Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
15.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Террор и культура войныАвтор программы Александр ГенисВедущий Иван Толстой Александр Генис: Президент Буш назвал атаку на Америку началом первой войны 21 века. Это бесспорно так, но война, которую предстоит вести Америке, совсем не похожа на прежние. Хотя бы потому, что если раньше и мирное население страдало от военных действий, то теперь от военных действий страдает только мирное население. Сражение с террором будет особенно трудным, ибо цивилизация кажется беззащитной перед варварством. Ведь террор не соблюдает правил, а цивилизация и есть правила - длинный, сложный, мудрый свод правил, без которых мы жить не умеем, не можем и не хотим. Чтобы победить террор, мы должны найти узкую дорогу между беззащитностью и беззаконием. Поэтому Буш и не пообещал Америке быстрой победы. Концепция новой войны - задача не только Пентагону. Это - урок для всех, ибо как показали последние события, в новой войне нет тыла. Об этом - с трезвой горечью - пишет в «НЙТ» профессор-международник Роналд Стил: Диктор: Впервые за последние два века, американцы оказались уязвимы у себя дома. Защищенные двумя океанами, мы привыкли вести войну на чужой территории. Она требовала жертв от солдат, но - в сущности - не угрожала остальным. Теперь эта эра - эра безграничной уверенности - закончилась. Опасность - не снаружи, а внутри. Америка похожа на того, кто, передвигаясь в бронированном автомобиле, становится жертвой вируса. Александр Генис: В Древнем Риме стоял храм Марса. Он закрывался только на время мира. За всю античность такое случалось дважды. С тех пор ничего не изменилось - на нашей планете всегда кто-нибудь воюет. И это значит, что война - непременное и, похоже, неизбежное условие человеческого существования. Даже не думая об этом, мы живем с той или иной концепцией войны, которая отпечаталась в нашем сознании и культуре. Концепцию эту постоянно меняет социальный и технический прогресс. Дисциплина греческой фаланги покорила варваров. Стремена норманнских всадников, как учит история, позволили им завоевать Англию. Порох уничтожил рыцарей. Пулемет и газы похоронили поэзию единоборства. Атомная бомба, как считают оптимисты, сделала невозможной мировую войну. Но в наше время прогресс будто бы обратился вспять. Что-то нарушилось в поступательном ходе истории, и мы попали в парадоксальный мир, где побеждает не сильный, а слабый, не тот, кто лучше вооружен, а тот, кто хуже. Об этом говорят все войны последних десятилетий - и Вьетнамская, и Афганская, да и та, бесконечная, что делает невыносимой жизнь на Ближнем Востоке. Труднее всего израильской армии оказалось справиться с «интифадой», с мальчишками, вооруженными той самой пращей, которой Давид победил Голиафа. В сущности, нечто похожее произошло сейчас и в Америке. Пока еще неизвестны подробности террористической атаки на Америку. Говорят, что захватчики самолетов были вооружены ножами для разрезания картонных ящиков. У меня был такой, когда я в самом начале американской жизни работал грузчиком. Лезвие у него сантиметра полтора. Как-то странно думать, что этого хватило для разрушения двух зданий, поднимавшихся в небо на четверть мили. С одной стороны - «звездные войны», с другой - холодное оружие, которое теперь запретили проносить в самолеты - вплоть до столовых ножей, даже пластмассовых. Это, отнюдь не говорит об уязвимости Америки. Это говорит о том, что главная жертва террора - логика. Террор ни о чем не спрашивает. Он не ищет виноватых. Для него все равны и равно бесправны. Снимая вопрос вины, террор заражает своих жертв безразличием к личности: мы для него все на одно лицо, террору все равно, кого убивать, ибо его мишень не люди, а символы. Атака на Америку проявила эту черту со всей трагической наглядностью. Удары нанесены по самым гордым эмблемам западной цивилизации. Как бы ни разворачивались грозные события, уже ясно, что нападение на Нью-Йорк открыло новую страницу в истории войны. Погибшие люди для террора не в счет, ибо они - ничего не стоящая начинка символа. Выбирая цель, террор заботится лишь о том, как будет смотреться результат на телевизионном экране. Террор не ищет стратегических выгод. За такими акциями стоит не военный умысел, а истерика фанатизма. Павшие его жертвой 110-этажные башни Торгового центра - были и правда великим произведением искусства. Несмотря на молодость - им как раз нынешним летом исполнилось 25 лет - эти небоскребы, наравне со статуей Свободы, стали самой известной архитектурной достопримечательностью и города и страны. В отличие от многих других незатейливых «стеклянных коробок», башни Торгового центра не устарели. Им удалось обзавестись той таинственной аурой, что оживляет стекло и камень. Безукоризненно подобранные материалы и неповторимые пропорции сделали здания легкими, почти невесомыми. Они казались парящими в воздухе скульптурами из металла. Гордясь их красотой, нью-йоркские власти за свой счет держали свет в башнях включенным каждую ночь. Эти небоскребы были зримым воплощением особой философии, о которой проникновенно писал Бодрийяр: Диктор: Великие здания Манхэттена всегда сражались за место под солнцем. Но башни Торгового центра - выше всех. Им больше незачем сражаться. Принадлежа к иной расе, они ни с кем не сравнивают себя, а смотрятся друг в друга, упиваясь собственным отражением. Два безупречных параллелепипеда Торгового центра воплотили в себе систему, заменившую борьбу взаимосвязью. Александр Генис: Башен больше нет. Бессмысленная, никуда не ведущая война с небоскребами, конечно, не может подорвать мощь Америки. Поэтому, неспособный изменить общий ход жизни террор атакует ее мирный и величественный ландшафт. Если война с террором - война принципиально новая, то у нее должна быть не только своя стратегия и тактика, но и своя философия. В поисках ее, влиятельный английский историк Пол Кеннеди одним из первых заявил, что 21 столетие будет веком религиозных войн. Об этом же говорил и Солженицын. Но подробнее всего такую теорию обосновала «доктрина Хантингтона» предрекающая бесконечную войну «культур и вер». Сегодня эту мысль уже разделяют очень многие. Последние события казалось бы ее подтверждают. Исламские фанатики объявили священную войну против Америки. Однако не слишком ли просто объяснить происходящее концепцией религиозной войны, то есть, непримиримым конфликтом антагонистических идеологий, верований? Разве уж так важно, какими убеждениями руководствуется та или иная террористическая группа? Разве существенно, как зовут тех, кто направил американские самолеты, на американские же города? В том-то и дело, что у террора нет лица. Больше всего пугает в терроре полная несовместимость преступления с его мотивами. Вопиющая несоразмерность между преступником и результатом его преступления позволяет убрать из уравнения «человеческий фактор». Террор начинает существовать по своим законам. Московский философ Михаил Рыклин назвал их «террорологикой». Речь идет об акциях, лишенных смысла, какого-либо логического оправдания. Рыклин пишет: Диктор: Террор - это триумф следствий над их собственными причинами, то есть поражение разума и гарантируемых им норм. Александр Генис: Это чудовищное извращение роднит террор с явлениями уже не социальными, а физическими, природными. Мы ведь не спрашиваем, «Чего требовало землетрясение?» или «Кто виноват в урагане?». Вернее, спрашиваем, но ответы получаем разные - каждому по его вере. Вот тут и скрывается суть проблемы: террор интуитивно или инстинктивно маскируется под лишенное сознания неодухотворенное явление: этакий «тур де форс» - непреодолимая сила стихии, перед которой можно только склониться. Смиряемся же мы опять-таки с землетрясениями и ураганами. Такая тактика террора может привести к кошмарным результатам - ведь она разрушает самые основные, базовые принципы всей социальной жизни: понятие вины, справедливости, преступления и наказания. К этому, собственно, и стремится террор: постоянно нагнетая в цивилизацию элементы хаоса, ввести ее в состояние истерии, паники, трагической неуверенности в завтрашнем дне, короче говоря - лишить нашу жизнь здравого смысла. Самое страшное в терроре - то, что он стремится разорвать причину со следствием. Когда жертвой террора становится казуальность, причина и следствие перестают связывать спасительные узы разума, мы разучиваемся задавать естественные вопросы: «зачем, почему, за что?». Как социально-психологический феномен, террор особенно страшен тем, что мир еще толком не знает, как на него реагировать. Отсюда и возвращение к хорошо известному истории понятию «религиозной войны». Но это опасно, хотя бы потому, что провоцирует нас объявить новый крестовый поход, который вряд ли принесет победу цивилизации. Один из самых влиятельных в Америке политических обозревателей Томас Фридман пишет: Диктор: Террористы рассчитывают втянуть Америку в ту самую «войну культур, войну цивилизаций», о которой предупреждает доктрина Хантингтона. Они надеются на тотальный конфликт Запада с исламом, что позволило бы фанатикам уйти от ответственности, растворившись в миллиардном мусульманском мире, который -в большинстве своем - не имеет никакого отношения к террористам и не поддерживает их». Александр Генис: Сегодня по всему свету кочует страшная фраза: Диктор: Атака на Америку равнозначна началу Третьей мировой войны. Александр Генис: Чтобы понять, что она на самом деле означает, надо всмотреться в прошлое, поставив происходящее в исторический контекст. Как это часто бывает, чтобы понять настоящее, надо сравнить его с тем, что было, надо вернуться в 20 век, прежде всего, в роковой для него 1914-й год. Если в России Великой называют Вторую мировую войну, то в Америке этот эпитет закреплен за Первой. День ее завершения отмечается в Америке скромным, но значительным праздником. Это день, когда следует вспомнить о том жутком недоразумении, которым закончился 19 век с его культом разумной воли и начался век 20, век катастрофического произвола. Первая мировая война лишила мир невинности - это было второе изгнание из рая. Западная цивилизация вдруг, совершенно неожиданно для себя, обнаружила свою хрупкость и уязвимость. И произошло это как раз тогда, когда Запад находился в зените могущества и самодовольства. Австрийский писатель Стефан Цвейг в своих замечательных мемуарах «Вчерашний мир» писал: Диктор: Когда я пытаюсь найти надлежащее определение для той эпохи, что предшествовала Первой мировой войне, мне кажется, что точнее всего было бы сказать так: золотой век надежности. Все радикальное, все насильственное казалось уже невозможным в эру благоразумия. Это чувство надежности было наиболее желанным достоянием миллионов, всеобщим жизненным идеалом. Лишь с этой надежностью жизнь считалась стоящей, и все более широкие слои населения добивались своей доли этого бесценного сокровища». Александр Генис: Пожалуй, эти слова по-прежнему определяют вожделенный идеал, который ничуть не изменился за сто лет, но которого стало еще труднее достичь после атаки на Америку. Уже Первая мировая война разрушила веру в мерную и уверенную поступь добра, которая со временем приведет мир к счастью и покою. Сегодня, с высоты нашего опыта, та война кажется просто ненужной, представляется этакой чудовищной ошибкой, диким заблуждением. Трагедия прекрасного 19 века в том, что он не справился с грозной силой, которой он больше всего восторгался - с прогрессом, с научно-технической мощью. Проще говоря, человек 19 века заигрался. Он не понял, что политика, умевшая превращать войну в локальные вооруженные конфликты, не подходит веку, объединившему человечество. Хотя войны всегда сопутствовали истории, человек выносил из них разные уроки. До 1914 года еще сохранились древние представления о войне, как о достойном мужчины занятии. Солдат как рыцарь - этот старинный образ человечество пронесло сквозь все бесчисленные сражения, чтобы похоронить его в окопах Вердена. Опыт Первой мировой войны создал на Западе совершенно иную концепцию: война потеряла обаяние. Танки, пулеметы, аэропланы, ядовитые газы оказались куда более разрушительны, чем шпага или штык. Техническая революция уничтожила оттенок героического противоборства, который завораживал человека столько веков. Оружие массового уничтожения лишено избирательности. Это новая и мучительная психологическая ситуация заразила 20 век отчаянием, страхом, безнадежностью. Первая мировая война обозначила и другую важную веху: рождение массового общества. Традиционные, сословные структуры не могли вписаться в новый мир, мир, принадлежащий человеку масс. Из этого тупика у западной цивилизации было два выхода - тоталитарный и демократический. Оба были прямыми следствиями мировой войны, но вели они в разные стороны. Тоталитаризм, и германский, и советский, верил в единство, обеспеченное силой и демагогией. Демократия, в первую очередь - американская, осталась верна идее общественного договора, скрепленного нравственными принципами, свободой и терпимостью. Все это защищала Америка в войне с нацизмом. И если Первую мировую войну американцы зовут Великой, то Вторую - «Хорошей», «Good war». Что же «хорошего» было в войне, унесшей столько жизней? Разум, смысл, цель. Америка знала, за что она сражается - и с кем. Эта война была бесспорно необходимой, справедливой, честной. В ней содержался такой запас однозначности, что сейчас - в последние годы - Америка стала испытывать настоящую ностальгию по Второй мировой войне, отличавшейся бескомпромиссной бесспорностью. Именно это потаенное чувство породило сегодня историческую аналогию, которая завладела газетными шапками. Атаку террористов на Нью-Йорк и Вашингтон немедленно назвали «вторым Перл-Харбором». В этом сравнении чувствуется стремление выдать желаемое за действительное и новое за старое. Перл-Харбор для Америки - не столько исторический факт, сколько фундаментальная часть национального мифа. Если это и история, то не политическая, не военная, а духовная. В этот день произошел важнейший переворот в душе американцев, который навсегда вырвал их из плена изоляционистского сознания и заставил, более того - вынудил, принять на себя ту ответственность за судьбы мира, которую Америка несет до сих пор. Президент Рузвельт - не Франклин, а еще Теодор - любил сравнивать Америку с медведем гризли: могучий, но миролюбивый, он никогда не нападает первым. Но стоит его разозлить, как ярость этого зверя неукротима. Примерно такая аллегорическая картина возникает в сознании американца при упоминании Перл-Харбора: справедливо наказанное вероломство, страшное поражение, обернувшееся сокрушительной победой, экзамен на жизнестойкость нации. Все это встает перед внутренним взором Америки и сегодня, но война, в которую ее втянул террор, будет совсем иной. Перл-Харбор дал Америке врага. Но прежде, чем победить в новой войне, врага предстоит еще найти - и уничтожить. Причем так, чтобы не породить новых, еще более грозных и многочисленных противников. Вот почему президент Буш готовит нацию не к быстрой победе, а к долгой кампании. Диктор: Мы сделаем одолжение будущим поколениям, избавив мир от террора. Я убежден, что мы победим в войне, объявленной Америке, но эта борьба не ограничится одним ударом и не закончится в несколько дней. Александр Генис: Чем же отличается новая война от старых? В первую очередь - отношением к войне как таковой. За полвека, потраченные на соперничество двух сверхдержав, мы привыкли к сосуществованию с атомной бомбой. Это соседство деформировало психику нескольких поколений. Формулу невроза выражает хорошо известная фраза: «Лишь бы не было войны». Страх перед атомной катастрофой въелся в ткань жизни, стал частью мифологии человека второй половины 20 века, частью особой культуры ядерного века. После Хиросимы Сартр сказал: человек наконец стал свободным. То есть теперь, когда в его руках есть способ самоистребления, только от него зависит жить или умереть. Эта глубокая и трагическая мысль созвучна логике Кириллова из «Бесов» Достоевского: самоубийство, как манифестация свободы. Однако сартровская свобода обернулась духовным рабством. На самом деле бомба не дала нам выбора, а лишила его. Бомба несоразмерна с человеческой историей, поскольку может ее прекратить. Бомба настолько выше или ниже справедливости, что она лишает смысла понятия «победа» и «поражение». Помню, как в смутном, еще доперестроечном 84-м году по американскому телевидению показали фильм о последствиях ядерной войны - «День спустя». После демонстрации картины состоялась дискуссия, в которой видные американские политики обсуждали увиденное. Среди них был и Генри Киссинджер, который спросил у режиссера - «А кто у вас в кино победил?». Выяснилось, что этим вопросом никто и не интересовался - какая разница? Такая война, война без победителя, действительно выходит за пределы истории уже в биологию: в перспективе ведь самоуничтожение человечества как вида. Но сегодня история вернула смысл и войне, и победе, и справедливости. Не столько правду, сколько право - закон, цивилизацию - защищает новая война. И требует она не «последней капли крови», а ясности целей и щепетильного соблюдения тех законов, власть которых она призвана восстанавливать. К такой войне лучше всего подходят сказанные в начале нашего века слова Теодора Рузвельта, которые мы со всей мыслимой осторожностью, но и с необходимой твердостью можем повторить сегодня: Диктор: Было бы хорошо не забывать, что на свете есть вещи хуже, чем война. Александр Генис: Чтобы понять и принять новую войну, обществу необходимо выработать нравственное отношение к ситуации, когда НЕ воевать - аморально. Возможно, для этого понадобится переосмыслить само понятие «война». Еще за несколько лет до нынешних событий ведущий теоретик пацифизма в Америке, профессор христианской этики Стэнли Хоэрвос сделал по этому поводу многозначительное заявление: Диктор: Пришла пора решительно разделить войну и полицейские акции. Первая, по-прежнему недопустима с религиозной точки зрения, она по-прежнему находится за пределами заповеди «не убий», но полицейские меры - дело другое. Полицейские обязаны пресечь конкретное преступление, применяя силу в пределах необходимости. Полиция - это оружие высокой избирательной способности, она с народом не воюет - только с преступниками. Ну а главное, полицейские не подменяют собой ни судью, ни присяжных, они только выполняют возложенный на них правосудием долг. В соответствии с этой доктриной слово война вообще выпадет из лексикона, заменяясь термином «полицейская акция международного масштаба». Александр Генис: За этой мыслью стоит глубинный и важный сдвиг в общественном сознании: древний архетип воина вытесняется более современным образом полицейского. Война осмысляется полицейской акцией. Армия выполняет полицейские функции охраны законности на международном уровне. Не зря мудрый Розанов любил повторять пророческие слова: Диктор: В мире нет ничего святее полицейских функций. |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
