Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
15.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Русские ВопросыАвтор и ведущий Борис ПарамоновУдар крыла(о романе Татьяны Толстой "Кысь") В скором временем выходит - если уже не вышла - новая книга Татьяны Толстой - роман под названием "Кысь". Произведение, безусловно, выдающееся, окончательно и чрезвычайно прочно утверждающее репутацию Татьяны Толстой. Прочнее меди, можно сказать. В общем-то никто и не подвергал сомнению высоту этой репутации, у Толстой уже есть крупное литературное имя; но несколько настораживало ее затянувшееся молчание: она уже давно ничего нового не печатала. Основания для тревоги были понятные: писателя острой и своеобразной манеры - а у Толстой такая в высшей степени персональная манера есть- подстерегает опасность не то что исписаться, но сделать эту манеру более не воспринимаемой, катиться дальше по инерции, без нового завода. В повышенно острой манере трудно писать долго и много, так скажем. И вот тот факт, что Толстая замолчала, невольно ставился в такую связь. Создавалось впечатление пресловутого кризиса жанра. Чувствовалось, что повторяться писательница не хочет, а значит, что-то новое ищет. Найдет ли? Результат превзошел ожидания. Татьяна Толстая не то что изменила свою манеру, отнюдь нет, - но развернула ее в крупную форму: написала роман. То есть доказала, что в ее манере можно писать много и долго, не притупляя стиля, стила. На большом пространстве ее писательская индивидуальная манера не разжижилась, не растворилась, не утратила крепости, не понизила градуса - а, наоборот, по-настоящему, в полную меру явилась народу, - я бы сказал, городу и миру. Мы теперь видим Татьяну Толстую в полный ее - громадный - рост. Она и всегда была блестящим писателем. Ныне она - классик русской литературы. Это книга о России. Энциклопедия русской жизни, как некогда говорили в таких случаях. Толстая придумала для своей России фауну и флору, историю, географию, границы и соседей, нравы и обычаи населения, песни, пляски, игры. Она создала мир. Кысь - Русь. Цепочка звуковых ассоциаций ясная: кысь - брысь - рысь - Русь. Русь - неведома зверюшка. Есть знаменитая книга "О людях и мышах", которую, надо думать, Толстая вспоминала, глядя в свой магический кристалл. Она же написала о людях, котах и мышах. С какой-то страницы читатель начинает догадываться, что герои книги - коты, а не люди. Вернее, некоторые из людей - коты, а другие (большинство) - мыши. Еще вернее: взаимообращаемость котов и мышей. Русская история как игра в кошки-мышки. Можно русский лубок вспомнить: мыши хоронят кота. В общем-то не понять, кто там кого хоронит, но одно ясно: жизни нет. А вернее: она вот такая, жизнь, в городе Федор-Кузьмичске, который раньше назывался Сергей-Сергеевичск, а уже на наших глазах переименован в Кудеяр-Кудеярычск - каждый раз по имени очередного Набольшего Мурзы. При этом ничего не происходит, не меняется, а если меняется, то к худшему. Не стоило бы уходить в подробности и пересказывать книгу. Ее и невозможно пересказать. Как всегда в подлинном произведении искусства, литературы тем более, сила не в том, что придумано, а в том, как рассказано. Сюжет хорошей книги - это движение ее словесной массы. Да какая, впрочем, у Толстой масса! - каждое слово значимо, выделено, играет, каждое молодцом смотрит. "Кысь" прежде всего - выдающееся словесное построение. Об этом прежде всего говорить нужно. Построена в начале всего система атомов - слов. Потом уже идут ядро и само тело, в каковом (то есть теле) важен дизайн, конструкция, идея или, в другом, низшем, измерении, фабульная выдумка. Можно было бы сказать так: словесно "Кысь" похожа главным образом на "Ивана Денисовича", а фабульно - напоминает "Приглашение на казнь". Герой "Кыси" Бенедикт - что-то вроде набоковского Цинцинната. Совершенно набоковский финал, когда непонятно: то ли все погибли, то ли вознеслись к новой жизни. Или так скажем: в очередной раз вознеслись. Тут-то и начинается то, что Ницше называл вечным возвращением. Я однажды напечатал о Толстой текст под названием "Застой как культурная форма". В сущности имелся в виду так называемый постмодернизм: культура не творится заново, а воспроизводится в пародийных построениях, ее не создают, а с ней, с прежней, играют. Татьяну Толстую можно понимать как постмодерниста ( и не я один так ее понимал). Постмодерн - это и есть застой, наводнение, когда Нева прет вспять, возвращая некие антикварно ценные содержания, иронически омытые - обмытые, как покойник, - этой самой водицей, то есть одновременно и подпорченные, и, что называется, освеженные. В "Кыси" Толстая не перестала быть постмодернистом, но она перевела в эту модель не писательскую свою манеру, а предмет ее описания, творения (сотворения) - русскую историю. Россия у нее стала постмодерном: пародийным самовоспроизведением. Здесь нужно отвлечься от имманентно литературных тем и коснуться реального сюжета, который, думается, подвигнул Татьяну Толстую на ее литературное построение. Конечно, это недавнее российское событие, казавшееся эпохальным, этапным и всемирно-историческим, - падение коммунизма. Прошло для кого десять, а для кого и меньше лет, и стало ясно: ничего эпохального не произошло. Вообще ничего не произошло. Но пошло - "пошло по-новой", как по-советски говорится, то есть, строго говоря, повторилось. Повторяемость явления говорит о его неисторичности. Ибо исторично то, что ново, небывало, уникально, а неизбежная, то есть закономерная, повторяемость - это признак не истории, а природы. Тут и вспомним опять Солженицына, Ивана Денисыча. Вещь потрясла не только тем, что огласила впервые какие-то факты, ранее замалчивавшиеся, но тем, что сделано это было в чрезвычайно узнаваемой форме - а именно в традициях и средствами классической русской литературы. Радость главная была даже не в том, что можно говорить о лагерях, а в том, что великая русская литература возродилась. Ирония ситуации мало кем (если вообще) была замечена. Не заметили прежде всего, что великая литература не может повторяться, что ее повторение - это если не эпигонство, то пародия, пародирование. Со временем и поняли (я по крайней мере понял), что Солженицын - первый и лучший русский постмодернист, цитатник и центотник. Он талантливо процитировал великую русскую литературу. Но это - дело вторичное, поистине "надстройка". Важнее то, что замечено уже сейчас в солженицынском сочинении, а именно: возрождение традиции Толстого и Достоевского означало и означает воспроизведение традиции рабства, непротивления - и готовность на оные; что своеобразие русского духа в том и сказывается - в готовности восславить и канонизировать как высшее духовное достижение состояние перманентной нужды и несвободы. Дальнейшие события - то же самое падение коммунизма - только подтверждали эту задним числом понят(н)ую истину. Вдруг (вернее постепенно, но не менее остро) стало ясно, что не в коммунизме главное русское зло, что коммунизм - это, как говорится в медицине, вариант нормы. (Вариант патологии, хочется - не хочется ! - сказать.) Что не коммунизм - небывалое в истории метафизическое зло, а ... Тут - многоточие. Россия, что ли? Да нет, в том-то и дело, что нет. Когда зло становится нормой, то оно уже и не зло. Брежнев, что ли, зло? Или Ельцин? Или (сложим пальцы крестом) Путин? Это - быт, а не метафизическое зло. Даже "судьба" говорить не хочется: слишком антично для такой тягомотины. "Жись", как говорил некий Иван Африканыч еще до Ивана Денисыча. Или после? А не все ли равно - до или после! В этом и суть, что времени нет. Нет истории, вчера, сегодня. Завтра тоже нет, напрасно Проханов и товарищи, бедные, стараются. Есть вечное настоящее, по-другому пышно называемое временем мифа. Солженицын, пишущий Путину докладную о необходимости перераспределения собственности и совместно с ним обдумывающий введение духовной цензуры, - это что: вчера, сегодня, завтра? И как настоящая фамилия Солженицына? Не Карамзин ли? "Записка о старой и новой России". История Государства Российского, блин. Кысь. Сестра моя жись. Татьяна Толстая написала - создала - самую настоящую модель русской истории и культуры. Работающую модель. Микрокосм. Секрет, трюк, гениальность изобретения в том, что такая модель в ее, Толстой, исполнении вообще оказалась возможной, принципиально построяемой. Она вечный двигатель создала, опозорив Французскую Академию. Есть в "Кыси" сцена - одна из лучших, если не лучшая - похорон одной старушки из Прежних, и вот на этих похоронах, на гражданской панихиде, переходящей в заупокойную литургию, представлена вся - я подчеркиваю, вся русская история, всех ее периодов и этапов. Все голубчики собрались, от управдома до диссидента. Голубчики - это наименование как бы и официальное - вроде советских "товарищей". Историю, как всякий процесс, по определению развернутый в (непредсказуемое) будущее, нельзя моделировать. Значит, жизнь, модель жизни, по которой живет Россия, - не история. Тогда получается - природа, "материя". Но включенность русской материи в историю все-таки имеет место, и сказывается тем, что она, эта материя, - портится. Гниет, как залежалый товар, а иногда, в силу законов тления, и самовозгорается. Россия у Толстой - не скоро, но портящийся товар. Едят у нее вместо хлеба или даже лебеды - хлебеду, вместо грибов - грибыши. Червырей едят - народный анчоус. А вместо колбасы - сами понимаете, мышей. Мышь - не только основная еда, но и основная валюта, ею торг на рынках ведут. (Крупная перемена: при Федоре Кузьмиче разрешили частный отлов мышей, что ему ставят в вечную заслугу диссиденты.) Пьют, а также курят - ржавь. Вместо ели растет там - клель. Из фауны надо отметить птицу-блядуницу. Еще водятся черные зайцы, но есть их нельзя: радиоактивно отравленные. Коней нет, и когда в старопечатных книгах попадается слово "конь", начальство объясняет: это мышь. А крылатый конь? - Летучая мышь. Поскольку нет коней, то в качестве гужевого транспорта употребляются так называемые перерожденцы: это вроде как бывшие люди, заросшие шерстью и в четырех валенках - на руках, как и на ногах; говорят же они на блатной фене. Одного из них зовут Валера. Впрочем, перерожденцы в той или иной мере - все: был в истории некий Взрыв, после которого наступили Последствия, причем у всех: у Варвары Лукинишны - петушья бахрома по всему телу, Васька Ушастый - весь в ушах (понятное дело - наушничает), а есть еще фигура по имени Полтора: у него полтора лица и третья нога растет. У некоторых же Последствие в том сказалось, что они практически бессмертны, сами умереть не могут, их можно только убить,- и они помнят прежние времена, еще до Взрыва. Один из таких Прежних (хранителей культуры) - Никита Иваныч: у него еще то Последствие, что он может выдыхать огонь и потому занимает важную должность Главного Истопника, являясь при этом диссидентом: академик Сахаров, конечно. В конце книги его пытаются сжечь, привязав к деревянному болвану-пушкину (со строчной буквы), но он сам всех сжигает, произведя в микрокосме Татьяны Толстой очередной Взрыв. Толстая, как видим, вольно или невольно, но очень хорошо усвоила одну формулу Бердяева: русская история проходит в прерывах органического развития. Еще одна эффектная формула вспоминается при чтении "Кыси", на этот раз Андрея Белого: в России торжество материализма привело к исчезновению материи. Так символист по-своему опроверг ленинский "Материализм и эмпириокритицизм": в движении по ленинскому пути материя действительно исчезла. Дело, очевидно, в том, что материализм по-русски - не совсем и материализм. Еще раз Бердяев: в русском марксизме материя приобрела свойства самодвижущегося духа, Логоса. И в мире толстовской "Кыси" этого самого Логоса - ешь не хочу: любимое занятие жителей Федоро-Кузьмичска - чтение и переписывание книг. Основной фабульный ход - захват Бенедиктом вместе с тестем Кудеяром Кудеярычем главной библиотеки в Красном Терему - тамошнем кремле. Мотивировка переворота: Федор Кузьмич, будучи не котом, а мышью, портит книги (во всяком случае и так можно понять сюжетные загогулины Татьяны Толстой). Бенедикт пытается строить жизнь по книге. Он прочитал стихи (сочиненные, считается, как и все в это время, Федором Кузьмичем):
и попытался осуществить преподанную здесь методику в сеансе с Марфушкой (ассоциация с набоковской - Цинциннатовой - Марфинькой): Бенедикту так захотелось проверить, чего это Набольший Мурза ... чудит-то,- что сделал своеволие: лишний свиточек для себя переписал, да в рукав-то и схоронил, а опосля бегом бросился к Марфушке и те стихи ей прочел. И предложение ей предложил: давай, дескать, и мы так: ты брык,- и лежи как бревно, не внемля ничему, но, смотри! - по-честному, как договорилися. А я на тебя яриться буду, и поглядим, чего это такое за барские придумки. (...) Так и порешили. А вышел конфуз. Марфушка все сделала по-честному, как ей велено, - ни гу-гу, руки по швам, пятки вместе, носки врозь. Ни хватать Бенедикта, ни щекотить, никаких кренделей выкаблучивать не стала. И нет чтобы разгораться все боле да боле, как по-писаному, али там пламень разделить, - какое,- так, мешок мешком, весь вечер и пролежала. Да и пламеня, по правде, не вышло, - Бенедикт потыркался-потыркался, да чего-то завял, да скис, да плюнул, да рукой махнул, шапку нашарил, дверью хлопнул да и домой пошел, да и весь сказ. А Марфушка осерчала, догнала, да вслед ему - матюгов. А он - ей. А она - ему. Повздорили, волосья друг другу повыдирали, потом, недели через две, опять помирилися, но все уж было не то. Не было уж той, сказать, искрометности. Лучшего описания русской литературоцентричности и ее последствий мне читать не приходилось. Вообще Пушкин - главная кукла в "Кыси", мальчик для битья или, если вспомнить послевоенное школьное детство, - маялка. В Питере так называли неким образом структурированную тряпку, субститут как бы мяча, которую можно было подбрасывать ногой; идея была - не дать маялке упасть на пол (землю, асфальт): кто больше подбросил, не уронив, - тот чемпион. Схема этой игры, как можно понять из "Милого друга", - бильбоке. Вот такой маялкой Толстая сделала в "Кыси" Пушкина, исходя из известной формулы: Пушкин - наше все. Его нельзя уронить на пол, но поддавать ногой можно. Диссидент-истопник ( фигура в России архетипическая, но у Толстой Главный, повторяю, Истопник, то есть Сахаров), зная, что у Бенедикта есть столярное умение, переходящее как бы и в художественный талант, поручает ему исполнить в дереве статую Пушкина. Для Бенедикта это имя нарицательное: пушкин, со строчной, как некий типовой, что ли, идол. При исполнении задания оказывается, что у бенедиктова пушкина шесть пальцев - такое он ему придумал Последствие. "Шестипалый серафим", - хихикает другой диссидент Лев Львович (папа - зубной врач, а мамочка - с Кубани). Главное качество текста "Кыси" - необыкновенный, раблезианский, гомерический, божественный комизм. Тут опять же Татьяна Толстая сумела, вольно или невольно, реализовать, развернуть в примерах известную формулу: повторяясь, история из трагедии становится фарсом. Нельзя не корчиться от смеха, читая составленный Бенедиктом каталог литературы: Гамлет - принц датский. Ташкент - город хлебный. Хлеб - имя существительное. Кустанай - край степной. Чесотка - болезнь грязных рук; и это развернуто на три с половиной страницы! Трагифарс - так тоже можно сказать. Наслаждаясь "Кысью", вы чувствуете, что игра стоила свеч: стоило прожить такую историю, чтобы породить такой текст. Русская история, как и положено, оправдывает себя в литературе. В ней, в литературе, есть несколько великих примеров, реализаций и реабилитаций: "Война и мир" - Россия до 1917 года; "Чевенгур" - Россия после 1917 года. "Кысь" - это Россия в облике русской литературы в любой ее - их - эпохах: ныне, и присно, и вовеки веков. Удивительной находкой было сделать содержанием "Кыси" русскую литературу. Гениальность хода - в его одновременной постмодерности и - не хочу, а говорится, - религиозности. Татьяна Толстая явила нечто вроде Епифании: представила Сына Божьего в рабьем зраке. (Что б назвать героя Епифаном, а не Бенедиктом! Впрочем, выбранное имя относит к Слову - если не с большой буквы, то с малой, если не к слову, то, по крайне мере, к речи.) Русский читатель - это и есть как бы Сын Божий. В то же время он - Петрушка. Русский Христос - гоголевский Петрушка. Вроде хотелось бы, чтоб Толстая не Никиту Иваныча на пушкине распяла и спалила, а самого Бенедикта, и тогда бы у нее наконец получился чаемый русской литературой образ Христа. Почти уверен, что такая мысль у нее была. Но если была, то она воздержалась. И правильно сделала: русский Христос не должен быть единовременно распинаем. Он ведь ни в огне не горит, ни в воде не тонет. И вообще водится с двенадцатью бандитами. Вот ведь какие сюжеты открываются, ежели продолжать "святую" русскую литературу. Татьяна Толстая продолжает русскую литературу так: Что, брат пушкин? И ты, небось, так же? Тоже маялся, томился ночами, тяжело ступал тяжелыми ногами по наскребанным половицам, тоже дума давила? Тоже запрягал в сани кого порезвей, ездил в тоске, без цели по заснеженным полям, слушал перестук унылых колокольцев, протяжное пение возницы? Гадал о прошлом, страшился будущего? Возносился выше столпа? - а пока возносился, пока мнил себя и слабым, и грозным, и жалким, и торжествующим, пока искал, чего мы все ищем, - белую птицу, главную книгу, морскую дорогу, - не заглядывал ли к жене-то твоей навозный Терентий Петрович, втируша, зубоскал, вертун полезный? Говорок его срамной, пустой по горницам не журчал ли? Не соблазнял ли интересными чудесами? "Я, Ольга Кудеяровна, одно место знаю... Подземная вода пинзин... Спичку бросить, хуяк! - и полетим... Желается?" Давай, брат, воспарим! Ты, пушкин, скажи! Как жить? Я же тебя сам из глухой колоды выдолбил, голову склонил, руку согнул: грудь скрести, сердце слушать: что минуло? Что грядет? Был бы ты без меня безглазым обрубком, пустым бревном, безымянным деревом в лесу; шумел бы на ветру по весне, осенью желуди ронял, зимой поскрипывал: никто и не знал бы про тебя! Не будь меня - и тебя бы не было! Кто меня верховной властью из ничтожества воззвал? - Я воззвал! Я! Это верно, кривоватый ты у меня, и затылок у тебя плоский, и с пальчиками непорядок, и ног нету,- сам вижу, столярное дело понимаю. Но уж каков есть, терпи, дитятко,- какие мы, таков и ты, не иначе! Ты - наше все, а мы - твое, и других нетути! Так помогай! Трудно сказать - и невозможно, и не надо, - кто кому помогает: Пушкин Татьяне Толстой, или она - Пушкину. Пушкин у нее получился - Аполлон чернявый, по рецепту футуристов. Сама же она - русская Венера в исполнении Кустодиева: большая баба в бане, прикрывшая срам веником. На этом же венике она и полетит. И внял я неба содроганье, и горний ангелов полет. Ангелы, объяснил нам Набоков, - они большие и сильные. Способные убить крылом. Роман Татьяны Толстой - это удар крыла. Ближайшие передачи:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
