Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
15.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Третий полюсАвтор программы Александр ГенисВедущий Иван Толстой Александр Генис Нашу сегодняшнюю программу я хочу посвятить тому до обидного редкому теперь событию, которое позволяет нам гордиться не за достижения науки и техники, а за человеческий род как таковой. Сегодня мы расскажем о достижении, тут же ставшим историей, причем такой, которая не может не возвышать душу. Этой весной на Эверест поднялся слепой альпинист из Америки Эрик Вэйхенмайер. Глубинный смысл этого подвига откроется нам лишь тогда, когда мы увидим в нем не рекламную уловку (без этого, как водится, там тоже не обошлось), а высокую внутреннюю тему: дух и плоть, рок и воля. Слепой альпинист - как глухой Бетховен: это мужественный вызов судьбе, который отменяет ссылку на любые обстоятельства. Эверест - третий и самый недоступный полюс мира. Не зря его открыли последним. Еще и потому, что альпинизм - в отличие от всех других видов путешествий - последнее достижение. До конца восемнадцатого века людям не приходило в голову карабкаться на бесплодные вершины. Если можно найти перевал, то зачем лезть выше? Альпинизм родился в 1786, когда швейцарский врач Паккар поднялся на Монблан. Европа, где тогда царили «буря и натиск», переживала бум эмоций, наглядным выражением которого стало восхождение на главную вершину континента. Человек оказался достаточно могущественным, чтобы расходовать силы на бесцельные акции. Цивилизация перестала быть непосредственно зависимой от природы. Началась та «современность», в которой мы живем и сегодня. То, что подвиг швейцарского альпиниста можно было точно измерить - 4810 метров - оказало огромное влияние. Греки, например, знали олимпийских чемпионов, но не олимпийских рекордсменов. Понятие рекорда, выраженного в точных цифрах - минутах, метрах, километрах - характерное свойство именно нашей эпохи. И восторг рекорд вызывает как раз из-за своей абсолютной неприменимости в практической сфере. Количественный критерий создает иллюзию осмысленности действия. Хотя, конечно, от того, покорили альпинисты вершину в пять тысяч метров или шесть - пользы от их восхождения не прибавится. Эдмунда Хиллари, первым покорившего Эверест в 1953 году, спросили, почему он полез на эту безжизненную вершину. «Потому что она есть»,- просто ответил Хиллари. В этих словах, как в набоковской формуле поэзии, мало смысла и много значения. И это лучшее, что можно сказать об альпинизме. Этот бунт против тотальной целесообразности продолжается. Со времен Хиллари и Тенцинга 800 альпинистов взобрались на Эверест, 180 человек погибло на его капризных склонах. Ни одно восхождение не принесло людям пользы, но каждое из них требовало жертв, взращивало дух и служило примером. В первую очередь для молодежи, с ее столь естественной в юности тягой к героизму. Особенно важно, что подвиги альпинистов не связывают, как это слишком часто бывает, героизм с войной. Всякий поединок с природой - дуэль, а не бойня. Поэтому мне и жаль, что в моей школе, вместо кровожадных книг Полевого и Фадеева не изучали шедевры альпинистской литературы, вроде эпической «Аннапурны» Мориса Эрцога, кончающейся знаменательными словами: Диктор: «В юности нас не волновали кровавые битвы современных войн, дающие пищу детскому воображению. Горы были для нас природной ареной, где на границе между жизнью и смертью мы обрели свободу, которой бессознательно добивались и которая была нужна нам, как хлеб». Александр Генис Ну а теперь я передаю микрофон Марине Ефимовой, которая подготовила для нас подробный рассказ о самом захватывающем приключении нашего 21 века. Марина Ефимова: Когда Эрик карабкается по отвесной скале, его движения напоминают движения механического паука, поднимающегося по стене: его руки - как две антенны - собирают информацию, ощупывая камни на предмет трещин, выступов, углублений, обледенений... В уме он как бы составляет из этой информации карту на следующий метр пути... «Это похоже на борьбу - говорит Эрик, - но только не с человеком, а со скалой... Увлекательный процесс - как складывать головоломки»... На высоте 7000 метров над уровнем моря недостаток кислорода делает с человеком странные вещи: его сердце начинает работать в бешеном темпе, а мозг, наоборот, замедляется и доходит, как говорят альпинисты, до состояния мозга рептилий... На этой высоте Эрик знает, что он должен рассчитывать только на себя: его друзья будут по-прежнему давать ему необходимые указания, но они будут сосредоточены прежде всего на себе... Впрочем, как раз на последнем отрезке пути до вершины Эвереста, преимущество было полностью на стороне Эрика. Они карабкались на нее ночью, с тем, чтобы утром попасть на вершину и спускаться уже при свете. Все освещали себе путь шахтерскими фонарями, но кислородные маски мешали им видеть даже то, что освещали эти фонари - то есть все они попали в условия, вполне привычные для Эрика. Последние 45 минут пути альпинисты шли по узкому обледеневшему хребту уже при ярком солнечном свете. И когда Эрик встал, наконец, рядом со своей командой на вершине Эвереста и один из альпинистов приготовился сделать исторический снимок, друг Эрика Джэфф Эванс обнял его за плечи и сказал: «Взгляни вокруг, парень! Просто постой секунду и посмотри вокруг!»... Эрик рассмеялся и развернул маленький белый флаг с надписью: «Национальная Федерация Слепых». Александр Генис Я всегда любил горы. Возможно, потому, что провел молодость в плоской Латвии, где и железнодорожная насыпь считалась холмом. Зато с тех пор мне часто приходилось бывать в горах. Я и Эверест видел, причем - дважды. Один раз с самолета, а другой - на горизонте, когда мне указал на него непальский гид. Даже издалека вершина выглядела так, что до сих пор сниться. Но мне туда, как и почти всем остальным людям не добраться. К счастью, горы не требуют от нас невозможного, и каждое восхождение, - пусть оно и покажется профессионалам прогулкой - способно наградить тем, что может дать только вертикаль, возносящая нас над равниной жизни. Вот почему я и решился, отведя начало передачи героическому восхождению Эрика Вэйхенмайера, посвятить вторую часть рассказу о собственном опыте, ценность которого лишь в том, что уж его-то точно может изведать каждый. Встав до рассвета, чтобы обернуться до заката, я легкомысленно отправился к вершине, заманчиво белевшей в окне отеля. Путь, как всегда в горах, лежал вдоль ручья, делающего тропу болотистой. Но чем выше я поднимался, тем суше становились и дорога, и воздух. Идти было легче, дышать труднее. Солнце пекло все сильнее, но теплее от этого не делалось. Наконец появился неуверенный рыжий снег. Только тут я заметил, что путь к моей горе пролегал назидательно, как в притче - между двумя безднами. Стараясь не глядеть в них, я хотел было прибавить шагу, но дорогу преградила компактная туча. В ней кто-то шумно дышал. «Йети» - догадался я, но был не прав: из облака показались рога. Будучи по воспитанию материалистом, я не был готов к этой встрече, но, признавая очевидное, сделал шаг к расплате. Рога тоже приблизились, открыв глазу коренастое тело горного козла, которого у Жюль Верна, помнится, называли муфлоном. Обрадовавшись отсрочке, я поманил животное приветливым жестом. Оно охотно подошло, угрожающе выставив завитые рога. Для корриды место было неважное: тропа подо мной была в три ладони, и даже на четвереньках я проигрывал муфлону в знании местности. Повернуть значило оставить за спиной зверя с преступными наклонностями. Обогнать - не могло быть и речи. Вспомнив Мцыри, я решил принять бой и первым бросил камень. Козел набычился. Трусливо отставив классика, я достал из рюкзака бутерброд с козьим сыром. Почуяв родное, муфлон слопал мой обед и побрел восвояси. Я покорно потянулся за ним. Мы расстались только на вершине, где муфлон оставил меня восхищаться на пустой желудок видом, располагавшим, впрочем, не столько к застолью, сколько к задумчивости. За день я, как на машине времени, пронзил все сезоны. Их можно было окинуть одним взглядом, еще стоя у подножия. Превращая пространство во время, горы делают невозможное наглядным. Внизу - душно, женщины в легких платьях едят мороженое. Но стоит чуть поднять голову, как взгляд упирается в сочные (сам бы ел) пастбища, полные весенних цветов, чей нектар делает сладким альпийское молоко. Еще выше - полоса вечной осени: грибной лес, переходящий в безвременье каменистого склона. Серый и скучный, он готовит путника к зиме, как декабрь - к Новому году. Снег появляется у перевала. Пока еще больной и рыхлый, он разъедает лето метастазами зимы. Горы - календарь, поставленный на попа. Поднимаясь, мы отказываемся от его разноцветных дней ради совокупности всех цветов, собранных белизной альпийских пиков. Белое все покрывает собой: как седина - голову, как ромашки - могилу, как снег - крышу. Особенно в альпийских шале, даже летом напоминающих о сугробах. В горах дома рассчитаны на зимний пейзаж. Просторные простыни крыш свисают над крыльцом с таким запасом, чтобы защитить хозяев от сосулек. Их перевернутый портик - любимое украшение леденцовой альпийской архитектуры. Горные городки, как лысеющие мужчины, всегда помнят о том, как они выглядят сверху. Архипелаг приземистых шале сползает к вертикали церкви, которую венчает луковичный, как и в русских храмах, купол. Он - неизбежная дань снегу, способному проломить менее остроумную крышу. Завершает церковь, однако, не крест, а флюгер. Не спасая от бед, он хотя бы указывает, откуда их ждать, ибо в этих краях погода то ли заменяет религию, то ли является ею. В горах погода так капризна, что хоровод снежных туч, облаков и туманов заставляет сменить оптику, перейдя с фотографии на кино. Иной - нечеловеческий - ритм здешних перемен открывает и другую метафизическую перспективу. Там, где начинается зона земледелия, там, куда не добирается скотоводство, там, где нечего делать и грибникам, начинается божья делянка - тут нельзя жить, но можно молиться. Показывая нам горы в убыстренной съемке, атмосфера силится сказать нечто такое, чего мы не слышали внизу. При этом само сочетание незыблемой монументальности гор с бесконечным волнением их воздушной оболочки - дружеская подсказка. Грациозный танец неподвижного с эфемерным заманивает нас в бесконечную метаморфозу. Игра постоянного с переменным мешает нарисовать портрет гор - они, как и мы, почти никогда не бывают равны самим себе. Из-за вечных причуд погоды мы всегда видим иным то, что, в сущности, не меняется. Этот парадокс подчеркивает иллюзорность нашей картины мира, но и указывает на прочность тех устоев, которыми мы любуемся в редкие мгновенья полной ясности. Напрасно я ждал их на берегу озера, забравшегося так высоко, что сюда не забредали даже бесстрашные альпийские коровы. Сидя на берегу, я караулил обещанные открытками виды. Но вместо них меня, как сумасшедшего, окружали ватные стены. Бестелесность делает туман вещью для глаза. Отказывая нам в зрении, он вынуждает полагаться на внутреннее знание. Целый день карабкаясь в горы, я точно знал, что они тут есть, но убедиться в этом мне не давала погода. Даже когда ветер открывал в стене форточку, сквозь нее виднелся такой маленький фрагмент, что по нему никак нельзя было представить себе целого. Горы живут в строгом порядке и никогда не путаются, как, скажем, волосы. Но выглянувший в серый просвет обломок головоломки, твердо зная свое место в общем устройстве, не выдавал его посторонним. Истина, - утешал я себя, - откроется сама, когда мы будем к ней готовы. Наше дело - найти себе место и ждать. Вместо истины, однако, с неба стали падать снежинки, ничуть не уступающие тем, что вырезали накануне зимних каникул. Снег - единственное, что считает своим русская муза, когда попадает в горы. Восхищаясь ими, она строит пейзаж в расчете на равнинных жителей. Так у Пушкина кавказские вершины рифмуются с той государственной пирамидой, что заменяет горы плоской державе: Диктор:
Великолепные картины! Двуглавый, как императорский орел, Эльбрус, восседающий на небесном престоле, как Саваоф, пародирует казенное триединство русской монархии: самодержавие, православие, инородность. Даже «ледяной венец», которым Пушкин завершил картину, обладает царской статью: лед - это горная вода, вознесшаяся с земли до неба. Чтобы вернуть ее обратно, понадобился Лермонтов, который писал о том же Кавказе: Диктор: «Долина была завалена снеговыми сугробами, напоминавшими довольно живо Саратов, Тамбов и прочие милые места нашего отечества». Александр Генис Выделив слово «милые» курсивом, автор выражает неодобрение ландшафту, лишенному экзотической раскраски. Попав в чужую страну, русский глаз ждет цвета, которого ему не хватает на родине. Один диссидент рассказывал мне, что выйдя на волю, он заказал в станционном буфете шесть стаканов клюквенного киселя. Цветовой голод оказался сильнее обыкновенного. Вот почему лермонтовский Кавказ пестрее сарафана: скалы - «красноватые», плющ - «зеленый», обрывы - «желтые», плюс - «золотая бахрома снегов», «черное ущелье» и «речки серебряная нить». Но белый цвет все равно подчиняет себе тропическое раздолье. Сложив радугу, как подзорную трубу, белое держит ее под мышкой. Доставшееся ему сокровище столь бесценно, что им достаточно владеть, не тратя. Снежные пейзажи, говорили в древности, воспитают «благородное одиночество и освобождают от вульгарности». Добиться этого мне помешал возникший из тумана японский турист с неизбежным, но бесполезным фотоаппаратом. Не замечая меня, он по-своему праздновал пребывание в горах. Низко кланяясь невидимым вершинам, японец звонко хлопал в ладоши, приветствуя обитающих здесь духов. Сжившиеся с безлюдьем, горные боги ни на кого не похожи. Лишенные звериных черт и людского облика, они носятся между мертвыми вершинами, одушевляя своей ветреной пляской бездушный ландшафт. Помощи от них дождаться труднее, чем беды. Занятые собой, они позволяют лишь любоваться игрой из непомерных сил. Благочестиво взирая на это зрелище, люди учатся торжественной бесцельности превращений, в череду которых готовятся вступить. Горные боги безжалостны и красивы. Умирать с ними легче, чем жить. Уроженцы иного ландшафта, мы предпочитаем чужим богам своих. Если горные духи облюбовали снега и скалы, то наши живут поближе к воде. Эти - речные - боги много пьют, ходят в тельняшках и невразумительно бормочут что-то умилительное. Однако не следует их путать с Митьками - они завелись намного раньше. Одного из них описал еще Вяземский: Диктор:
К глупым полон благодати, Александр Генис Если горные духи не похожи на людей, то речные от них не отличаются. Беззлобные и беззаботные, они, как болото, готовы всех сравнять с собой. Топя в своей доброй простоте все, что высовывается, они ничуть не уступают в могуществе горным духам. Не силой, говорили римляне, а частым падением точит вода камень, чтобы извести горы в песок, в безмятежную отмель, из которой торчат русые головки остывающих в ручной воде бутылок. Эта мысль помогла мне вернуться засветло. |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
