Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
15.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
Рубен Давид Гонзалес Гальего. Записки из детского домаВедущий Сергей Юрьенен
Если у тебя нет рук или ног - ты герой или покойник. Если у тебя нет родителей - надейся на свои руки и ноги. И будь героем. Если у тебя нет ни рук, ни ног, а ты к тому же ухитрился появиться на свет сиротой, - все. Ты обречен быть героем до конца своих дней. Или сдохнуть. Через 32 года после рождения советский гражданин поневоле нашел свою мать и свою страну - Испанию. В этом выпуске - Записки из детского дома. Рубен Давид Гонзалес Гальего... Веселые, добрые, умные, мы хотели жить, очень хотели. Среди нас были будущие физики, химики, биологи, математики и, может быть, поэты. Убили нас не всех. Меня убили не до конца. Сергей Юрьенен: В Испании, где сейчас о нем снимают фильм, о нашем авторе узнали из газеты "Эль Мундо", в России из газеты "Аргументы и факты". Даже для страны, где инвалидов миллионы, эта судьба уникальна. Он родился с диагнозом церебральный паралич. Родители учились в МГУ. Отец венесуэлец, мать - двадцатилетняя испанка Аурора, дочь лидера испанской компартии Игнасио Гальего, ближайшего друга легендарной Долорес Ибаррури. Из Кремлевской больницы Ауроре сообщили: "Сын умер". Объявленный мертвым, мальчик был тайно отправлен в детдом. Его дед стал вице-президентом испанского парламента, генеральным секретарем компартии народов Испании. Большая дружная семья генсека подвергла остракизму дочь Аурору, которая с новым мужем, советским писателем-диссидентом, получила политическое убежище во Франции и стала работать на Радио Свобода. О судьбе сына антикоммунистки и внука генсека Рубен Давид расскажет сам. У него нет литзаписчика, чтобы надиктовать"Повесть о настоящем человеке", в отличие от автора романа "Как закалялась сталь" он даже карандаш держать не может: за исключением двух пальцев левой руки Рубен Давид полностью неподвижен. Рубен Давид Гонзалес Гальего Просто буквы, буквы на потолке, на черном фоне медленно ползущие белые буквы. Они стали появляться по ночам после очередного сердечного приступа. Я мог перемещать эти буквы по потолку, складывать из них слова и предложения. Наутро оставалось только записать их в память компьютера. Записки из десткого дома. Читает Аурора Гальего... Я - герой. Быть героем легко. Если у тебя нет рук или ног - ты герой или покойник. Если у тебя нет родителей - надейся на свои руки и ноги. И будь героем. Если у тебя нет ни рук, ни ног, а ты к тому же ухитрился появиться на свет сиротой, - все. Ты обречен быть героем до конца своих дней. Или сдохнуть. Я герой. У меня просто нет другого выхода.
Я - маленький мальчик. Ночь. Зима. Мне надо в туалет. Звать нянечку бесполезно. Наутро меня оденут, отвезут в школу. На уроке истории я бодро расскажу об ужасах фашистских концлагерей. Получу пятерку. У меня всегда пятерки по истории. У меня пятерки по всем предметам. Я - герой. Когда я был совсем маленьким, я мечтал о маме. Потом я понял, вернее, мне объяснили, что моя мама - черножопая сука, которая бросила меня. Мне неприятно говорить такое, но объясняли мне именно в этих терминах. Те, кто объяснял, были большие и сильные, они были правы во всем. Конечно, были и другие взрослые. Они были учителями. Учителя рассказывали о дальних странах, о великих писателях, о том, что жизнь прекрасна и каждому найдется место на земле, если только хорошо учиться и слушаться старших. Они всегда лгали. Лгали во всем. Они рассказывали о звездах и материках, но не разрешали выходить за ворота детдома. Они говорили о равенстве всех людей, но в цирк и в кино брали только ходячих. Не лгали только нянечки. Давая конфету, они говорили: "бедное дите, скорее бы уж помер, ни себя, не нас не мучил бы". Или, вынося покойника: "Ну и слава Богу, отмучался, бедненький". Про "черножопую суку" нянечки рассказывали мне просто и естественно, как про дождь или снег. В шесть лет я перестал мечтать о маме. Я мечтал стать "ходячим". Ходячими были почти все. Даже те, кто еле-еле мог передвигаться на костылях. К ходячим относились гораздо лучше, чем к нам. Они были людьми. После выхода из детдома из них могли получиться нужные обществу люди - бухгалтеры, сапожники, швеи. Многие получали хорошее образование, "выбивались в люди". После выпуска из детдома они приезжали иногда на дорогих машинах. Тогда нас собирали в большом зале, рассказывали, какую должность занимает бывший ученик нашей школы. Из рассказов выходило, что эти толстые дяди и тети всегда слушались старших, хорошо учились и добились всего своим умом и настойчивостью. Но они были ходячими! Как стать ходячим, никто не рассказывал. В восемь я понял одну очень простую мысль: я один и никому не нужен. Взрослые и дети думают только о себе. Конечно, я знал, что где-то на другой планете существуют мамы, папы и дедушки с бабушками. Но это было так далеко и неубедительно, что я отнес все эти бредни к области звезд и материков. В девять я понял, что ходить никогда не смогу. Это было очень печально. Накрылись дальние страны, звезды и прочие радости. Оставалась смерть. Долгая и бесполезная. В десять прочитал про камикадзе. Эти бравые парни несли смерть врагу. Одним полетом без возврата они отдавали Родине все долги за съеденный рис, за испачканные пеленки, за школьные тетради, за улыбки девочек, за солнце и звезды, за право каждый день видеть маму. Это мне подходило. Но я понимал, что в самолет меня никто не посадит. Я мечтал о торпеде. Управляемой торпеде, начиненной взрывчаткой. Я мечтал тихо-тихо подкрасться к вражескому авианосцу и нажать на красную кнопку. С тех пор прошло много лет. Я уже взрослый дядя и все понимаю. Я не имею права желать смерти, ведь от меня зависит многое в судьбе моей семьи. Меня любят жена и дети, я тоже очень-очень их люблю. Но иногда, когда лежу ночью и не могу заснуть, я все-таки мечтаю о торпеде с красной кнопкой. Эта детская мечта так и не оставила меня, может быть, никогда не оставит. Есть я не любил. Если бы можно было, я бы предпочел таблетки из фантастических рассказов, выпил такую - и сытый весь день. Ел я плохо, меня уговаривали, кормили с ложки, - все было бесполезно. Когда я был совсем маленький, то жил в небольшом детдоме в сельской местности. Кормили хорошо и вкусно, нянечки были добрыми, всегда следили, чтобы все дети покушали, заботились о нас. Потом были другие детдома, другие нянечки, другая еда. Перловая каша, пряники с червяками, несвежие яйца. Было все. Но я не об этом. Я ловлю себя на мысли, что с едой связаны мои лучшие воспоминания. Все самые лучшие моменты моего детства связаны с едой, вернее, с теми людьми, кто ею со мной делился, дарил мне ее как знак своего расположения.
Не помню, где это было. Помню людей в белых халатах. Нас, детей, много, и мы все очень маленькие.
Меня привезли в мой первый детский дом. Было много детей и телевизор.
Больница. Ночь. Все спят. В палату забегает медсестра, включает ночник над моей кроватью. Она в нарядном платье, туфли на высоких каблуках, волосы завиты и свободно лежат на плечах. Низко нагибается ко мне. У нее очень большие счастливые глаза. От нее пахнет духами и еще чем-то домашним.
Очередной детдом. Я ползу по коридору, навстречу идет нянечка. В коридоре темно. Когда она подходит совсем близко, то вдруг вскрикивает и отскакивает от меня. Потом подходит поближе, нагибается. У меня смуглая кожа, голова обрита наголо. С первого взгляда она может разглядеть только глаза, большие глаза, висящие в воздухе в пятнадцати сантиметрах над полом. Пасха. Все нянечки празднично одеты. Ощущение праздника во всем. В том, что нянечки так по-особенному добры к нам, в настороженности воспитателей. Я ничего не понимаю. Ведь во время праздников по телевизору показывают парады и демонстрации. Парадов нет только на Новый год. Но на Новый год есть елка и подарки. После завтрака нянечка раздает нам по крашеному яйцу. Внутри оно такое же белое, как и обычное. Оно гораздо вкуснее яиц, которые нам дают в детдоме. Детдомовские яйца переваренные, жесткие, а это мягкое и очень-очень вкусное. Где бы я ни был, в детдоме ли, в больнице или в доме престарелых, какая-нибудь добрая душа всегда давала мне на Пасху крашеное яйцо. В России существует обычай поминать умерших угощением. На сороковой день после смерти родственникам следует делиться едой, причем не просто угощать кого попало, а самых несчастных. Чем несчастнее накормленный, тем более ты угодил умершему, тем больше твоя заслуга перед Богом. А где их было взять, несчастных, в самой счастливой стране мира? Вот и шли к воротам нашего детдома бедолаги с сумками, корзинками и пакетами. Несли конфеты, печенье, булочки. Несли пирожки и блины, все, что могли. Неутомимые воспитатели прогоняли их, чаще всего безуспешно. Нянечки же наши, пользуясь своим служебным положением, проносили через ворота детдома "поминальное", несмотря на строгие запреты. Больше всего везло нянечкам, работающим с нами, неходячими. Нас кормили отдельно, воспитатели были далеко. Одна нянечка ухитрилась пронести через проходную кастрюлю фруктового киселя. Мы были самыми несчастными из несчастных. Конфеты, скормленные нам, ценились гораздо выше. Со своей стороны, мы знали, что за "поминальное" нельзя говорить "спасибо". Я лежал в саду и ждал. Садом мы называли несколько яблонь, росших возле здания детдома. Ползти до сада мне пришлось долго, я устал и лежал на спине. Все ходячие были далеко, может, смотрели в клубе кино, может их повели куда-то - не помню. Я лежал и ждал, что какое-нибудь яблоко упадет недалеко от меня. Но повезло мне гораздо больше. Старенькая сухощавая старушка полезла через забор. Забор был двухметровый, но бабушку это не остановило. Она спрыгнула с него, огляделась по сторонам и подошла ко мне. Деловито оглядев мои руки и ноги, она с недоверием спросила: "Сиротой будешь?" Я кивнул. Такого везения она не ожидала, скрюченные ноги и руки, да к тому же сирота. Она поставила на землю свою корзинку, откинула полотенце, достала блин и скомандовала: "Ешь". Я стал быстро есть блины, она торопила меня и повторяла: "Тетку Варвару поминай, тетку Варвару".
Но все хорошее быстро кончается. Из-за угла уже шла воспитательница. Рубен Давид Гонзалес Гальего (пленка): Это рассказ обо мне. Рассказ о моих братьях и сестрах по несчастью родиться лишним человеком в системе, отрицающей абсолютную ценность человеческой жизни, в системе, ценность человека в которой определялась мифической "пользой". Бесполезные, мы были обречены на смерть. Медленную или быструю - кому как повезло. Это свидетельство о тех, кого убивали просто так, походя, без злого умысла. Веселые, добрые, умные, мы хотели жить, очень хотели. Среди нас были будущие физики, химики, биологи, математики и, может быть, поэты. Убили нас не всех. Меня убили не до конца. Ни физика, ни поэта из меня уже никогда не получится. Но то, что от меня осталось, еще может говорить. Я буду говорить, рассказывать. Это мой долг. Сергей Юрьенен: Записки из десткого дома. Читает Аурора Гальего...
Мы добирались с друзьями из пригорода. Автобусов не было, жара стояла страшная. Ловить попутку бесполезно. Три здоровых парня и инвалид в коляске, - кто нас возьмет.
И тут из глубины автобуса с криком "брата-а-н!" бросается к шоферу военный. Он отчаянно пьян и зол. Они недолго спорят, и мы едем. В палате нас было десять человек. Вернее - девять, Вовочку мы не считали. Вовочка не говорил. Он только кушал и какал. Просыпались мы от его крика. Как всегда, он хотел есть. Състь он мог много, сколько дадут. Давали, как всем, но ему не хватало, и он кричал. Двенадцатилетний младенец. Еще были я и Василек. Васильку было на вид лет двадцать. Ноги парализованы, но здоров он был как бык. Как-то раз он ухватил за ногу нянечку, - она не смогла вырваться, на ноге у нее долго не заживал синяк. Нянечки дразнили его, безобидного бугая, проходя, шлепали по спине или говорили что-нибудь сальное, а он потом шумно дрочил всю ночь, давая им повод для новых шуток. Впрочем, двойную порцию они ему накладывали всегда. Мне девять лет. Представьте себе парализованного человечка. Он лежит на полу, уперевшись локтями и раскачивается из стороны в сторону. Не сразу понять, что он ползет. Ползал я быстро, за полчаса мог проползти метров триста. Через каждые десять-пятнадцать метров мне приходилось отдыхать, но ползать я мог! Только я и Василек могли ползать - это и отличало нас от остальных в палате. Всех имен не помню. Да и не полагалось мне знать их имена. Сидеть мог только Сашка Поддубный, и по утрам нянечки сажали его на пол перед низеньким столиком. Остальные круглые сутки лежали на кроватях. Их называли "пацаны". Уважение к пацанам было абсолютное, даже пахан детдома приходил к ним советоваться. Только у нас в комнате стоял телевизор, и мы могли смотреть его, когда хотели. В эту палату я попал случайно. Когда меня привезли, как раз один пацан умер. Это была несчастливая койка номер три. До меня на ней спали трое, и все умерли. Никто не хотел ее занимать, а я был в этом детдоме новенький. К нам пришли шефы. Студенты из пединститута. Нас собрали в актовом зале, они попели нам песенки и ушли. По плану шефской помощи, студенты должны были проводить с нами какие-то мероприятия, помогать делать уроки и так далее. Но большинство смотрели на нас, как на прокаженных. Это выражение "как на прокаженных" я вычитал потом, оно мне очень понравилось. А как еще можно передать вытаращенные глаза и плохо скрываемое отвращение? Но некоторые приходили снова. Это были студентки, звезд с неба не хватавшие. Их приводили к нам природная доброта и жалость, а может быть, любопытство.
Одна такая зашла и к нам. Это говорил Вовка Москва. Кличка такая у него была: "Москва". Почему - не знаю. Студентка была у нас несколько раз, пацаны угощали ее шоколадными конфетами, травили анекдоты. С ней было хорошо и весело.
Как-то раз она задержалась. Отпускать ее никому, конечно, не хотелось. Было прохладно - поздняя осень или ранняя весна. Входную дверь не закрывали, и я любил подползать к самому выходу, смотреть на дождь. Редкие капли дождя попадали внутрь, падали на меня. Было хорошо и грустно. Но сейчас мое место у двери было занято. Тяжело опираясь на косяк, стояла наша студентка и жадно, в затяг, курила. И плакала. Я не помню, в чем она была. Помню только туфли на каблуках. Она была очень красивая. Мне показалось, что такой красивой девушки я никогда больше в жизни не увижу. Она докурила и пошла под дождь. Без плаща, без зонтика. Больше она к нам не приходила. Из Москвы приехала комиссия. Директору влепили выговор, всех пацанов отвезли в дом престарелых. Их воспитательница пришла в наш пятый класс: "Теперь я буду у вас работать до самого выпуска". Через месяц она съездила навестить "своих" подопечных. Приехала и рассказала. Из восьми пацанов выжил один Генка. Дом престарелых состоял из помещений барачного типа. "Наши" лежали в отдельном бараке с доходягами. Вдоль стен ряды кроватей, с которых стекала моча. К догодягам никто не подходил. Воспитательница везла им компот-ассорти в больших банках, она привезла его обратно: "Оставьте себе, а то ходячие съедят". Про Генку сказала: "Злой стал какой-то".
Я спросил, а что будет со мной, когда я вырасту. Тоже отвезут в дом престарелых, и я умру?
- Конечно. Хорошие нянечки были верующими. Все. Хороших нянечек было мало. Я помню их всех. Это действительная история, рассказанная мне нянечкой. Я здесь уже давно работаю. Когда пришла, посмотрела, а тут детки маленькие, кто без ножек, кто без ручек. И все грязные. Его помоешь, а он по полу поползает - и опять грязный. Кого с ложки кормить надо, кого подмывать каждый час. Уставала очень. В первое ночное дежурство ни на минуту не прилегла. Еще новенького привезли, он всю ночь маму звал. Я к нему на кровать присела, взяла его за руку, так и просидела над ним до утра. И все плакала, плакала. А наутро пошла к батюшке благословения просить, чтобы уволиться. Не могу, говорю, на это смотреть, всех жалко, душа разрывается. А батюшка благословения и не дал. Говорит, что это теперь крест твой до конца дней. Я имена всех деток, за кем ухаживала, на бумажку выписываю. У меня дома тетрадка есть, так я туда всех вас записываю. И за каждого на Пасху свечку ставлю. Много свечек уже получается, дорого, но я все равно за каждого ставлю и за каждого Отче Наш читаю. Потому что за всех невинных деток Господь велел молиться. А у тебя имя какое-то странное, Рубен, армянин, наверное. Армяне - христиане, это я точно знаю. Не армянин, говоришь? То-то я сразу и подумала, что раз родители к нему не приезжают, то басурмане какие-то. Крещеная душа дитя своего не оставит. Суки они, прости меня Господи, дуру старую, тут и не захочешь, а согрешишь. А ты у меня будешь в тетрадке без фамилии записан. Фамилия у тебя какая-то чудная, я и записать не сумею. Все с фамилиями записаны, а ты без. На молитве только имя читать положено, но все равно нехорошо, что без фамилии. Что добавить к этому рассказу? Я вырос, прочитал кучу разных книжек и кажусь себе очень умным. Спасибо учителям, научившим меня читать. Спасибо советскому государству, вырастившему меня. Спасибо умным американцам, создавшим компьютер, за возможность печатать этот текст указательным пальцем левой руки. Спасибо всем добрым нянечкам за то, что научили меня доброте, за то тепло в душе, что я пронес через все испытания. Спасибо за то, что не выразить словами, не просчитать на компьютере и не измерить. Спасибо за любовь и христианское милосердие, за то, что я католик, за деток моих. За все. Сергей Юрьенен: Рубен Давид Гонзалес Гальего. Записки из детского дома. Читала Аурора Гальего - она впервые увидела своего сына в Праге через 32 года после того, как в Москве сказали, что он умер... Музыка в исполнении андалузского гитариста Нарцисо Йепеса. Выпуск завершает любимая песня Рубена... (Поет Б.Окуджава) |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
