Памяти академика Дмитрия Сергеевича Лихачева
Ведущий Иван Толстой:

Иван Толстой:

В Петербурге на 93-м году жизни скончался академик Дмитрий Сергеевич Лихачев.

Сегодня мы повторяем передачу "70 лет спустя", звучавшую на наших волнах полгода назад. Она была посвящена разгрому органами ГПУ трех религиозно-философских обществ Ленинграда. В передаче, которую подготовил Михаил Берг, принимал участие Дмитрий Сергеевич. Его большое интервью для "Поверх барьеров" оказалось чуть ли не последним в жизни.

Памяти академика Лихачева.

Михаил Берг:

Идея передачи родилась после того, как я узнал, что историк Елена Цветкова получила разрешение на знакомство с архивами Федеральной Службы Безопасности, где она обнаружила много интереснейших документов 70-летней давности.

Елена Цветкова:

Дело в том, что я и до этого обращалась к этим архивам, но таким обычным образом, то есть я посылала запросы и получала ответы. А тут ко мне обратился один американский исследователь Александр Михайлович, бахтиновед, есть такой раздел в славистике - бахтиноведение, то есть это ученые, которые занимаются литературным критиком Михаилом Михайловичем Бахтиным. Он уже написал монографию, написал несколько статей, сейчас готовит следующую статью. Он нашел какую-то ссылку на то, что в материалах нашего архива ГПУ-ОГПУ-КГБ-ФСБ-ФСК по Петербургу и области хранится какое-то дело, в котором есть материалы по Михаилу Михайловичу Бахтину. И поскольку ему нужны были исследования по этим материалам, а не справка, он попросил меня заняться работой с этими материалами.

Михаил Берг:

Справка историко-архивного общества "Мемориал":

"Михаил Бахтин, литературовед, культуролог, знаменитый исследователь Достоевского. Родился в 1895-м году в Орле, в семье банковского чиновника. Окончил филологический факультет Новороссийского (ныне Одесского) университета. Инвалид труда. Арестован 24-го декабря 1928-го года, приговорен к пяти годам концлагеря".

Елена Цветкова:

Я, честно говоря, когда пришла работать с этими материалами, думала, что это будет дело Михаила Михайловича Бахтина, а оказалось, что это совсем не так и что тогда материалы следствия совершенно другим образом формировались. Потому что основная задача была привлечь как можно больше народу, и их по каким-то признакам группировали. И поэтому оказалось, для того, чтобы вычленить материалы по Бахтину, мне нужно просмотреть 5 томов следственного дела по философско-религиозному обществу "Воскресение", руководителем которого был религиозный философ, очень интересный, Александр Александрович Мейер.

Михаил Берг:

Из следственного дела Александра Мейера:

"Возраст 53 года, сын преподавателя гимназии города Одессы. Библиотекарь Государственной публичной библиотеки и преподаватель института физической культуры имени Лесгафта. Беспартийный. Политические убеждения: "Не вполне сочувствую коммунистической партии по пункту религии".

Елена Цветкова:

Мне пришлось проштудировать все протоколы, все материалы этих пяти томов. Ну, конечно, я еще и увлеклась, потому что там, помимо всего прочего, встречалось много знакомых фамилий: Анциферов, Гиппиус (сестра Зинаиды Гиппиус), много "бывших людей" (это терминология такая "бывшие люди", то есть бывшие дворяне, офицеры, может быть). И в обвинительном заключении я вдруг вижу (обвинительное заключение - это, знаете, такой документ, то есть это как бы компиляция из компилированных протоколов допроса, это такой очень патетический документ, страстный такой, чтобы показать, насколько вредны все эти кружки и общества), там вдруг я вижу, написано: а вот еще была такая "Космическая академия наук", так вы представляете, Д.С.Лихачев сделал там доклад о количестве расстрелянных по социальным слоям с 17-го года по 25-й, с таким докладом выступил. И приводятся все эти цифры там же, в обвинительном заключении по тому делу. Я думаю: но не может быть, чтобы это был наш Дмитрий Сергеевич, сколько ему лет тогда было, тут какая-то "Космическая академия наук". К своему стыду, я еще тогда не читала его воспоминаний. И потом на очередной странице обвинительного заключения я вдруг вижу, что, нет, это наш, потому что там уже Дмитрий Сергеевич. И я очень этим заинтересовалась, а потом просто позвонила Дмитрию Сергеевичу и говорю: Дмитрий Сергеевич, вот так-то и так-то, там какое-то дело, вы мне позволите посмотреть? Он говорит: "Да, конечно, я буду очень признателен, мне самому это очень интересно, я уже подзабыл много". Он написал мне письмо-отношение, что он мне поручает познакомиться с этим делом. Я вернулась в тот же архив, оказалось, что это 4 тома и эти 4 тома относятся к году раньше, чем общество "Воскресение". "Воскресение" проходило следствие 29-го года, а это общество проходило 28-й год. Эти люди были такие молодые, это была "золотая молодежь" в самом лучшем понимании этого слова того времени, то есть они были из "бывших", как правило, но как бы тогда это минусом было. Они получили образование, они свободно мыслили, они общались, им было от 19-ти (Дмитрий Сергеевич был самый молодой) до чуть-чуть за 30.

Михаил Берг:

О кружке "Хельфернак", из которого и возникло "Братство Серафима Саровского", - академик Дмитрий Лихачев, который любезно согласился рассказать мне о событиях 70-летней давности. Наш разговор проходил в его кабинете в Пушкинском Доме, спустя неделю после того, как Дмитрий Сергеевич отметил свое 92-летие.

Дмитрий Лихачев:

Основал его преподаватель Лентовской гимназии Андриевский. Он окончил Сорбонну, вышел он очень образованным человеком. Он был психиатр, литературовед, философ, а кроме того, здесь были очень дешевые книги, потому что людям надо было жить, главным образом интеллигенции нечем было совершенно расплачиваться за хлеб, который они получали по карточкам, поэтому книжный рынок был переполнен, можно было купить и всякие редкости и составить себе хорошую библиотеку. Он составил себе хорошую библиотеку из книг нужных действительно ему, менял их на соль, в соли тогда очень нуждались люди, соль и спички. И к нему можно было всегда зайти и взять нужную книгу с полки, даже если его не было, но обязательно такой крючок был с острым концом, накинуть на него бумажку с надписью, что такую-то книгу взял такой-то и обязуется вернуть тогда-то. Если не возвращал, тогда был такой запрет брать книги. Никакой политической окраски в тех докладах, которые делались, не было, поэтому и называлось это "Хельфернак", то есть художественно-философско-религиозно-литературная академия. Все академии называют себя и сейчас тоже. Входил туда и знаменитый исследователь Достоевского Бахтин. Но Бахтин, в отличие от других, молчал, поэтому, даже когда арестовали весь кружок, его не арестовали, потому что не знали, что он участвовал. И только после того, как появилась вторая статья по поводу нашего кружка, он почувствовал, что над ним нависла опасность и уехал. А так он приходил, но, правда, не очень регулярно, и молчал. И вот только одна была его фраза, которую я запомнил, потому что потом ее прочел в его книжке о Достоевском, то есть сопоставил с теми идеями, которые в книге о Достоевском были. Когда выяснилось, что Иваницкий - провокатор, тогда мы решили распуститься, и Андриевский разыграл сцену полного разочарования, что ничего из этого не выходит, никому он не нужен и так далее. Сидел, запрятавшись глубоко в кресло, держался за голову, произносил такие мрачные речи. Иваницкий принял это все за должное. Когда мы расходились все, Бахтин сказал: "Ну вот, кончилось время диалога, наступило время монолога". Монолога - потому, что в это время, в 27-м году пришел к власти Сталин, это был уже действительно монолог.

Михаил Берг:

Об обстановке, в которой были разгромлены "Братство Серафима Саровского", "Космическая академия" и общество "Воскресение" - историк, сотрудник мемориала Ирина Резникова.

Ирина Резникова:

Наверное, нужно вообще говорить о второй половине 20-х годов, потому что рубежным является просто вторая половина 20-х годов, не только 28-29-й год, когда прошли известные дела различных кружков, но это началось и раньше. Это 25-26-й год - дела скаутов, это и дело "Мироведов", это и "Орден Грааля", или его еще называли "Братство Грааля". Прошел целый поток этих дел. И конечно, на них правильно смотреть, исходить из как бы смысла самого 29-го года. Это общее место, что 29-й год - это год великого перелома, а в этом смысле интересно посмотреть, что же было на другом фронте. А на другом фронте, так как страна готовилась к коллективизации, то к 29-му году необходимо было, чтобы была проведена как бы идеологическая унификация страны. Дело в том, что как раз к середине 20-х годов реальная политическая оппозиция уже сошла на нет. И свободная мысль, и политическое несогласие, оно ушло в другую сторону жизни, как бы в не политические формулировки, в не политическое мышление, и поэтому воспроизводилось в других категориях. Надо сказать, что Советская власть, если обобщенно это называть, они мыслили, естественно, биполярно: кто не с нами, тот против нас. И поэтому здесь надо сказать о том, что желание построить идеологически однородное государство, оно было естественно для этого режима.

Дмитрий Лихачев:

Поэтому ничего удивительного ни в кружке "Воскресение", ни в "Братстве Серафима Саровского" не было, протокол не велся, только в кружке "Хельфернак", который потом стал наименоваться "Братство Серафима Саровского", когда начались гонения на церковь, только тогда появились списки присутствующих на заседаниях, тема заседания и потом расписывались люди. Это было абсолютно нельзя, и когда наступила некоторая опасность, то Коля Гурьев снес этот большой гроссбух с различными фамилиями на Крестовский остров и там закопал в землю. Может, и до сих пор жива эта книга, потому что она была обернута в клеенку, разные предохранения от сырости, а может быть, какой-нибудь экскаваторщик вытащил и выбросил ее. Сама по себе она была интересная, потому что она давала представление об интенсивности умственной жизни, кроме того, об интересах и докладчиков, и самих присутствующих. Можно было на такой журфикс провести совершенно незнакомого человека. И так и приходили незнакомые, так затесался к нам провокатор, такой Ионкин, он в документах Большого дома значится уже не Ионкиным, а Иваницкий, по-моему. Совершенно неграмотный парень, пьянчуга, который вдруг стал изображать из себя чуть не святого, так прикладывал руки к груди и говорил шепотом для того, чтобы меньше разобрали его глупости, потому что он был совершенный невежда.

Михаил Берг:

Накануне ареста членов "Космической академии" в "Ленинградской правде" вышла статья братьев Тур "Пепел дубов". По словам Дмитрия Лихачева, Михаил Бахтин, посещавший "Хельфернак"...

Дмитрий Лихачев: ... решил уехать, когда появилась статья "Пепел дубов" в "Ленинградской правде". Эти братья Тур были специалистами по разоблачению кружков, они были, собственно, фельетонистами ОГПУ. ОГПУ специально их держало и оплачивало, чтобы общественность была в курсе производимых арестов, то есть это обман был такой людей. Это было возмутительно, потому что нас сделали взрослыми, каким-то сенаторами или генералами, потом антисемитами. На самом деле этого ничего не было, потому что мы одного из наших, он теперь покойный, я могу сказать, Каллистова, (надо было для того, чтобы поступить в "Космическую академию наук", сделать доклад там, после этого его избирали членом), но он сделал доклад с таким антисемитским уклоном, что мы единственного только его не приняли тогда.

Михаил Берг:

О статье "Пепел дубов" - Елена Цветкова.

Елена Цветкова:

После того, как я поработала с этими делами, я еще раз перечитала "Мастера и Маргариту". И я поняла, что Булгаков очень хорошо знал эту ситуацию, и я целый план нашла там, целое подводное течение, посвященное именно этому. Ну, возьмите хотя бы это: "Взять бы этого Канта, да на Соловки", помните? А вот почему захотелось перечитать "Мастера и Маргариту", потому что тон этой статьи сразу что-то напомнил, и вспомнился критик Латунский, и еще критики, которым Маргарита потом окна громила. Наверное, это тоже требовало специального исследования, это такой вот особый стиль журналистики, я не знаю, как это назвать, которого, я думаю, нигде больше и нет. Даже в этом, наверное, есть мастерство, чтобы так подобрать слова и так построить фразу, это такой вот ни на что не похожий стиль.

Михаил Берг:

О политической подоплеке этих дел Ирина Резникова.

Ирина Резникова:

Было ли сопротивление Советской власти? И в анкете арестованных, и в их сводках постоянно присутствовала формулировка - лояльность. Здесь вот хочется привести пример из более раннего времени, когда еще эта формулировка, спрашивали сочувствие к Советской власти. Это еще в 21-м году по делу Помгола Вера Фигнер замечательно ответила: "Я Советской власти не сочувствую". И в смысле вот этой формулировки заложено как бы дальнейшее понимание отношения к советской власти - лояльность-нелояльность. Если мы возвращаемся к делу "Воскресения", по которому было арестовано 70 человек, а допрошено еще больше, то вопрос лояльности стоял всегда. Наиболее частая формулировка: к Советской власти лоялен, но не одобряю, например, религиозную политику, например, политику по отношению к науке, искусству, культуре. Замечательная формулировка у Веры Федоровны Штейн, она пишет, что она относится к Советской власти как к власти. Наоборот, если смотреть со стороны Советской власти, то это люди, несущие в себе потенциальное несогласие, так как власть мыслит, как мы уже говорили, биполярно, то несогласие - это политическое несогласие. Отсюда эта антисоветская пропаганда и так далее.

Михаил Берг:

О "Космической академии" - Дмитрий Сергеевич Лихачев.

Дмитрий Лихачев:

Это кружок, который образовался в Институте гражданских инженеров. Нас было всего 8 человек. Это Аркаша Селиванов, очень славный, веселый человек, потом Сперанский, брат главного архитектора Петербурга, потом был преподаватель химии, он самый старший из нас был, ему было 33 года, но он был такой восторженный человек, которого тянуло к молодежи, поэтому у него на его двух квартирах были конференц-залы. Мы создали себе гимн, это перевод «Гаудеамуса» с латинского на древнегреческий. Доклады все носили шутливый характер, надо было придумать экстравагантный доклад, по этому экстравагантному докладу и принимали, собственно, в "Космическую академию наук", и, кроме того, различные обряды, церемонии и так далее вот такого необычного карнавального характера. Потом походы летом, и кстати сказать, меня родители не пускали, я не мог отправиться, но поощряли то, что я ходил в этот кружок. Потому что я сидел обычно очень много дома и мало общался с товарищами, потому что наша квартира была в Печатном дворе и туда не пускали просто так, поэтому товарищи ко мне не могли прийти. У меня, собственно, товарищей было мало, только тот, кто сидел со мной за партой, это беспокоило отца и мать. Правда, у нас в квартире было интересно, потому что было много книг, несколько тысяч было, редчайших, там были и эльзевиры, и дворянские альбомы, и китайские рукописи, чего там только не было. Поэтому я, не общаясь ни с кем, жил в этой квартире полной редчайших книг и все время разбирал их. Но, тем не менее, отец меня выгонял, потом он очень страдал и каялся, что он, собственно, меня подвел под арест, очень ругал Андриевского. Потому что Андриевский, пользуясь своими революционными старыми связями, получил столько же, сколько мы дети получили - по 5 лет, но он не выхлопотал нам скидки. Если ему с 10-ти лет дали 5, то нам с 5-ти лет должны были дать по 3 года, но так как он не хлопотал за нас, то из этого ничего не вышло. И вот отец на него страшно сердился.

Михаил Берг:

Из обвинительного заключения по делу "Братства Серафима Саровского", 1928-го года, 28-го апреля:

"Я, уполномоченный 4-го отделения ОГПУ Стромин, рассмотрев настоящее дело № 195 по обвинению в создании нелегальных антисоветских организаций под названием "Братство преподобного Серафима Саровского" и "Космическая академия наук", нашел: в конце 27-го года в ОГПУ поступили сведения, что в Ленинграде существует нелегальная антисоветская организация под названием "Космическая академия наук", члены которой регулярно собираются на частных квартирах для обсуждения различных вопросов, в том числе вопросов политического характера. Из дополнительных сведений выяснилось следующее: "Космическая академия наук" (вкратце "КАН"), организованная в начале 26-го года, разбивается на 7 кафедр по православному богословию, православной апологетике, химии, естествознанию, психологии, лингвистике, истории философии. "Космическая академия наук" организована сначала из 7-ми человек (кабаллистическое число) для изучения психологии и идеалистической философии, постепенно превратилась в кружок политический, обсуждающий вопросы, связанные с Февральской и Октябрьской революциями, действиями советского правительства, действиями органов ОГПУ (статистика расстрелов), антисемитизмом и так далее и склоняется к увеличению своего состава. С целью недопущения дальнейшего роста этого кружка в ночь на 8-е февраля сего года были арестованы следующие его члены: Розенберг Эдуард Карлович, Каллистов Дмитрий Павлович, Лихачев Дмитрий Сергеевич, Тереховко Анатолий Семенович, Раков Владимир Тихонович, Машков Федор Павлович, Сперанский Николай Евгеньевич, Розенберг Владимир Карлович, Селиванов Аркадий Васильевич, Тихонов Александр Михайлович, Бухштаб Борис Яковлевич, Жандров Николай Васильевич".

Михаил Берг:

По мнению Елены Цветковой, эти молодые люди собирались...

Елена Цветкова: ...чтобы свободно обмениваться своими мыслями. Естественно, что всякая наука, теория может продвигаться только при наличии оппонента, при наличии спора, дискуссии, и для этого они и собирались. То есть было очень много кружков, вот эта "Космическая академия наук", там их 7 человек, было некое "Общество удовольствия", там собирались ребята, так скажем, у них были менее аскетические правила поведения, но они тоже делали друг другу доклады. Был "Обдем" ("Общество любителей греческой философии"), был "Осьминог" (литературный кружок), было общество "Воскресение" (взрослые, более взрослые люди, они свои религиозные взгляды все больше обсуждали). Причем, необязательно единомышленники, абсолютно необязательно, они разговаривали там. И этого было очень много всего. И надо сказать, что Дмитрий Сергеевич участвовал чуть ли не во всем, видимо, интересно ему было. Он ходил и в литературный кружок, он ходил и в греческую философию, везде бывал. То есть это как бы расширение кругозора и расширение собственной мысли. Вот для этого все и было, а где еще? Публиковать ведь ничего нельзя уже было тогда.

Дмитрий Лихачев:

Надо сказать, что я почти не подвергался допросам, раза два. Первый раз было следующим обстоятельством: я сидел в камере, среди уголовников, тогда уголовники очень хорошо относились к контрреволюционерам, к интеллигенции. И когда меня вызвали на допрос, он сказал: "Теплее одевайся, обязательно теплее, надо в тепле быть". И велел мне надеть шубу. С тех пор я люблю тепло, кстати сказать. Вот я явился на допрос в шубе отцовской на беличьем меху и сидел кутался. И следователь меня спрашивал: это что за маскарад, почему? Я сказал: а я болен, у меня инфлюэнца. Тогда грипп назывался инфлюэнцей. Оказалось, что следователь-то Стромин страшно боится заболеть гриппом. И поэтому на первом допросе только заполнили анкету, и меня отправил назад в камеру. Вообще надо сказать, что все-таки Е.Тарле, том показаний которого вышел, был исключением, таких писателей, называли их обычно в тюрьмах, новеллистов или романистов, которые сочиняли такие огромные допросы, как Тарле, это было редкостью и нельзя сказать, что это постоянное явление, просто это был полный произвол следователя. Следователь мог дать, и все это отлично утверждалось Глебом Бокием, Катаняном и всеми членами этой тройки. Причем, тройка - это на самом деле один следователь был, остальные подписывали на дому где-нибудь, они не приходили на заседание, во всяком случае Катанян и Глеб Бокий не приходили. Глеб Бокий был даже студент-геолог, ему надо было учиться, по этому поводу у нас сочинялись всякие стихи шуточные о том, что он ставил двойки своим ученикам на геологическом факультете, зато сейчас сам дает "пятерки" уже. Кстати сказать, это все одной плоскости явления, стремление в тяжелой обстановке 20-х годов шутить - это позволяло психологически выжить в обстановке Ленинграда, города, пользовавшегося какими-то привилегиями, но все-таки голодного города, а с другой стороны, в обстановке лагеря выжить как-то, отшутиться от всех неприятных впечатлений.

Елена Цветкова:

Бахтина спасла жена, насколько это прослеживается по материалам дела. Он же был очень больным, у него было заболевание костного мозга, которое с 16-ти лет, после менингита, насколько я поняла по материалам дела, и она его от следствия прятала в больницах. То есть его выпустили сначала, она этого добилась, не совсем освободили, а выпустили, он лежал в больнице, потом она его прятала до тех пор, пока ей не подписали документ о том, что его будут отдельно освидетельствовать. И тогда его все равно отправили в ссылку, она вместе с ним поехала, но действительно, в места с сухим и жарким климатом.

Михаил Берг:

Слова о сухом и жарком климате - из акта освидетельствования Лихачева Дмитрия Сергеевича 23-го февраля, 28-го года, составлен карандашом на бланке:

"Объективное исследование. Общий вид - слабогрудый, телосложение - слабое, питание - пониженное, физические недостатки - плоская грудь, сердечно-сосудистая система - нечистый шум у трехстворчатого клапана, учащенный пульс, органы дыхания - увеличение бронхиальных альвеол, несвойственное дыхание сзади. Диагноз: хронический катар верхушки левого легкого, перебронхит, брунодеит, неврастения, выраженная в форме при неврозе сердца. Заключение - следовать к месту назначения может, желательно в местность с сухим теплым климатом".

Михаил Берг:

О том, насколько строгими оказались приговоры, Елена Цветкова:

Все они получили от трех до пяти лет. Дмитрий Сергеевич получил 5 лет Соловков. Мейера приговорили к расстрелу, но в связи с тем, что он был человек уже в возрасте и больной, ему как бы пошли на встречу и «гуманно» заменили на 5 лет Соловков. Кстати, вот в этих же воспоминаниях своих Дмитрий Сергеевич очень, по-моему, справедливо удивляется, что как же это так, нас взяли за то, что мы стремимся общаться, а в результате свели всех вместе на Соловках, и мы там вели журнал. У них же там журнал выпускался, правда, с фельетонами, с карикатурами. Какие-то делали типа журфиксов, делились какими-то взглядами, даже доклады пытались друг другу делать. То есть они как бы объединили их на Соловках, устроили такую школу жизни.

Ирина Резникова:

Бахтин приговорен к трем годам, Анцыферов к пяти. Всего было приговорено 70 человек, 48 к заключению в лагерь, к разным срокам, а остальные к ссылке и высылке.

Михаил Берг:

Справка из следственного дела:

"Лихачев Дмитрий Сергеевич, 1906-го года рождения. Сын бывшего дворянина города Ленинграда. Активный участник "КАНа" ("Космической академии наук"), был завербован в 1926-м году. Доставал материалы о мировом еврействе и о зверствах ОГПУ, делал доклады о православном значении старого правописания и об истории русской церкви. 8-го октября 1928-го года постановлением коллегии ОГПУ приговорен в концентрационный лагерь сроком на 5 лет. Во исполнение прежнего постановления Лихачев Д.С. лишен права проживания в 12-ти пунктах. Начальник СПО ОГПУ Г.Молчанов".

Дмитрий Лихачев:

Конечно, было очень тяжело, но это все скрашивалось, когда попадался хороший сокамерник. Когда я оказался в камере 273, то там был граф Рошфор, француз по происхождению, его отец или дед установил какое-то законоположение о тюрьмах, мы над ним смеялись, что теперь он сидит по этим правилам. Очень интересный был молодой человек, сестра которого была негласной женой Карсавина, и он много пел. Кстати сказать, мы пели романсы, песни и так далее, но это строжайше запрещалось и поэтому, время от времени, врывался отделенный, тюремщик, который на нас дико орал, что отправит нас в карцер и так далее.

Михаил Берг:

О поведении на следствии членов общества "Воскресение" - Ирина Резникова.

Ирина Резникова:

Они вели себя нормальным и естественным образом и Анциферов, и Половцева, и Мейер, и Бахтин. Все люди, они говорили правду о том, как, на их взгляд, устроен мир, не только как устроено данное чаепитие и не только о присутствующих. Мейер отказался говорить об именах людей, пришедших на квартиру Половцевой на какое-то очередное заседание кружка. Смотрицкий, например, говорил о людях, которые пришли. Но, тем не менее, они искренне и подробно рассказывали о том, как, они считают, устроен мир. Хотя уже многие считали, что Советской власти это не интересно, поэтому и вовсе не разговаривали. То есть люди очень по-разному реагировали. Особенно интересно, что молодые ребята, студенты, люди, которые помоложе, они даже сильнее отказывались говорить с Советской властью.

Михаил Берг:

Что представлял собой лагерь на Соловках в конце 20-х начале 30-х годов?

Дмитрий Лихачев:

Унижение претерпевали все, все претерпевали ругань и физическое воздействие. Первое, что я получил, это удар сапогом по лицу, потому что я выходил из вагона, а конвоир стоял на площадке, он был недоволен, что я слишком медленно схожу вниз, и он ударил меня сапогом по лицу. Унижения всякие я испытывал вдоволь, но все это покрывалось тем, что кругом меня была настоящая интеллигенция. Я лежал и просто на полу в больнице, когда у меня был сыпной тиф, лежал, собственно, извините, погруженный в свою и чужую мочу, потому что люди не могли вставать. Все это было ужасно. Но потом я оказался в человеческих условиях: комната меньше этой, нас было всего 6 человек, из них трое были кандидаты на престолы. Мы шутили, там был барон Дистерло, потом Осовский, связанный с Палеологами и это была очень хорошая компания. Потому что я знакомился и с бытом, и с нравами того круга, к которому я не принадлежал, потому что отец мой был просто инженером из купеческого сословья, это было только в эту пору, 28-32-й год. Тогда заключенные имели возможность воздействовать на начальство, иногда в хорошем смысле. Потому что лагерный быт создавался, в общем-то, военными, военными кадровыми, которые создавали санчасть, 1-я рота, 2-я рота, 3-я, 4-я, 5-я, 6-я до 13-й роты, это было, конечно, счастье, потому что таким образом сдерживались уголовники, даже стукачей ссылали. Я потом работал под руководством старого судьи в криминологическом кабинете, который занимался тем, что собирал мальчишек и девчонок и им давали какие-то человеческие условия. Вот эти русские военные придумали такую концепцию, что советский строй не карает, а перевоспитывает. Это, в общем, оказалось хорошо. Никакого перевоспитания, конечно, не было, но под эту марку можно было получить санчасть и приличный труд канцелярский и создать два целых барака для подростков, спасая их. Вообще, много хорошего могло быть сделано. Это делала все адмчасть, во главе которой стоял флаг-офицер Керенского Мельников. У него был ужасно свирепый вид и это вызывало сочувствие у гэпэушников. Он был способен накричать и так далее, на самом деле он делал все хорошее. И он, кстати сказать, освобождал лагерь от доносчиков, от стукачей, если к нему поступали сведения о том, что такой-то заключенный занимается стукачеством, то он собирал этап и отправлял на остров, там на острове уже знали, что там собираются стукачи, и они издавали стенную газету под названием "Стукач". Это все становилось таким нереальным, это не то Кафка, не то Мрожек, но скорее Мрожек, чем Кафка.

Михаил Берг:

Как сложилась дальнейшая судьба основных фигурантов дела общества "Воскресение"?

Ирина Резникова:

Главный герой этого дела Александр Александрович Мейер, будучи в заключении на Соловках, работал в соловецком обществе краеведения, там был такой криминологический кабинет. Но он не долго пробыл на Соловках, его вызвали на переследствие, по делу "Академии наук". Это тоже очень принципиальный момент. Понимаете, дело в том, что это общее гонение на интеллигенцию конца 20-х годов, оно же локально, не только на религиозно-философскую интеллигенцию. Потому же в это время проходит по всем направлениям дело Промпартии, дело "вредителей", и все это дело завершает колоссальное дело "Академии наук". И многие люди, которые проходили по делу "Воскресения", они потом были из лагеря привезены на переследствие по делу "Академии наук", но кто-то с дополнительным сроком, кто-то нет, тем не менее, они были привлечены к этому делу тоже. Про Мейера: он был вызван на переследствие, он провел некоторое время в Ленинграде в ДПЗ, потом был возвращен уже не на Соловки, а в Медвежью Гору и был освобожден в 34-м году. Жил в Московской области, продолжал писать. В это время в Медвежьей Горе он познакомился с философом А.Ф. Лосевым, и вот эти последние годы жизни (он умер уже в 39-м году и последний год он сильно болел), с 34-го по 39-й год он вел очень активную переписку с Лосевым, которая сейчас готовится к публикации в сборнике переписки Лосева. Бахтин вместе с Михаилом Михайловичем тоже был вызван по делу "Академии наук". Дело в том, что это мелкие иллюстрации, которые дополняют картину. Все свелось потом на деле "Академии наук". В процессе следствия по делу "Академии наук" лагерь был заменен высылкой в Казахстан на оставшийся срок. Он освободился в 31-м году и некоторое время работал в Саранском университете, а потом переехал в Москву, и вот автор работ о творчестве Достоевского. Он умер только в 75-м году, поэтому он очень многое еще успел сделать, и его творчество наиболее известно из этих людей.

Дмитрий Лихачев:

Когда нас освободили, там произошла такая история. Те, кто получил 5 лет, они освободились как раз к сроку окончания канала, и Сталин распорядился всех строителей освобождать вчистую и разрешать им приехать в город. А те, кто получил 3 года, они освободились раньше, и они попали в ужасные условия, потому что их отправили в ссылку, и многие из них оказались потом расстрелянными. Потому что, скажем, в Архангельской губернии, там ссыльных потом собрали, гнали их по главной улице города и где-то расстреляли. Не знаю, существует ли их общая могила сейчас или нет. Собрали огромное количество людей, как мне рассказывали, я там не был. Поэтому три года оказывалось страшным сроком, а 5 лет оказалось удачей. И я был освобожден с правом проживания в городе. Потом Тереховко, поэт, автор нашего гимна, русского, не греческого, Раков, архитектор, Сперанский, архитектор, вот они все оказались в положении людей, которые имели право проживать в Ленинграде.

Михаил Берг:

Чем обернулась для страны расправа с философами и совсем юными интеллектуалами из "Космической академии наук"?

Елена Цветкова:

Тронуло меня то, что я еще раз очень близко осознала, что история-то наша могла бы пойти совсем по другому пути. Потому что, ну какая же была молодежь замечательная! Хорошо, не вся, но какие были "сливки молодежи" - ведь это же все там было, и образование, и свобода. Дай нам Бог до такой свободы дорастить наших детей когда-нибудь. А ведь вы знаете, одному из них ведь ему было предъявлено просто обвинение в том, что он скрыл свое происхождение! То есть вот эта замечательная молодежь, выросшая на традициях, они должны были отрекаться или скрывать о своих родителях информацию. Потом уже своим детям далеко уже не все из них рассказывали о дедушках и бабушках, а уж эти дети просто не знали, что рассказывать своим детям. И таким образом, прервав связь времен, прервав традиции, которые наращивались столетиями, в общем-то, очень важного нас с вами лишили. И то, что теперь ищут национальную идею, так, Боже мой, какая же национальная идея, если мы ничего не знаем о наших дедушках и бабушках. Это, по-моему, преступление, это одно из главных преступлений, которое Советская власть по отношению к нам ко всем абсолютно, и к нашим детям, и к нашим внукам совершила.

Михаил Берг:

Почему сегодня так важно понять, что произошло тогда, 70 лет назад, когда одновременно с коллективизацией и расправой над крестьянами, Советская власть расправилась с остатками свободной мысли?

Ирина Резникова:

Совершенно очевидно, что сейчас постоянно возвращаемся к проблемам кружков, движений, общественных организаций 20-х годов. И мы пытаемся на них посмотреть с сегодняшней стороны. Интерес к ним именно этим и обусловлен, что мы проходим ту же самую фазу. Ну вот, например, опять же, если вернуться к коллективизации, то почему сейчас интересен этот процесс? Потому что проблема права частной собственности на землю, она соответствует идеологически независимой личности, духовно независимой личности, а коллективизация ведет к полной унификации. И вот сейчас этот вопрос опять стоит - частная собственность на землю или коллективное пользование землей, и нам опять интересны именно религиозно-философские аспекты 20-х годов, когда этот вопрос стоял тогда.

Михаил Берг:

Все повторяется, Россия опять на переломе, но академик Лихачев верит в случай.

Дмитрий Лихачев:

Я верю в случай, я не верю в законы истории, как непреложные. То есть законы действуют, а историческая жизнь идет сама по себе, и туда врывается иногда случай, случайности и так далее. Это нельзя не видеть, надо быть очень зашоренным человеком, чтобы не видеть роль случая. И от случая сейчас очень многое может зависеть. Сейчас невозможно предсказать будущее наше, потому что оно все незакономерно, законы есть, но на них история не обращает внимания. Сколько было случаев, ну вот хотя бы то, что я получил 5 лет, а не 3 года, о которых хлопотали мои родители. Если бы родители добились того, что мне бы дали 3 года, а не 5 лет, меня бы уже не было, я был бы уже где-то в ссылке, в ужасных условиях, подвергся бы второму аресту и так далее. Чистый случай.