Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
15.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Интеллигент на краю империи. Беседа с критиком Андреем АрьевымВедущий Иван ТолстойИван Толстой: У микрофона "Свободы" - петербургский критик, соредактор журнала "Звезда" Андрей Арьев. Андрей Юрьевич - стойкий поклонник петербургского типа культуры. О ценности этого понятия наш разговор. Андрей Юрьевич, многие люди приезжающие в Петербург в последние годы, возвращаются с таким ощущением, что Петербург как бы зачарован собственным прошлым. Он смотрится в свое культурное отражение, в свои традиции, он настолько болезненно хочет удержать сам себя и свое былое, что город уже не способен к развитию, город отказывается от своего будущего во имя своего прекрасного прошлого. Есть ли у вас такое же ощущение этой проблемы? Андрей Арьев: Вы знаете, постольку, поскольку все-таки с этим городом связана вся русская история и существует петербургский период русской истории, а он закончился в 1917-м году, то, видимо, положение Петербурга связано с тем, что продолжается ли дальше петербургская культура. И больше ли культура, чем сама по себе история, во всяком случае, политическая история? Вот это ощущение, что культура шире политики, наверное, петербуржцам свойственно, во всяком случае, мне оно свойственно. И мне кажется, что вот эта заторможенность историческая в то же время - некое благо петербургское. Потому что тот даже факт, что правительство переехало в Москву и оставило Петербург в покое, оставило его разрушаться, приобретает некоторое очарование. Когда ходишь по центру Петербурга и не видишь никаких появившихся за целое столетие небоскребов, то тебе становится гораздо более приятно, чем в других русских городах. И вот если сохранить всю эту старину такой, какой она была, то этот город может действительно превратиться в культурный центр, в продолжение той культуры, которая была в императорской России. Другого такого места в России мы не найдем. И вот в этом отношении здоровый культурный консерватизм петербургской жизни мне приятен. Он может принести какие-то плоды, но может притягивать к себе сердца не только петербуржцев бывших, но и людей всего мира. Иван Толстой: Ну, хорошо. Такое ощущение приятно и комфортно, когда решены все остальные проблемы. Это такое книжное ощущение. Для соредактора журнала ведь, наверное, не просто красота развалин, красота павших каких-то признаков прошлого есть главное очарование. Ведь нудны реальные деньги, банкноты. Андрей Арьев: Действительно, нас воспитала красота развалин и в прямом и в переносном смысле. Но банкноты на развалинах растут лучше, чем среди уже оформленного пейзажа, потому что нужно что-то строить, что-то восстанавливать. А нам нужно продолжать то дело, которое все-таки, так или иначе, не умирало в Петербурге - это культурное дело. И дело это, которым мы занимаемся - издание толстого журнала, это, в сущности говоря, развитие тех самых русских традиций, о которых все пекутся. Все-таки вся русская литература в 19-м веке прошла через толстые журналы, даже такие романы, как романы Достоевского или Толстого. И вот эта традиция, слава богу, сохранившаяся в Росии, а не сохранившаяся во всем остальном мире, нас как-то греет. И то, что мы делаем сейчас, а мы вписываемся в старую русскую культуру и в то же время создаем культуру новую, во вяком случае, по-прежнему, только через толстые журналы, можно понять, каково состояние современной русской литературы. Так что тут никаких особенных противоречий нет. Но я просто настаиваю на том, что культурная жизнь гораздо более богата и культурное пространство и время более длительно, чем время политическое. Так что мы сейчас восстановили связь времен. Иван Толстой: По вашим словам получается, что петербургская культура живет по неким своим петербургским законам, ею признанным над собою и знать не знает ничего о каких-то других культурных парадигмах. Что здесь все-таки, в Петербурге, царствует некий петербургский дух, и что это вещь совершенно самодостаточная. Из этого, насколько я понимаю, следует, что в Петербурге живет совершенно особый тип людей. И можно ли вас просить определить, что такое петербургский тип человека? Андрей Арьев: Для того, чтобы понять, что такое петербургский тип человека, нужно опять отступать куда-то в историю. Все-таки, это новый тип, связанный с европейским мышлением. Все-таки, Петербург родился на границе империи, на границе с Россией, и это пограничное состояние Петербурга всегда ощущалось. Самое замечательное и удивительное, что окраина империи была в то же время ее центром. Петербург находится на самой дальней западной границе империи, и с этим связана его культура и вообще мышление петербуржцев. То есть они живут как бы над бездной, которая иногда им кажется раем. И вот это ощущение между раем и бездной, оно очень характерно для восприятия мира петербуржцами. И поэтому же петербургское восприятие, оно такое поэтическое и метафизическое. Поэзия все-таки была петербургской и философия новая русская создавалась, так или иначе, в Петербурге. Не случайно, именно почвенничество, которым гордится Москва и вся Россия, оно было создано в Петербурге, в самом умышленном из русских городов, где действительно почвы не хватало, где один финский гранит. И вот эта тоска по почве и привела к созданию вот этой идеологии почвеннической в Петербурге Достоевским, Аполлоном Григорьевым, в самом таком умышленном городе все это и создалось. Так что, конечно, можно говорить об отдельном каком-то петербургском типе мышления. Хотя сейчас говорить о том, что люди, которые живут в Москве, Петербурге, Новгороде друг от друга сильно отличаются, по-моему, невозможно. Люди живут более ли менее похожие, но кто-то из них принимает, кто-то не принимает петербургский тип культуры. Те, кто не принимает петербургский тип культуры, не принимает, как правило, русскую интеллигенцию, потому что интеллигент - это петербургский человек, можно сказать, тот самый маленький человек, о котором писал Пушкин, потом Достоевский. Тот маленький человек, который осуществил великое культурное дело, - это интеллигент. Так вот, отношение к интеллигенту - это отношение к петербургской культуре. Те, кто не признеает петербургский период русской истории, никогда не признают русскую интеллигенцию. Так оно реально и происходит. Причем, не признают интеллигенцию люди великие, замечательные. Такие, как Солженицын или его, в некотором смысле, учитель Димитрий Панин. Это очень важный факт. Между такими полярностями русская мысль всегда и билась. Иван Толстой: Недавно вышедшая книга Андрея Арьева называется "Царская ветка". Название только с виду отдает патетикой. Царской веткой называют жители города Пушкина те остатки железнодорожного полотна, ветки, что соединяла в былые годы Петербург с дворцами Царского села. Эти два качества - мысль и шутка в своем единстве точнее всего выражают авторскую манеру Андрея Арьева. "Книга, - пишет он во вступлении, - посвящена осмыслению истории русской лирической поэзии 19-20 веков, и разделена на две части. В первой, отталкиваясь от анализа стихотворения Ахматовой "Царскосельская ода", рассмотрена эволюция русской лирики, обусловленная сменой эстетических установок в 10-е годы, во времена Серебряного века. Классические, романтические и реалистические системы поэтического выражения руководствовались наличием априорно данных художнику, "соборных" истин. Новая поэзия, даже провозглашая в теории "реализм" или "соборность", исходит прежде всего из интуиции о превалирующих в искусстве ценностях частного, внутреннего бытия личности. И, следовательно, центром, "жизненной плазмой" любого искусства полагает лирику. В крайнем, сущностном своем проявлении она делает героем персонажа, котрого можно охарактеризовать строчкой из Иосифа Бродского: "...совершенный никто, человек в плаще..." Во второй части книги Арьев, на примере поэзии Александра Кушнера, показывает, как эти тенденции завладевают воображением русских поэтов в 20-м веке, в наши дни. Поэтов, развивающих традиции царскоселов Иннокентия Анненского и Анны Ахматовой: "Путь самопознания Ахматова проделала христианский, православный. И все-таки ее "победившее смерть слово" не есть подразумеваемое самим поэтом и всеми христианскими канонами слово "Христос", воплощенный Логос. Ее номинальное, с маленькой буквы начертанное слово есть слово "смерть". Через него Ахматова, поднявшая "последний тост" "За то, что Бог не спас", направляет свою поэзию по христианскому пути". Андрей Юрьевич, можно ли попросить вас прочертить такую изолинию, в которую вписались бы для вас главные петербургские имена - философские, литературные и другие? Андрей Арьев: Все-таки, главные петербургские имена для меня - это имена поэтов. Начиная от Пушкина, который по рождению хотя и не петербуржец, но именно в Петербурге он стал настоящим всемирным поэтом, "поэтом всемирной отзывчивости", как потом подхватил Достоевский. Петербургские имена - это конечно, Пушкин, Достоевский, потом вся дальнейшая поэтическая русская традиция, начиная от Блока и кончая Ахматовой, Бродским, Кушнером. И сейчас даже существует петербургская, как минимум, инерция в русской культуре. Если говорить о каких-то других именах, не связанных прямо с литературой, то это имена многих западных зодчих, которые построили Петербург. И русская архитектурная традиция, тесно сплетающаяся с западной именно здесь, в этом городе. Ну и можно, конечно, говорить об именах философов на русском религиозно-философском или религиозном ренессансе начала века. Все-таки, все тогда стекались в Петербург. Невозможно было мыслить отдельно, где-то в своих дворянских усадьбах, как в 19-м веке, в таких гнездах культурных славянофильских. Все стекалось в Петербург. Так что для меня такими именами может быть представлена эта традиция. Иван Толстой: А в пределах вашей собственной биографии, вашей юности, зрелости, вы могли бы упомянуть какие-то человеческие судьбы, которые подтвердили для вас ваше представление о Петербурге? Андрей Арьев: Вы знаете, для меня, как для человека, да и как для каждого человека, большую роль играют имена людей, которые никому ничего не говорят. И это, по-моему, очень тоже важно. Для меня, как для человека, огромную роль сыграли несколько взрослых людей, которых я видел с юности. Людей гуманитарного склада, но они широкому кругу людей ничего не говорят. Да они ничего особенного не сделали в плане физического выражения, поскольку это было трудно. И я как раз благодарен, может быть больше, чем Достоевскому таким людям, как Евгений Викторович Жило или Юрий Александрович Петровский. Один - преподаватель в школе, другой - преподаватель в университете. Люди, которые весь этот дух сохранили в яве, что гораздо важнее, чем то же самое вычитать из книг. То, что люди, которые не окружены ореолом славы, то, что такие маленькие петребургские люди обладают огромным внутренним потенциалом, для меня это было важнее, чем встреча с великой литературой. Иван Толстой: У книги "Царская ветка" есть формула? О чем эта книга? Андрей Арьев: О том, что маленький человек оказывается великим творцом, о том что эпоха гениев отпадает и так далее. Я могу прочитать один абзац на эту тему. Это книга разделена на две части. Одна часть посвящена истории царскосельской поэзии в связи со знаменитой "Царскосельской одой" Ахматовой. И вторая часть - анализу некоторых эстетических положений на примере современной поэзии Александра Кушнера. И вот заканчивается книжка такими абзацами: "Но какая же сила в стихах? Прежде всего сила независимости от чьей бы то ни было силы, в том числе силы их автора. Или надгробного памятника над ним. Стихи, как сады, "выходят из оград", спускаются со скалы... "Земного", в них больше, чем "небесного", - вот неувядающая правда современного лиризма. Это культурополагающая интуиция позволила Кушнеру сказать о преображении жизни искусством, о ее культурном качестве неотразимее всех:
Что однажды блеснуло в чернилах, И если уж совсем приблизится к "простому человеку":
"Что написано пером, того не вырубишь топором".
Гений, он всегда вступает в конфликт с эпохой и навязывает эпохе свои мнения, часто жертвуя жизнью. И, таким образом, вот эта непрерывная напряженность между выдающимся человеком и эпохой, она часто приводит к очень большим конфликтам и к несправедливостям, как со стороны общества, так и со стороны гения. У нас сейчас живет замечательный писатель Александр Исаевич Солженицын, такая грозовая туча. Странно было бы ждать, чтобы из грозовой тучи пролился бы грибной дождик. И вот, мне кажется, что и мы слишком много отдаем времени, сил и душевного напряжения для того, чтобы созерцать и ожидать грозовые тучи. Мне кажется, пора уже пройти грибному дождю. Иван Толстой: Андрей Юрьевич, вы сейчас готовите к изданию, насколько я понимаю, большой том Георгия Иванова. Он для вас тоже - петербургский поэт? Андрей Арьев: Да, несомненно. Это последний петербургский поэт, хотя позже, чем он, умерла и Анна Ахматова, и Адамович. Но, тем не менее, действительно он для меня является завершителем такой лирической традиции русской. Поэтом, который отчаяние превратил уже почти что в вероисповедание. Поэтом такого апофатического отношения к жизни и вообще к богу, поэтом, который видит, что ничего положительно доказать нельзя. Можно только через отрицательное показать то, к чему мы стремимся. И вот это отрицательное знание в его стихах, в последних, уже эмигрантских, оно господствует. Это для меня один из великих апофатических поэтов, который через отрицание и даже через русский нигилизм показывает какие-то проблески, какое-то сияние. Чаще всего для него надмерное, но на него можно посмотреть с земли. Для меня этот поэт открылся очень поздно, я был приверженцем более таких бурных и ярких поэтов, таких, как Мандельштам или Пастернак. А вот в поздние годы, и позже всех из великих поэтов, я его для себя открыл и решил уж довести размышления до конца. Сейчас я готовлю том в "Библиотеке поэта", большой серии, куда войдет практически весь Иванов, то есть все его стихи. Поучительный будет том, потому что развитие этого человека, окунувшегося в эстетическую среду в начале века и бывшего совершенно манерным и таким эстетствующим молодым человеком, все-таки, благодаря петербургской культуре, привело к осознанию огромной трагедии не только русской жизни, как таковой, но вообще трагедии человеческого бытия, которое можно лирически как-то осмыслять. Иван Толстой: Вы можете какое-то ивановское петербургское стихотворение прочитать? Андрей Арьев: Конечно. Вот его сборник эмигрантский "Портрет без сходства" начинается такими замечательными строчками:
Что-то сбудется, что-то не сбудется...
...Если плещется где-то Нева, |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
