пристраивать их рукописи. Потому что, вы прекрасно понимаете, человеку сложно ходить по издательствам со своей книгой и получать постоянные издательские пинки. Многие после этого, ну одни выживут, другие пойдут и повесятся, грубо говоря, хотя такие случаи бывают. Так вот, литагент - это человек, который получает удары не за свою рукопись, ему легче действовать. Но, к сожалению, у нас в России настолько малы гонорары, что писателю практически нечем заплатить литагенту. После дефолта у нас жизнь литагентства замерла и литагентств почти нет. Ну что такое 500 долларов за книгу? Это за художественную книгу, которую нужно писать иногда год, два, а если это шедевр - больше. Это очень-очень мало, писателю нужно каким-то образом кормить себя и семью. Следовательно, он начинает заниматься литературой в плане хобби, в плане чего-то для себя интересного. Теряется профессионализм, это не профессия для него становится. И вот можно сравнить положение наших писателей с положением человека-кустаря или крестянина-промысловика, который весь день тратит на поле, а по вечерам мастерит что-то такое из бересты, создает какие-то маленькие шедевры. Семен Экштут: Шестисотлетний дворянин Пушкин, который живет литературным трудом, конечно был "белой вороной". С другой стороны, в это время уже продавать свою рукопись перестало быть стыдным, перестало быть чем-то из ряда вон выходящим, именно благодаря Пушкину. И он прекрасно это осознавал и одному из своих современников горько сетовал, он винил себя в том, что он вывел литературу на рынок, на торжище. И наряду с пушкинскими произведениями, на этом торжище стали продаваться произведения Фаддея Булгарина. Булгаринские произведения продавались гораздо лучше пушкинских, и Булгарин был исключительно оборотистым человеком, который зарабатывал большие деньги не только на продаже своих, не очень высокого качества художественных произведениях, но и на рекламе. Потому что он в своей "Северной пчеле", может быть, впервые в России ввел то, что в наши дни получило название скрытой рекламы. И у него, скажем, персонажи отрицательные покупали товары, которые он хотел охаять, наоборот, персонажи положительные покупали товары, которые он хотел похвалить. И есть литография, где изображен Фаддей Булгарин в Гостином дворе и его окружают купцы, которые каждый зазывает в свою сторону, предлагая ему товары. Очень часто он печатал рекламу на основе бартера, с ним расплачивались товарами. С одной стороны, было дворянское отношение к литературе, отношение такого плана, что поэзия и написание классических произведений это высокое служение и здесь нет и не может быть места меркантильному расчету. Было отношение к литературе как к делу сугубо государственному, и в этом случае литератор воспринимал себя как государственного чиновника, который должен получать жалование за свой труд. Вацлав Михальский: Книги нашего порядка читают, в лучшем случае, один процент из ныне живущих. Издавать книги неизвестных авторов, раскручивать, это ведь очень дорого стоит. У нас нет сил и возможностей на такие раскрутки. И потом, мы издаем то, в чем абсолютно уверены. Я точно знаю, что книга, особенно для наших людей российских, которые достаточно бедные, тяжело живут, должна быть источником наслаждения. Понимаете, я могу дать только то, в чем я сам абсолютно уверен. А нет, поверьте мне, нет 25 авторов свежих, которых бы я мог издать сегодня, их нет в природе. Может быть, где-то есть один, он проявится. Мы можем вспомнить слова Фолкнера, когда ему вручали Нобелевскую премию, его спросили, что вы думаете о писателях в России? Он сказал: не знаю, страна большая, наверное, должны быть. Ольгерт Либкин: Мы считали для себя всегда главным, что мы должны издать хорошую литературу. Это очень вкусовая вещь. Я не верю в возможность объективной оценки. Мы считали, что нужно издавать то, что нам самим интересно, что нравится и что, с нашей точки зрения, может понравиться еще достаточно большому количеству людей. На Западе очень многие люди идут тем же путем, на основе интуиции. Рассказывают, что великий немецкий издатель, когда рукописи ему приносили, он их нюхал, если запах ему нравился, он принимал, если не нравился, он говорил, несите в другое издательство. Я думаю, что это легенда, но в известной степени так оно и есть, вкус или обоняние в прямом смысле. Вот и мы печатаем поэтому то, что нам нравится самим, стараясь по мере возможности вытаскивать или очень сильно забытое или совершенно неизвестное. Анатолий Стреляный: За год в Москве продается примерно 12 миллионов книг, точному учету неподвластны лотки, книжные развалы и ярмарки. В крупных магазинах книжные полки соседствуют с канцтоварами и продуктами питания. Продается в основном массовая литература. Особые лавки для самых образованных скрываются по подвалам зданий и задним комнатам издательств. Часто на них нет вывесок - "свои" знают, куда идти. Не то в провинции. Дмитрий Володихин: Если полистать "Книжное обозрение", то там регулярно один раз, может быть, в 3-4 месяца появляется письмо провинциала, который кричит: я задыхаюсь оттого, что мне нечего читать. Я прихожу в магазин и вижу ничтожный процент от того колоссального изобилия, которое царит в столицах. А в России есть несколько мощных книжных центров, периферия намного хуже, намного беднее снабжается литературой, чем в прежние времена. Почему? Потому что невыгодно возить книги туда, где их не купят. Те провинциалы, которые кричат о недостатке книг, составляют сравнительно небольшой процент населения. Людей, которые могут покупать книги в провинции, еще меньше, чем в столицах, там еще меньше денег, и очень дорого стоит, конечно, транспорт. Ольгерт Либкин: Если приехать в провинциальный город, даже большой, любой большой провинциальный город и зайти в книжный магазин, это бедность, книг нет, университетская публика есть, интеллигенция по-прежнему есть. Они приезжают в Москву, чтобы покупать здесь книги, потому что книготорговец он еще не может переучить себя, что нужно работать с каждым покупателем и с каждой книгой. Вот удобно продать тысячу экземпляров Марининой, значит надо брать тысячу экземпляров Марининой, он ее быстро продаст, а брать две книги этого автора, три книги того автора, пять книг этого автора, неудобно, хлопотно, надо возиться. И пока каждый человек, который хотел прочесть "Анжелику", пока он не поставит себе на полку "Анжелику", пока вот это не будет насыщенно, я не думаю, что ситуация изменится. Пока существует этот ударный спрос на литературу второй категории, он уменьшается, безусловно, уменьшается, я сужу по тому, если издательства, которые раньше выпускали исключительно эту литературу, стали уже обращаться к классике. Они еще не обращаются к неизвестным именам, они берут только отработанное. Я тоже беру отработанное, я с большим удовольствием могу издать Уайлда или Фолкнера, или Генриха Белля, особенно если это вещи, которые не очень известны или совсем неизвестны в России. Но они обращаются пока к абсолютным именам. Условно говоря, Ницше, вот Ницше все знают, Ницше можно издавать. Но замечательно, если они вчера издавали какой-нибудь фэнтази, исключительно сумасшедшие фэнтази для определенных групп фанатов, то теперь они издают и фэнтази, и Ницше, дай Бог, и Толстого, и Достоевского. Вацлав Михальский: К нам приезжают люди из Америки, Европы, из Австралии, из Африки, покупают здесь и куда-то везут дальше и перепродают. Я знаю, что нашими книгами торгуют все европейские магазины, все американские магазины, все израильские магазины. Нам от этого, к сожалению, мало что достается. Потому что у них есть возможность купить у нас за наличные, за рубли, а там продать так, как им хочется продать. Ну и слава Богу. В Израиле в одном, подумайте, сколько читающих людей. Огромная ведь масса интеллигенции выехала. А в той же Германии? В России наши книги продаются во всех главных магазинах Москвы и, я думаю, что во всех областных центрах. Другое дело, что по очень мало, книги у нас дорогие, берут их помалу, тиражи маленькие, себестоимость высокая. Как сказал один человек приезжий, не помню, из какого города, из Новосибирска или Свердловска или из Ульяновска, он сказал, у вас очень дорогие книги, но мы не можем себе позволить роскошь не иметь вашу книгу в магазине. Ольгерт Либкин: По закону, я могу украсть, ну, в России такие законы своеобразные об авторском праве, что они позволяют на сегодняшний день. Ходят слухи, что они будут подкорректированы в сторону неких общеевропейских. Суть заключается в том, что, скажем, то, что украдено, можно красть дальше до бесконечности, чтобы у вора не было перед тобой преимущества. Значит, условно говоря, если книгу Фолкнера кто-то издал пиратским способом, то она становится общественным достоянием и дальше ее можно воровать всем. Разумеется, в том случае, если эта книга была издана до 73-го года, до присоединения России к Женевской конвенции. А потом Россия подписала Бернскую конвенцию, но без обратной силы, то есть, пока 50 лет, а не 70 лет после смерти автора. Формально Фолкнер охраняется, формально Герберт Уэллс охраняется. У нас книги страшно дешевые, невероятно дешевые. Люди, с которыми я начинаю работать, новые мои партнеры западные, они не могут поверить, что книга в России стоит доллар. Как доллар книга? Книга, которая в Германии стоит 40 марок или в Штатах 20 долларов, здесь стоит доллар. Так оно и есть, можно зайти в любой книжный магазин и в этом убедиться, доллар, два максимум. Так что можно сделать, какой может быть гонорар, если я издаю пять тысяч книг, это достаточно элитная литература, больше 7-10 тысяч практически сейчас невозможно продать, потому что ее покупают, еще раз говорю, только те, кому она нужна, не для того, чтобы просто была дома еще одна книга. К тому же это люди, как правило, бедные, интеллигенция, что поделать, она всегда была не шибко богатая, сейчас совсем небогатая. Они отрывают от чего-то, они покупают на одну пачку масла меньше, но на одну книгу больше. И даже если мы это все продадим, выручка настолько невелика, что можно договорится с издателем. Это первое. Второе - достаточное количество переводной литературы, разнообразных фондов, и правительственных и неправительственных, которые помогают в приобретении прав, и мы с ними активно работаем и, как теперь уже по прошествии нескольких лет работы, когда они понимают, что они имеют дело с надежным партнером, а не с жуликом, то всегда можно найти людей или организации, которые по нашей просьбе эти права приобретают, то есть, мы их получаем практически бесплатно. Семен Экштут: Влияние литературы на современников бывает самым различным. Когда Карамзин написал "Бедную Лизу", то прокатилась волна самоубийств. И когда Гете написал "Страдания молодого Вертера", это тоже привело к самоубийствам. Вы помните известную эпиграмму, которая была написана на одном из камней или на одном из деревьев в районе Симонова монастыря: "Под камнем сим лежит Эрастова невеста. Топитесь, девушки, в пруду довольно места". Поэтому степень влияния бывает различной, само влияние бывает качественно разнообразным. |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
