Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
15.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Русские ВопросыАвтор и ведущий Борис ПарамоновОбустройство и обсчетНедавно было объявлено о проведении Всероссийской Олимпиады, долженствующей повысить интерес молодого поколения к русскому языку и отечественной истории. Дело благое, но как всегда вызывающее вопросы и опасения - как всё, что выходит на свет в качестве инициативы российского начальства. Уже раздался сакраментальный вопрос: А судьи кто? - и последовали примеры из нынешних школьных учебников, в которых крокодил называется земноводным, Афины объявляются столицей античной Греции, а про пчел говорится, что каждая из них может стать трутнем. Просвещенные либералы высказывают также обычные опасения насчет возможности превращения этой Олимпиады в шовинистическую кампанию. Можно подчеркнуть и другое немаловажное обстоятельство: какие нормы русского языка можно привить молодежи, когда ежедневная пресса демонстрирует поразительные этих норм нарушения? Я не говорю о так называемом "стёбе", который сделался едва ли не изысканным стилем нынешних иногда и высоколобых газетчиков, или о появлении нового жаргона, подчас дающего неожиданно и невероятно эффектные словосочетания. Например: "Кинув Сорокина, "Идущие вместе" пиарят". Ей-богу, это может восприниматься как поэзия гениального абсурдиста. Но у нас речь сейчас просто о неправильном словоупотреблении. Особенно не везет предлогам и приставкам. Кто не говорит сейчас о руководящих персонах: он "во власти"? тогда как находиться во власти, значит быть не начальствующим, а подчиненным, не господином, а рабом. Начальник у власти находится. Или нынешний шедевр рекламы и бухгалтерской практики - объявление: "Наша аудиторская фирма произведет аккуратный и быстрый обсчет ваших активов". Обсчитать по-русски значит обмануть, надуть, а не подразумеваемое "подсчитать". Может, эти аудиторы как раз таким жульничеством и занимаются: всё возможно по нынешним временам. Тут даже каким-то реализмом отдает. Но совсем по-другому воспринимается этот, так сказать, неологизм, когда его обращают ко всей стране, к народу: в России идет обсчет населения, то есть проводится перепись. Ведь тут в жульничестве можно заподозрить уже не какую-нибудь аудиторскую фирму, а весь правящий режим. Язык мой враг мой. Или по-другому: бессознательное проговорилось, фрейдовская обмолвка, открывшая тайные мысли вождей - тех, что "во власти". Во власти доллара, как был переименован один так называемый трофейный фильм во времена Сталина. Тем временем выясняется, что в Москве, например, население значительно - на 600-700 тысяч - больше того, что указывается в счетных листах. Многие не хотят подвергаться переписи, то есть "обсчету". И скорее всего как раз такого типа люди, которые сами кого угодно обсчитают - нелегальные мигранты. Но мотив такого уклонения вполне понятен, до крайности эмпиричен. Есть, однако, в переписи как таковой своя мистика. Об этом известно еще с седых библейских времен. Читаем 2-ю Книгу Царств, глава 24-я: "Гнев Господень опять возгорелся на Израиль, и возбудил он в них Давида сказать: И сказал царь Иоаву, военачальнику, который был при нем: пройди по всем коленам Израилевым от Дана до Вирсавии, и исчислите народ, чтобы мне знать число народа. (...) И обошли всю землю, и пришли через девять месяцев и двадцать дней в Иерусалим. И подал Иоав список народной переписи царю; и оказалось, что Израильтян было восемьсот тысяч мужей сильных, способных к войне, и Иудеян пятьсот тысяч. И вздрогнуло сердце Давидово после того, как он сосчитал народ. И сказал Давид Господу: тяжко согрешил я, поступив так; и ныне молю Тебя, господи, прости грех раба Твоего; ибо крайне неразумно поступил я. (...) И послал Господь язву на Израильтян от утра до назначенного времени: и умерло из народа, от Дана до Вирсавии, семьдесят тысяч человек". Почему царь Давид почувствовал, что его решение греховно? Почему Господь послал язву на исчисленных иудеев и израильтян? Этот вопрос обсуждается среди прочих на высокоумных вечерах немецких интеллектуалов 20-х годов, времен Веймарской республики, в серьезность и жизнеспособность которой не верит до смешного никто из этой элиты. Я ссылаюсь, понятно, на роман Томаса Манна "Доктор Фаустус". Один из подобных умников вспоминает как раз перепись царя Давида: "В том-то и дело, что Давид был уже не менее чужд изначальному и не меньше, чем Соломон, поглупел, чтобы не сказать - "загрубел". Он ничего не знал о динамических опасностях народной переписи и, устроив ее, вызвал тяжелый биологический удар - эпидемию, смерть, как заранее очевидную реакцию метафизических народных сил. Ибо настоящий народ просто не выносил такой механической регистрации, разложения динамического целого на безликие нумерованные единицы..." Я надеюсь, меня не поймут в том смысле, что вот, мол, провели перепись - и жди теперь каких-нибудь стихийных бедствий. Бедствия российские, как стихийные, так и организованные, не от переписей нынче возникают. В речах цитированного интеллектуала перепись - всего лишь метафора. Вспомним, что он говорит о царе Давиде: что тот, как и Соломон, был уже чужд изначальному, то есть мысли о народе как нерасчлененном целом, некоем органическом единстве. Это черта мифического сознания, не знающего личности, выделенности из целого. Реально существует не "я", а "мы". Мы - субстанция, я - акциденция, первое необходимо, второе случайно. Это в плане метафизики, а в плане этики - общее, народное ценнее, чем личное, индивидуальное. "Единица - ноль!" - восклицал революционный поэт. Вот о том и речь: система ценностей и нормы сознания в коммунистической России были возвращены к мифологической архаике. В словах Маяковского есть убеждающий пафос, стихи эти прежде всего хороши. "Единица - ноль"" - так мог сказать и ретроградный джентльмен из "Записок из подполья", считавший что дважды два - пять. Здесь чувствуется сила, вызов, готовность идти против кого и чего угодно. Но вот миновали времена и сроки, и другой поэт, времен позднего застоя, уже не может писать красиво, а пишет так: Дай-ка курицу зажарю,
Мысль о примате общественного над личным вызывает уже издевку, замаскированную как угрызения совести индивидуалиста, осмелившегося без санкции "страны" съесть курицу ("куру", как сказали бы его реальные прототипы). Но здесь мы ушли вперед, удалились от времен, когда в Германии вспоминали недобрым словом расслабленных индивидуалистов Давида и Соломона, а в России вопрос о праве личности считаться, прежде всего, с собой вызывал не только гнев, но и искреннее недоумение. И в обоих случаях отрицалась основная посылка демократии. Но сложность состояла в том, что демократии противопоставлялось не иерархическое, грубо говоря, классовое общество, не верхи такого, а компактная масса - народ, нация. То есть имела место реставрация мифомышления, проведенная не тружениками от станка и плуга, а интеллектуальной элитой. И та же элита назвала такую реакцию Новым Средневековьем. Вот что писал творец этого, как теперь говорят, слогана и автор одноименной книги Николай Бердяев: "Народ есть также мистический организм, соборная личность. В этом смысле народ есть нация, она объемлет все классы и группы, всех живых и умерших. Но народа в этом смысле демократия не хочет знать и не знает, оно совершенно не находится в поле зрения демократии. (...) Народ может держаться совсем не демократического образа мыслей, может быть совершенно не демократически настроен. Так и бывало в истории при органическом состоянии народа. Демократия есть уже выхождение из органического состояния, распадение единства народа, раздор в нем. Демократия по существу механична, она говорит о том, что народа как целостного организма уже нет. (...) Демократия берет человека как арифметическую единицу, математически равную всякой другой. Для нее народ, как органическое целое, распадается на атомы и потом собирается как механический коллектив. Народ не состоит из арифметических единиц и атомов. Народ есть иерархический организм и в нем каждый человек есть разностное существо, неповторимое в своей качественности". Получается, что Бердяев в этот период своего духовного развития мог бы подписаться под приговором, вынесенном царю Давиду вымышленным персонажем Томаса Манна. Приведенные слова - из его книги революционных лет "Философия неравенства". Это была острая реакция Бердяева на распад страны в революции, на крах всех социально-культурных образований, созданных веками национальной истории, на революционный хаос. Большевики понимались как чистые разрушители, нигилистические анархисты, их строительный проект тогда еще не был понятен, просто не был виден. Но такой проект был и в конце концов начал осуществляться, большевики сумели создать новый миф и на его основе - некое новое, даже как бы и органическое единство. То, что жизнь в такой наново объединенной целостности была невыносима для людей со сколько-нибудь развитым индивидуальным сознанием, доказала утопичность мышления не только коммунистов или, скажем, национал-социалистов, но и высоких интеллектуалов, в век массового общества и демократии мечтавших о возвращении к неким органическим формам социального бытия. Арифметика обернулась конечной правдой, дважды два оказалось всё-таки четыре. Перепись даже и метафизически предстала нужной. Следует только народ считать, подсчитывать, а не обсчитывать. Тот же сюжет - о первоначальности, то есть истинности, метафизическом примате общего, единого над частным, индивидуальным, можно повернуть и немного легкомысленней, имея в виду не террор, неизбежно сопровождающий такого рода социальные проекты, а как раз нечто изначальное - быт и нравы народа. В последнем номере "Нового Мира" я обнаружил несколько слов о себе, произнесенных главным редактором журнала Андреем Василевским. Сославшись на одну мою радиопередачу, он уличил меня в неправильном употреблении слова "пространщик". Я вспоминал один рассказ Платонова, в котором герой никак не мог после войны до дома доехать, его по пути задержала некая Маша - дочь пространщика. Я счел, что это слово то ли железнодорожным термином (каких много у Платонова), то ли неологизмом гениального писателя. Андрей Василевский не без удовольствия указал мне, что пространщик - это банный мужик, подающий клиентам простыни. Охотно и с благодарностью принимаю это поправку. Только по своей застарелой привычке не могу отделаться от одной мысли: а почему это Платонов, говоря о соблазнительной женщине, ассоциирует ее с мужской баней? Дальше - больше. Василевский назвал меня олицетворением западного недоумения перед загадочной Россией. Но если человек не знает редкого, архаического слова, это совсем не значит, что он какой-то уж совсем нерусский. Что такое баня, я, ей-богу, знаю, и в том же пространке, то есть предбаннике, бывал, только у банных мужиков, признаюсь, не простыней требовал, а пива. Да и в Америку я уехал, узнав, по слухам, что бани там хорошие. И теперь хожу в белоснежных портянках. Василевский, надо думать, и сам в Академический словарь залезал, чтоб узнать про этих пространщиков. Ну а я ему в ответ - неакадемического Розанова: "Благочестивый составитель нашей первой Летописи записал, что когда Святой Андрей Первозванный пришел на север Черного моря и водрузил в пределах нынешней России крест - конечно, осьмиконечный, - он нашел уже здесь любимый народный обычай: баню. Именно летописец записал, что нецые человеки, натопив до невозможности огромную кирпичную печь и наплескав туда воды, входят в облака горячего пара, и долго и больно хлещут себя веником. С тех пор много воды утекло; но баня стоит; князья воинствовали, Москва их смирила; Москва померкла - но баня всё стоит; вся Россия преобразована, но баня не преобразована. Баню очень старались "выкурить": Лжедимитрий Первый игнорировал ее; отечественные писатели смеялись над нею, указывали на заграницу, что "вот заграницей..." Но баня устояла; мало того - она пошла сама заграницу, потребовала экспертизы докторов, и теперь, заручившись всеми патентами, менее чем когда-нибудь думает уступить натиску цивилизации. Баня глубоко народна; я хочу сказать - русского народа нельзя представить себе без бани, как и в бане собственно нельзя представить никого, кроме русского человека, то есть в надлежащем виде и с надлежащим колоритом действий. Если вы хотите кого-нибудь сделать себе приятелем, и колеблетесь, то спросите его, любит ли он баню: если да - можете смело протянуть ему руку и позвать его в семью вашу. Это - человек комильфо. Обычай бани есть гораздо более замечательное явление, нежели английская конституция. Во-первых, баня архаичнее, то есть с точки зрения самих англичан - почтеннее: она более нежели конституция историческое комильфо; во-вторых, она - демократичнее, то есть более отвечает духу новых и особенно ожидаемых времен. Идея равенства удивительно в ней выражена. Наконец, английская конституция для самых первых мыслителей Европы имеет спорные в себе стороны; баня никаких таких сторон не имеет. Но самое главное: в то время как конституция доставляет удовлетворение нескольким сотням тысяч и много-много нескольким миллионам англичан, то есть включая сюда всех избирателей, - баня доставляет наслаждение положительно каждому русскому, всей сплошной массе населения. Наконец, она повторяется каждые две недели, тогда как наслаждение парламентских выборов, проходящих живительной "баней" по народу, получается несравненно реже. Мы уже не говорим о том, что выборы - суета, грязь, нечистота, во всяком случае тревога и беспокойство для всех участвующих; баня для всех же - чистота и успокоение. Баня имеет свои таинства: это "легкий пар", кто не парится, тот собственно не бывает в бане, то есть не бывает в ней активно, а лишь презренно "моется", как это может сделать всякий у себя в кухне, как это сумеет всякий чужестранец. "С легким паром" - эту фразу неизменно произносит каждый входящий в баню, ни к кому не обращаясь и всех приветствуя. Баня уже само. Мыслью своей располагает к благожелательству - и это есть одна из самых тонких ее черт. Она проста и безобидна; она есть чистота на самый первый и необходимой ее ступени - физической; она - поток общения и какого-то прекрасного мира; она, наконец, представляет собою периодическое возбуждение, поднятие сил, необходимое всякому, кто серьезно трудится". Не ясно ли, что в этом варианте разговор о субстанциальном единстве народа куда более приемлем, чем в рассуждениях очень реактивного Бердяева о нации как органической целостности или, скажем, Карсавина о "синфоническом" строении общества? Баня действительно спокойна и невинна, и ее органика не соблазняет нарушать ее нынешним царям Давидам, разве что считать таковым Андропова, насылавшего на купальщиков если не язву, то милицейские патрули, за что ему и собираются сейчас поставить памятник на Лубянской площади. Конечно, в тексте Розанова можно обнаружить некий идеологический запал - это противопоставление "органической" русской бани английскому парламенту, осуществляющему то самое количественное сложение что-то волящих, но лишенных качества арифметических единиц. Но ведь Розанов так писал, что никаких претензий по части мировоззрения ему предъявить невозможно, - это только русская сверх всякой меры политизированная интеллигенция умела находить в его писаниях какую-то реакционность. Но он так же реакционен, как деревенская бабка, живущая у городских родственников и пекущая им пироги, как нянька Марина из чеховского "Дяди Вани". Вы попробуйте прожить без такой бабки: можно, конечно, в виду всяческих самоновейших кухонных атрибутов, но как-то уж очень неуютны все эти автоматизированные "диш-уошеры" и "фуд-процессоры" по сравнению с бабкой. Между прочим, русского человека в Америке угнетает больше всего не отсутствие общественных бань (они, кстати, есть при бытовых спорт-клубах), а здешняя манера жить совсем уж мононуклеарной семьей. Без бабок и дедок. И наоборот: жить в тесноте, да не в обиде - это и есть так называемая русская правда. Не коммунизм даже, а коммунальность. Поверьте, американская жизнь, в которой для редкой встречи с внуками приходится преодолевать на автомобиле этак сотню миль, - такая же крайность, как советская коммуналка. Россия, как и Америка, велика и обильна, но русские любят тесниться, "кучковаться". Должно быть, это как раз реакция на устрашающие российские пространства, жертвой которых, по известному афоризму, стала Россия. Жить своим домом - своей крепостью требует острого индивидуализма. А в России индивидуалисты - только Бердяев и бандиты. Сейчас будет еще одна длинная цитата, которой я попытаюсь свести в одно нынешние темы. Это из книги Александа Жолковского "Мемуарные виньетки". Ученый литературовед-лингвист рассуждает о сочинении Солженицына "Как нам обустроить Россию", вернее даже - о названии этого текста: "Общая колодка - ленинская: "Как нам реорганизовать Рабкрин". (Солженицын 1918 года рождения, ходил в советскую школу с середины 20-х до середины 30-х, потом учился в советских вузах, в том числе в ИФЛИ.) Но марксистское, административно-западническое "реорганизовать" ему теперешнему, конечно, не в жилу, и он заменяет его исконным по духу "обустроить", а отталкивающую аббревиатуру "Рабкрин" - Россией. Но, как и "Рабкрин", "обустроить" - несуществующее слово, неологизм ( ни у Ушакова, ни у Даля, ни в 17-томном Академическом его нет), точнее - типичный солженицынский неоархаизм. Немного нескладный, самодельный, но в общем понятный. В нем слышится что-то бедняцкое, зэковское. Представляется какое-то затыкание дыр старой ветошью - "скромно, но просто" (Зощенко), и не дует. Действительно, несмотря на двухэтажную приставку, "обустройство" явно имеет в виду обойтись минимальными средствами, как само это слово обходится чисто русским языковым материалом, не прибегая к иностранному. Обернуться имеющимся - с той же нехитрой солдатской обстоятельностью, с какой нога обертывается портянкой. Действительно, обустроить - не перестраивать. Обустройство предполагает, что обстановкой уже обзавелись, остается только обшить стены досками, обнести двор частоколом - и всё образуется. Я недаром нажимаю на приставку "об" - в ней (особенно рядом с "нам") отчетливо звучит общинное, округлое, самодостаточное, каратаевское начало, желание отгородиться от посторонних. Справить обутку, обиходить деток, в тесноте, да не в обиде, с миру по нитке - голому рубашка, по одежке протягивай ножки. Это та же нарочито русская утопия, что в ильфовском: "Съел тельное, надел исподнее и поехал в ночное", только еще посконнее и безнадежнее". Против чего можно и нужно возразить в этом блестящем аналитическом тексте - так это против указания на утопичность такого проекта, такого русского стиля. Это не утопия, а самый настоящий реализм. В России не живут, а выживают. А выжить легче, если потребности ограничены самым насущным. В этом случае гораздо меньше вероятность обсчитаться - и быть обсчитанным. Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
