Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
15.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Русские ВопросыАвтор и ведущий Борис ПарамоновЛеонтьев и РозановВ этом году - двойной юбилей Константина Леонтьева : 170 лет со дня рождения и 110 со дня смерти. Таинственный культурный реакционер, русский Ницше пережил короткую посмертную славу: усилиями деятелей русского культурного ренессанса начала ХХ века он был введен все-таки в культурный оборот того сомнительного времени. Под влиянием Леонтьева одно время находился самый крупный русский мыслитель - Бердяев, написавший в самом начале 20-х годов две очень леонтьевские книги - "Философия неравенства" и "Новое Средневековье". Вторая сделала Бердяева европейски знаменитым: цикл леонтьевских мыслей, в ней развитых, пришелся очень ко времени - после первой мировой войны, на фоне глубокого кризиса европейских демократий, в обстановке всеобщего культурного релятивизма, чтоб не сказать распада. Леонтьев увиделся протофашистским писателем - а слово фашист в начале 20-х годов было еще достаточно нейтральным, оно связывалось не с Гитлером, мало кому тогда известным, а с Муссолини, последний же числил среди своих поклонников таких европейских китов, как Черчилль и Бертран Рассел. Я уж не говорю о русском Мережковском, делавшим из Муссолини нового европейского Цезаря, противостоящего диким восточным ордам на рубежах некоего нового европейского Рима. Когда Мережковский писал о Наполеоне, он имел в виду именно Муссолини, как гоголевский Поприщин: напишите Испания, прочтите - как раз и выйдет Англия. Потом фашизм показал себя во всей наготе, лекарство оказалось горше болезни, и не то что мода на него прошла, но и о старых надеждах, с ним связанных, говорить стало неприлично. Так Леонтьев и канул, не сумев приобрести европейского имени. Некоторое шевеление вокруг него стали производить в постсоветской России люди достаточно темные, какие-то заштатные монахи, поклонники деревяненнького маслица, на манер Иудушки Головлева. Леонтьева можно не любить, но все же такой славы он не заслужил. С Ницше сравнивать его, пожалуй, не стоит, как пытались, но вот Оскара Уайльда он живо напоминает, этаким своим отклоняющимся в некоторую уголовщину эстетизмом. Полагаю, что и в Редингской тюрьме он мог бы посидеть по тем временам и написать там Де Профундис. Собственно, сам он себе такую тюрьму устроил - в виде Оптиной Пустыни. Писания же его стали со временем вполне христианскими, это было византийское, гробовое христианство как последняя надежда против всеразлагающего эгалитарно-утилитарного демократического прогресса. При этом сей черный монах до конца дней любил всяческих Алкивиадов, то есть эстетику бытия, богатство его бытовых и культурных форм. Эстетика была у Леонтьева онтологией: красота как последний критерий истины, а истина как цветущая полнота бытия. То есть и Нерон, и ученый раб Эпиктет, и рыба, этого самого Эпиктета при случае пожирающая. Моралистическое христианство Толстого и Достоевского Леонтьев называл розовым, должно же оно, христианство, быть черным. Основа христианства, по Леонтьеву, - страх Божий, трансцендентный эгоизм, как он это называл. Леонтьев убоялся вечных мук ада - отсюда его мрачный византинизм, являющий некий естественный, что ли, барьер против всяческих соблазнов эстетического бытия и бытийной эстетики. Леонтьев называл себя великим и утонченным грешником; для нынешних просвещеннных читателей грехи его загадки не представляют, да и особенно утонченными не кажутся: таких грешников пруд-пруди в Сан Франциско на какой-нибудь Фултон Стрит. Первым догадываться о тайнах (хочется сказать - о детских грехах) Леонтьева начал Василий Розанов; мне сдается, что именно из этого опыта пошла его переоценка христианства. Он однажды издал письма к нему Леонтьев, по всегдашней своей манере сопроводив их собственными обширными примечаниями (подчас интереснейшими самих писем), и в одном из этих примечаний писал, по поводу критики Леонтьевым розового христианства Достоевского и Толстого: Но уж если "изменой христианству" показались Леонтьеву "любовь" названных писателей, призыв их к "братолюбию",- то чем могло бы показаться, в отношении к христианству, "алкивиадство", "красивые страсти" самого Леонтьева? Тут, в эти годы и в тех брошюрах, в сущности начался глубокий религиозный водоворот христианства. Стержнем его был вопрос: что есть сердцевина в христианстве: нравственность, братолюбие, или некая мистика, при коей "братолюбие" и не особенно важно? Вопросики Василий Васильевич подбрасывает динамитные, и мы знаем, как он в конце концов сам на них ответил. Но наша сегодняшняя тема не здесь располагается. Нам интересно сегодня посмотреть, как оба мыслителя относились к вопросу, тогда называвшемуся восточным? Леонтьев долго состоял на дипломатической службе, хорошо знал славянский Восток, тогда еще входивший в состав Оттоманской империи. И вот интересно: славяне - "братья" по тогдашней номенклатуре - ему не нравились, а нравились турки. Славяне подпали общеевропейскому прогрессу и переоделись в ненавистные Леонтьеву пиджаки, а турки сохраняли массу живописных остатков старинного восточного быта. Вот это и был частный случай леонтьевского эстетизма. При этом он высказал одну мысль, которую, на манер Фомы Опискина, хочется назвать зернистой: движение общеевропейского эгалитарного прогресса застрянет на азиатских и вообще неевропейских рубежах и вызывет острую националистическую - сейчас бы мы сказали - фундаменталистскую - реакцию. Поэтому он и вспоминал всеми давно забытую Византию - как такой рубеж против российского разлагающего европеизма. Впрочем, особых надежд Леонтьев и на это не возлагал, видя этот процесс всеобщего уравнительного смешения и гибели культур неизбежным, исторически роковым. Вот как возражал на это Розанов в послесловии к тем же письмам: Человечество износилось: в цивилизации нет больше зарождающихся идей и в то же время этнографический материал ... исчерпан... Но в каком смысле можно сказать, что, напр., русский народ исторически износился, если буквально он живет сейчас не сложнее и не душистее, не развращеннее, и не культурнее, чем при Владимире Мономахе?.. Если у западных народов, германцев и романцев, в движение приведена вся масса народов, "вскисло" и "взошло" уже все, что способно к этому (хотя и это хорошо ли мы знаем?), то на пространстве восточной Европы жили историческою жизнью буквально тысячи, а не миллионы; люди и человеки, а не народы. Наконец, прожили ли и отжили ли мусульмане? Что такое еврей и кончено ли с ним? Явно, что главные узлы истории даже и не завязывались, а не чтобы развязались в прямую и гладкую, рациональную, понятную нить. Ничего в истории не понятно - значит, вся она еще в будущем. Жизнь греков, римлян, уже ко временам Александра Великого и Тиверия - изъяснилась внутренним изъяснением , равно была понятна для Фокиона, Демосфена, Ювенала и Тацита. Нам все еще ничего не понятно из хорошо известных фаз всемирной истории: Что? Для чего? Чем все это кончится? .. не только не тронуто ядро русского племени, не жила вовсе Литва, ничего не сказали угрюмые финны: но посмотрите на свеженьких, как ядреное яблоко, татар с халатами: неужели эти молодцы, эти явные дети, нимало не развращенные ... не способны прожить час хорошей истории? Право, и Соловьев, и Леонтьев судили человечество по петербургским адвокатам, петербургским журналистам, неудачным профессорам московским, харьковским, киевским. Бог с ними! Какая же это фаза всемирной истории". Просто - это неудачные современники. Несколько устаревший, прямо сказать архаический язык этого высказывания не должен затемнять, и не затемняет его вполне актуального смысла. Актуальность Розанова, в сравнении с Леонтьевым, в его абсолютно естественной, органической всемирности, прямо русской какой-то, если вспомнить претензии Достоевского, его пресловутую "всемирную отзывчивость" русских.. Никаких следов так называемого европоцентризма у Розанова. Леонтьева тоже особенным европоцентристом не назовешь, он и восток знает, но все в каком-то садомазохистском ключе: так сказать, единственное поле соприкосновения - крестовые походы. Если что-то и стоит сохранять на востоке, то его противление тому же самому европейскому эгалитарно-утилитарному прогрессу. Ему присущ поворот сознания, который получил название демонического эстетизма. А по нынешним , так сказать, последним временам это уже и прямо опасно. С недавнего времени возродилась на Западе мода на одну старинную философему: диалектика господина и раба. Моду эту восстановил Френсис Фукуяма, автор нашумевшей теории о конце истории, обозначившемся якобы с падением коммунизма. Теперь-то выясняется - если уже не выяснилось вполне оглушительно! - что пресловутая холодная война и претензии мирового коммунизма были историческим и культурным недоразумением, что России и Западу делить поистине нечего, более того, у них общий враг. Фукуяма и сам спустил на тормозах и разжижил свою гипотезу в книге "Конец истории и последний человек". Но именно в этой книге он вспомнил об одной мысли Гегеля, приобретшей нынче странную, чтоб не сказать зловещую, актуальность. У Гегеля в "Феноменологии духа" говорится, что в основе феномена властвования лежит готовность к смерти. Господином становится тот, кто готов к смерти, и исторически первыми властителями неслучайно были воины. Только в этой готовности человек приобретает абсолютное самосознание. Потом, как всегда у Гегеля, это самосознание становится всеобщим, все со всеми примиряются и история кончается. Построение это вполне фантастично в качестве философии истории, но в самой мысли о говоности к смерти как пути к власти наличествует несомненная психологическая правда. Философы неоднократно размышляли над феноменом власти, над абсолютной ее загадочностью, парадоксальностью: каким образом один человек может властвовать над всеми? Да хотя бы над тремя-четырьмя, если эти трое-четверо заведомо сильнее одного? Власть не просто силой насаждается, а вот этой способностью властителя перейти за грань смерти. Власть создает ауру смерти вокруг себя, она существует в поле нечеловеческого опыта. В глубине она не социальна, а экзистенциальна. Готовность к смерти означает также готовность к собственной смерти. Поэтому сущностно едины император-воин - скажем, Наполеон, и лагерный пахан, скажем, Сталин. Сталин приобщился к мистике власти, несомненно, в опыте своих эксов, которые он осуществлял в молодости на Кавказе вместе со знаменитым налетчиком Камо. Как под этим углом зрения видятся современные террористы-самоубийцы? Менее страшными, чем можно подумать, исходя из гегелевских философем. Их опыт неэкзистенциален - он обобществлен, управляем со стороны. Они не порождают власть экзистенциально, а выступают пешками в чужих руках, они не активны, а пассивны. Орудия чужой воли, а не творцы собственной воли как власти. В их опыте нет настоящей мистики, он всецело прагматичен, если можно такое трезвое слово употребить для обозначения коллективного безумия. Но именно коллективность безумия ослабляет его, а не усиливает. Тут не мистика уже, а арифметика. А когда дело доходит до арифметики, до таблицы умножения, то здесь Америку никто не пересчитает: она всегда докажет, что дважды два четыре, а не пять. Слов нет, коллективное безумие может потрясти мир; но оно не способно им управлять. И все известные из истории опыты показывают, что долго это не продолжается. Вот и давайте вспомним один такой опыт, причем из недавних. И тут опять предоставим слово В.В. Розанову, писавшему из Германии незадолго до 1914 года: Хотя я и не политик и ни за союзами, ни за распрями внимательно не слежу, но никогда мысль о союзе не билась мне так упорно в голову, как здесь, среди берлинской уличной толпы. "Честно пожать руку этих честных людей, этих добросовестных работников" - значит сразу вырасти на несколько аршин кверху. "Характер Александра Первого стоит конституции",- говорили в первое десятилетие 19 века... Но ей-ей, вот немецкий характер, как его дала человечеству их специальная немецкая история, все их прошлое - это в самом деле "стоит конституции", "стоит подписанного договора", и, словом, как угодно пропишите ценность вещи своими словами, но сохраните ту мысль,- что "немецкий характер - стоит золота". Я бы не был испуган фактом войны с немцами. Очевидно, это не нервно-мстительный народ, который, победив, стал бы добивать... Бессильное, раздробленное существование Германии, тянувшееся целую тысячу лет ... слишком показывает, что немец в массе или "простак" в политике, или просто у него нет аппетита - все съесть кругом. Вот отчего войны с Германией я не страшился бы. Это высказывание может показаться чудовищно несостоятельным, и такими оно и было представлено Эренбургом в его мемуарах по какому-то случаю. Но вот втсаньте над теми двумя войнами, которых Василий Васильевич, по его словам, не испугался бы, - и вы увидите, среди прочего, что он ведь тоже прав. Немцы и такие. Правда, Томас Манн убедительно доказывал, что как раз их простота, простоватость в политике и привела к известным событиям. Но ведь Гитлера нет, а немцы остаются - и едва ли не теми же добрыми обывателями, которыми увидел их Розанов. А простоватость изживается в опыте. Изжилась уже, можно сказать. То есть Гитлер, экзистенциальная напряженность не могут быть перманентным состоянием истории и культуры. Войдя в культуру по-настоящему, люди этот первоначальный демонизм утрачивают. Это и есть культура: осуществлять власть не страхом смерти, а посредством выборных представительных учреждений. Напряженность нынешнего мусульманства - в том, что оно все еще не вошло в современную культуру. Это кажется трюизмом, но это правда. И отсюда следуют достаточно важные выводы, которые вчера еще могли бы показаться политически некорректными. Америке придется на какое-то - похоже, что и длительное - время расстаться с двумя любимыми игрушками: идеей мультикультурализма и пресловутым глобализмом. Кстати сказать, одна другую имманентно опровергали, но как-то старались этого не замечать. Известный сейчас колумнист Томас Фридман целую книгу написал, под названием "Лексус и пальмовая ветвь". Идея в том, что автомобиль марки Лексус принесет на землю мир и в человецех благоволение. Это и есть глобализм со всеобщей занятостью осчастливленного человечества. Правда, Фридман, не будучи таким уж простаком, добавлял, что в параллель невидимой руке, управляющей рынком, новый экономический порядок - этот самый глобализм - требует невидимого кулака, то есть унифицированной и достаточно активно поддерживаемой политической системы. Предпосылкой же такой возможности выступал как раз мультикультурализм: уживаются же, мол, люди премногих стран и вер в Соединенных Штатах Америки! Значит, и во всем мире это возможно. Это напоминало одно чисто американское высказывание знаменитого Тэда Тернера, говорившего о неограниченных возможностях американцев в смысле всяческого миллиардерства: "Сумел же Билл Гэйтс! Сумел же я! Ну и вы сумеете!" Но как не все американцы могут организовать Си-Эн-Эн или Микрософт, так и далеко не все человечество готово или способно ступить на путь поклонения автомобилю Лексус. Глобализм вместе с мультикультурализмом был очередной гигантской утопией новейшего человечества - о возможности создания рационального порядка, примиряющего богатство и свободу, процветание и безопасность - то, что называется American Dream. Осуществление этой утопии придется отложить - по крайней мере на обозримое будущее. В повестку дня стала куда более элементарная и в элементарности своей куда более насущная задача: обеспечить единство человечества на простейших началах общественного порядка - того порядка, который в 19 веке, еще до всех тоталитаризмов, назывался нейтральным термином полицейский порядок. Только нынешний полицейский, увы, не сможет обойтись каким-нибудь кольтом времен Смита-Вессона и О"Генри. Нет больше страны, по которой разъезжали его веселые бродяги, готовые при случае нарушить закон, но и представить не способные, какие правонарушения возможны в этой благословенной стране и в этом лучшем из миров - мире розового христианства и прочих политически корректных религий. Леонтьевым Америка не станет; но и Розановым перестала быть. Ближайшие передачи:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
