Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
15.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[17-08-99]
Поверх барьеровФилософия информационной травмыАвтор программы Александр Генис Сегодня в нашей нью-йоркской редакции дорогой гость, профессор Эморийского университета Михаил Эпштейн. В прошлом Михаил Наумович был частым участником этих передач. Сейчас он слишком занят своими профессорскими обязанностями и бурной интернетовской деятельностью, чтобы сотрудничать с нами регулярно. Однако каждый раз, когда Эпштейн из своей Атланты приезжает к нам в Нью-Йорк, я пользуюсь возможностью, чтобы побеседовать у микрофона с человеком столь острой мысли и чуткой души. Чуткость я упомянул не зря. Все творчество Михаила Наумовича протекает в жанре философского эссе, которое, по самой своей природе, обязано откликаться на самые больные вопросы современности. Одну из таких работ Михаила Эпштейна я хочу обсудить в сегодняшней программе. Тему этого сочинения я бы обозначил так же, как и название нашей передачи - философия информационной травмы. О том, что это значит, нам расскажет автор, а потом, во второй половине беседы, он ответит, надеюсь, на мои вопросы. Итак, Михаил Наумович, в чем суть вашей идеи? Михаил Эпштейн: Идея эта возникла при размышлении о проблемах постмодернизма, которыми и вы занимаетесь, Александр Александрович, а именно, особая постмодерная чувствительность, скользящая по поверхности знаков и принципиально отвергающая их какую бы то ни было связь с миром означаемых, которые определяются как псеводоозначаемые. Отрицание понятия самой реальности. Все это натолкнуло меня на мысль о том, что мы вступили в новую эпоху, эпоху информационного взрыва. Александр Генис: Так что это все-таки значит, Михаил Наумович? Михаил Эпштейн: Существуют две расходящиеся линии развития человечества, как организма и индивидуального человеческого существа. И чем более накапливает человечество информационный ресурс, тем менее каждый отдельный индивидуум оказывается способным их воспринять. То есть он воспринимает их глазами, ушами, но его интеллектуальная деятельность оказывается ограниченной в силу его биологического, отмеренного ему срока. Александр Генис: То есть человек, попросту, не может успеть узнать все, что ему положено узнать. Все что накопила цивилизация, поскольку она накапливает все больше и больше, а человеческая жизнь ограничена во времени? Михаил Эпштейн: Совершенно верно. Дело в том, что рост информации, грубо говоря, совершается в геометрической прогрессии. Скажем, если мы посмотрим количество книг, издававшихся, начиная с Гуттенберга, то каждые 7 лет удваивалось количество книг, производимых способом книгопечатания. И с такой же скоростью, естественно, возрастают информационные ресурсы. Тогда как продолжительность человеческой жизни возрастает, скорее, в арифметической прогрессии. С 15-16 века в разных странах она увеличилась не более, чем вдвое. Таким образом, отставание человека от человечества, на мой взгляд, и составляет основной закон истории. Человечество имеет непрерывную эволюцию, по крайней мере, сейчас, мы не можем усмотреть ее пределы, тогда как человек, как организм, существо консервативное. И вот в этой диспропорции трагический узел всех основных философий и теорий, которые возникали на протяжении 19 и 20 веков. И теория отчуждения марксистская, все еще очень популярная на Западе, о том, что человек отчуждает себя, как индивида, в реальности, ему внеположной, и отсюда мотив ее последующего революционного присвоения. И мотив некоммуникабельности, развитый в экзистенциализме. И, наконец, мотив исчезновения реальности, как он был развит в теории пост-модерна. Все это серия все тех же набросков к осмыслению той проблемы, которую я считаю основной, - разрыв между человеком и человечеством. Александр Генис: Это значит, что исчезновение реальности происходит потому, что люди потеряли коллективный опыт. До тех пор, пока они обладали тем, что необходимо знать каждому члену коллектива, у них была реальность. Теперь реальности нет, не понимая, как мы живем и где мы живем. Так я вас понимаю? Михаил Эпштейн: Совершенно верно. Мы не имеем возможности. Еще в моей юности я смеялся над теми, кто читал пересказы книг, считая, что они заменяют, каким-то образом, сами книги. Сейчас я вынужден прибегать к тому же самому. Я не помню, когда я последний раз читал книгу от первой до последней страницы. Человечество все время преподносится передо мною, как горизонт, который я не в состоянии охватить и который меня постоянно охватывает и держит в своем плену. А у меня нет сил разжать оковы вот этого всечеловеческого знания. Это ситуация заведомого проигрыша. Я уверен, что с последующими поколениями, эта ситуация потери экзистенциальной, метафизической будет усиливаться. Александр Генис: Вот тут-то и происходит травма. Михаил Эпштейн: Да, тут и происходит травма. Потому, что классическое определение травмы, а сейчас это растущая область знаний - теория травмы, и специалисты из самых разных областей, и психоанализ, и теоретики культуры, и лингвисты, они дружно набросились на теорию травмы, как на связующее звено этих разных гуманитарных наук. Так вот, травма - это как раз такая реакция человека на происходящее вне его, которая приводит к притуплению или исчезновению самих воспринимающих способностей. То есть, это как бы вспышка, которая упраздняет источник света. Александр Генис: То есть, вспышка, которая ослепляет вас, звук, который оглушает вас. Информация отупляет нас. Михаил Эпштейн: Вот поэтому этот комплекс проблем я бы назвал не просто "информационный взрыв", но "информационный взрыв и травма постмодернизма". Постмодернизм как притупленная, поверхностная чувствительность бесконечно играющих, перекликающихся, соотносимых между собой означающих без отсылки к означаемым, к реальности. Александр Генис: Игра знаков, вместо игры смыслов. Михаил Эпштейн: И так тоже можно сказать, хотя смысл - категория очень сложная. Речь, скорее, будет идти об означаемых, о том, к чему отсылают эти знаки. Так вот, понятие следа, например, вводимое Дерридой и как бы трудно понимаемое, если мы не используем теорию травмы в приложении в к этому оглушительному, ослепляющему изобилию накопленной человечеством информации, которая не вмещается в сознание индивида. Александр Генис: Эту концепцию вы, на мой взгляд, очень остроумно развиваете, использую для примера творчество советских концептуалистов. Проиллюстрируйте, пожалуйста, ее. Михаил Эпштейн: Творчество концептуалистов - это как раз пример того, как реакция на травматическое действие всегда запаздывает по сравнению с собственно воздействием, оказываемым источником травмы. Потому что концептуализм возник именно тогда, когда идеология перестала восприниматься, усваиваться сознанием и концептуализм можно охарактеризовать, как типичную травму сознания, которая бомбардируется образами, слуховыми, зрительными, которые не усваиваются сознанием и, именно в таком виде, отслоенном от сознания, продолжают существовать и наполнять произведения концептуалистов. Вот эти бесчисленные милиционеры, пионеры и прочее. Александр Генис: Вы имеете в виду сочинения Пригова? Михаил Эпштейн: Пригова, Рубинштейна, раннего Кибирова, Сорокина. Они продолжают оставаться в плену вот этой травмы. Они изображают раскол между тем, что их глаза видят и тем, что их ум отказывается воспринимать. Александр Генис: То есть это не осознающие герои, герои-зеркала, которые не способны осознать то, что перед ними происходит? Михаил Эпштейн: Да, как бы слепые зеркала, которые не пропускают света смысла, значения, которые останавливаются на фиксации тех идеологем, тех стереотипов, которыми наполнила наше зрение советская эпоха и которые в таком виде остались в сознании концептуалистов. Ведь сколько уже, 20-30 лет прошло с того времени, когда советская идеология перестала восприниматься сознанием, превратилась в акт физиологического воздействия на наши органы восприятия. И до сих пор мы видим, что концептуализм остается, в общем-то, господствующей художественной системой в России. Такова сила этой травмы. Александр Генис: То есть, вы хотите сказать, что советская модель восприятия коммунистической идеологии, на самом деле, есть модель общей постмодерной чувствительности, и она универсальна для всего нашего мира? Михаил Эпштейн: Совершенно верно. Я считаю, что однообразие и разнообразие, а западная система не идеологического, а, скорее, видеологического воздействия, она, как раз, основана на внешнем разнообразии, оказывает совершенно идентичное воздействие на сознание. И западный, средний, массовый потребитель информации точно также находится в состоянии травматического изобилия, как советский находился в состоянии травматической бедности. То есть бомбардируемый одними и теми же образами. Результатом оказывается то, что вот, как слух, оглушенный рок музыкой, не в состоянии воспринимать шепота, или интимной тайны, доверительной речи, точно также мы все становимся оглушены ревом, несущимся из огромного динамика человеческой культуры. Понимаете? Вот представьте себе нарастающий рев из 18 столетия, в 19-е, в 20-е столетие. Каждый индивид глохнет от этого рева растущего культурного изобилия. Это я и называю информационной травмой. Александр Генис: Ну что же, Михаил Наумович, мы выслушали вашу теорию, вашу гипотезу, а теперь я предлагаю ее обсудить. Я подготовил ряд вопросов, вопросов полемического характера, которые позволят нам уточнить и, может быть, оспорить ваши взгляды. Прежде всего, я хотел бы сказать следующее. Насколько я понимаю, из вашей гипотезы следует, что беды 20 века, революции, войны, исторические катаклизмы, есть следствие утраты общей культуры. Люди перестали понимать друг друга, общая культура распалась на частные культуры, невозможность обозреть общее достижение цивилизации приводит к срыву, приводит к войнам. Однако войны были всегда. И что меня особенно в этом ходе мысли удивляет, это то, что самые страшные войны - это гражданские, когда идет война между людьми одной культуры, которые как раз-то обладают общим потенциалом знаний, общим накопленным богатством. Михаил Эпштейн: Дело в том, что проблема эта совсем не нова и еще в конце 19 века, задолго до первой мировой войны, Виндельбандт, немецкий философ, как раз говорил о том, что культура в его время уже разрослась настолько, что нет индивидов, способных охватить ее, как целое. И пророчил некие странные вещи, ужасные вещи, которые, на самом деле, произошли уже в веке 20-м. На мой взгляд, существует прямая взаимозависимость между нацификацией страны или упрощением ее по классовому принципу, национальному принципу, какому угодно, и вот этим вот растущим изобилием, с которым сама культура не способна справиться. Собственно, что происходит в состоянии фашизации или коммунизации культуры? Происходит ее насильственное упрощение. Культура не выносит своей собственной сложности. Она сплющивается, сжимается. Потому что для индивидов естественно желание овладеть культурой. Когда они не могут ею овладеть, они пытаются ее сломать и упростить. В этом смысле поразительны фигуры вождей - Ленина, Гитлера. Это были как бы глупые люди, которые не понимали культуру, ее сложности, изобилие. Дело в том, что в 20 веке как раз эти идиоты, эти калеки культурного процесса, они оказываются гениями своего собственного идиотизма. Оказывается много людей, которых они готовы повести за собой. И таких людей еще больше будет в будущем, на мой взгляд. Все больше будет жертв информационного прогресса, которые оказываются не в состоянии пользоваться, допустим, компьютером, интернетом. Они просто не понимают, как это делать. И у них будут появляться свои гении. Гении вот этих вот калек и убогих. Александр Генис: Вы знаете, все-таки, историческая действительность, которую мы сейчас переживаем, не так-то она проста. Я бы не сказал, что в Югославии, стране отнюдь не самой отсталой в мире, действуют калеки и инвалиды. Мы с вами знаем, что сербская литература одна из самых передовых сейчас в мире, и можно ли сказать, что все эти кошмарные балканские войны ведут инвалиды культурного процесса? Михаил Эпштейн: Нет, нет, я не имел в виду балканские войны. Хотя, если уж говорить о Германии, которая относилась к предупреждению Виндельбандта, то она была чрезвычайно развитой страной, собственно, авангардом культурного процесса в 19 веке, так же, как и Россия эпохи Серебряного века была наиболее культурна усложненной, богато развитой страной. И именно в этих условиях изобилия и произошло вот это проседание. Эта пышность сама себя не вынесла. Александр Генис: Другой вопрос. В ваших сочинениях вы пишете, что постмодерная чувствительность лишает людей воли к трансценденции. То есть человек удовлетворяется поверхностью жизни, человек скользит по поверхности. Он не задает глубоких вопросов бытию. Тем не менее, именно сейчас, именно сегодня, проходит невероятный расцвет религии. Я помню, что в 60-е годы журнал "Лайф" вышел с обложкой "Бог умер". Теперь никому не пришло бы в голову поместить такие слова на обложке журнала. Потому что Бог жив, как никогда. Как это противоречие решается в вашей концепции? Михаил Эпштейн: Я думаю, что то, что нам известно под именем постмодернизма, умирает. И умирает именно сейчас. Надо сказать, что в академической среде, научно-гуманитарной среде, пока что нет никаких признаков возрождения религиозного сознания. Ученый гуманитарий, пишущий о Боге или пытающийся как-то теологические понятия вложить в свой текст, обречен на неуважение коллег. Это все равно, что подорвать свой профессиональный авторитет. Речь идет о научной парадигме, сформированной Деррида, Делезом, Бодрияром и другими теоретиками постмодерна или постструктурализма. Они остаются в рамках вот этой вот травматической парадигмы. Между тем, я с вами совершенно согласен, эта парадигма сейчас исчерпана, я думаю, что календарная смена дат начала третьего тысячелетия сильно ускорит этот процесс. Действительно, идут поиски неких трансцендентных означаемых, которые мог ли бы заново объединить индивида с человечеством. Могли бы обнаружить то, что делает всех нас все-таки человеками. Слово, которое является однокоренным со словом человечество. Вот эту корневую связь как-то подтвердить и доказать. Но это, я думаю, явление, которое, может быть, через несколько лет только дойдет до гуманитарных наук, потребует новой теологии, нового синтеза знания, и я как раз пытаюсь об этом говорить в некоторых других текстах своих. Александр Генис: Эта мысль напомнила мне моего кота. Мы все время говорим про информационную травму, исходя из того, что человек должен все знать. Я помню, была такая в детстве моем книжка "Хочу все знать". И чем дальше я живу, тем больше я сомневаюсь в названии этой книги - стоит ли все знать? Даже речь не идет о том, можно ли все знать - понятно, что нельзя. Но хочу ли я все знать? Вот мой кот ничего не знает, а всем пользуется. Вот я и думаю, что не является ли само определение культуры, в данном контексте, ошибочным. Культура - это не некий объем знаний, а искусство восприятия, искусство созерцания, искусство медитации. Культура - это не знания, а чувства. Если так ее понимать, то культура никогда не накапливается, не происходит того обвала, информационного взрыва. Потому что, на самом деле, количество знаний, которое увеличивается из года в год, ничуть не прибавляет и не уменьшает того искусства, которое и составляет суть культуры, культуры восприятия. Михаил Эпштейн: Да, я могу с вами согласиться. Вот почему именно сейчас стали развиваться концепции множественных интеллектов. Скажем, эмоционального интеллекта. Оказывается, вот у нас выступал в университете открыватель этой концепции, есть 8 основных интеллектов, помимо того интеллекта, который мы считали единственным - эмоциональный, практический, поэтический и так далее. Человечество, безусловно, ищет какие-то компенсаторные механизмы для того, чтобы возобновить свою связь с человечеством. И, тем не менее, мы являемся свидетелями такого растущего информационного изобилия, которое никакими передвижками в другие формы интеллекта мы не сможем в конечном счете обнять и воспринять, если не найдем каких-то радикальных средств для либо увеличения продолжительности человеческой жизни, либо для усиления интенсификации работы человеческого интеллекта. Вот мне, например, мало моих глаз. Я чувствую, что я способен воспринять большее количество информации за данную единицу времени, чем мои глаза позволяют мне при чтении книги. Но сделать с этим ничего не могу. Здесь какая-то ошибка. Александр Генис: Ошибка создателя. Михаил Эпштейн: Да. Или, может, еще не проясненная для самого создания возможность. Александр Генис: Михаил Наумович, Хайдегер очень любил слова Гельдерлина: "Где опасность - там спасение". Михаил Эпштейн: Собственно, все, о чем я говорю, это алармизм. Сознательный, вполне. То есть знак тревоги без указания на выход, без пророчества некоей революции или некоего спасительного выхода впереди. Я просто хочу обратить внимание на то, что мы, люди, становимся все менее и менее людьми, в смысле приобщенности к человечеству, как целому, и представительства от имени человечества. Каждый из нас ощущает это в разной степени, но, безусловно, как свое собственное недостоинство. Была такая прекрасная речь, в свое время ознаменовавшая пик ренессанса, у Пикоды Мирандоло, речь о достоинстве человека. Я бы сказал, что все мы сейчас ощущаем свое собственное недостоинство перед лицом человечества, какого-то абстрактного продукта, нами самими созданного. И способы восстановить это достоинство, они тоже должны быть достойными. Это не должен быть какой-то самообман. Александр Генис: Михаил Наумович, мой последний вопрос носит крайне личный характер. Я когда-то был в Японии, встретился со своей японской переводчицей, и спросил ее, почему она выбрала такую странную профессию, переводчицей быть. Она сказала: "Я хотела такую работу найти, чтобы она не оставляла никаких следов, чтобы она не пачкала землю". Перевод - это то, что не создает ничего нового. Правда, она хотела быть синхронной переводчицей, переводить речь, чтобы не оставлять никаких следов на этой земле. Так вот, вопрос мой следующий. Как вы, автор многих книг, чувствуете себя, увеличивая эту информационную гору, которая на нас давит? Михаил Эпштейн: Я чувствую себя довольно скверно и поэтому стараюсь всячески уменьшить объем своего производства, в частности, перейдя к жанру, который я называю виртуальные книги. Книги, которые состоят из одной-двух страничек и как бы воспроизводят объем того, в отрывках и висящих между ними пустотах. Компьютер - прекрасное средство для того, чтобы изобразить эту виртуальность книги. Прочитать такую книгу можно за 10 минут. Другой жанр, который я тоже разрабатываю в последнее время, это маленький трактат. То есть не эссе, а именно трактат. Жанр, обладающий всеми признаками сочинения, обстоятельно трактующего разные аспекты одной проблемы, но в то же время, по объему, составляющее не больше 8-12 страниц. То есть эта инволюция текстов, в противоположность той эволюции, с которой мы сталкиваемся в виде информационного взрыва, есть то, что, на мой взгляд, составляет один из не обманывающих нас способов разрешения этой проблемы, а именно самосокращение. Каждый сам себе Сократ. Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
