Хазарский выпуск Экслибриса
"Милорад Павич. Лексикон XXI века"

Автор Андрей Шарый

Шарый:

"Хазарский словарь" открывается не словом, а пустотой - белой страницей. "На этом месте лежит читатель, который никогда не откроет эту книгу. Здесь он спит вечным сном", - пишет Павич. Я начну рассказ о Милораде Павиче с подражания мастеру - начну с паузы...

Внутри этой паузы лежит слушатель, который никогда не услышит эту передачу. Здесь он спит вечным сном.

Павич:

Я всю свою жизнь изучал классическую литературу и очень люблю ее. Но, думаю, классический способ прочтения книг уже исчерпал себя, настало время изменить его - прежде всего когда речь идет о художественной прозе. Я стараюсь дать читателю большую свободу; он наряду со мной несет ответственность за развитие сюжета книги. Я пытаюсь предоставить читателю возможность самому решать, где начинается и где завершается роман, какова завязка и развязка, какова судьба главных героев. Это можно назвать интерактивной литературой - литература, котора уравнивает читателя с писателем. Недавно вышла версия "Хазарского словаря" на компактном диске. Специалисты, работавшие над этим проектом, выяснили, что в распоряжении пользователя - два с половиной миллиона способов чтения романа. Каждый человек может выбрать свою фазу чтения, создать собственную карту этой книги.

Шарый:

Милорад Павич - модный в России писатель, хотя мода на Павича настигла Россию с десятилетним запозданием. Но в последние годы почти все важное из того, что написал Павич, уже издано на русском - либо будет вскоре издано. Сербский писатель уравнял себя в правах и с российским читателем, который, как и поклонники таланта Павича в других странах, помнит: "Хазарский словарь" - это роман-лексикон; "Последняя любовь в Цареграде" - это роман-пособие для гадания на картах таро; "Внутренняя сторона ветра" - это роман-водяные часы; "Пейзаж, нарисованный чаем" - это роман-кроссворд, сборник "Стеклянная улитка" - это рассказы из сети интернет. Господин Павич, зачем вы пишете гипертексты для интерактивного чтения? Вы чувствуете приближение новой литературной эры?

Павич:

Думаю, что это так. Более того, мне кажется, мы уже немного опоздали, поскольку эта эра уже наступила. Я высказал когда-то мысль о схожести книги и дома, литературы и архитектуры. Книга похожа на улицу с односторонним движением: сюжет в ней развивается от начала к концу, от рождения к смерти. По сути, каждая книга, написанная за последние две с половиной тысячи лет, словно покоилась на Прокрустовом ложе, поскольку допускалась лишь одна модель литературного произведения. Дом или скульптуру можно изучать с разных сторон, можно ходить по кругу и выбирать по собственному вкусу угол зрения. Нужно сделать так, чтобы все произведения искусства - я говорю сейчас о литературе - были открыты со всех сторон. Чтение моих романов можно начинать с конца, их можно читать по диагонали, перескакивая с места на место, но сюжет все равно выстраивается. Такие способы чтения использовались и ранее, но не в художественной прозе - например, в словарях. Книга есть дом для читателя - на некоторое время. У каждого дома - несколько дверей, окон, чердачных отверстий, и из него можно выйти разными способами - как и из моих романов.

Шарый:

Моя добрая знакомая Лариса Савельева - переводчик с языка, который прежде назывался сербскохорватским. В 96-м году вышел ее перевод "Хазарского словаря" (кстати, признанный журналом "Иностранная литература" лучшим переводом года в России) - еще один из двух с половиной миллионов способов чтения романа. И автору, и переводчику, и читателям известно, что когда-то между двумя морями хазары основали сильное царство и исповедовали неизвестную в настоящее время религию. Милорад Павич привел хазарское племя в свое литературное царство.

Савельева:

Книги Павича мне напоминают калейдоскоп, потому что они очень яркие, они состоят из отдельных фрагментов, которые складываются в постоянно меняющуюся картину. Если вы помните, эти стекла в калейдоскопе невероятно яркого цвета, очень насыщенные, живые. От малейшего дрожания руки эта картинка менялась на что-то другое. Вот от прозы Павича у меня такое ощущение: она очень сочная, живая и постоянно меняющаяся.

Павич:

Мое творчество основано на балканской и восточноевропейской литературных традициях. Да и тематически действие почти всех моих книг развивается здесь. Я родился и всю жизнь прожил на Балканах, а потому говорю вещи, важные прежде всего для русских, сербов, греков. Не стоит порывать с национальной традицией - ей нужно придать новую форму, нужно отыскать более гибкую систему отношений между читателем и писателем. Универсальность в литературе - это смешение национального и интернационального. Тут нет противоречия - и это подтверждает то обстоятельство, что мои книги хорошо воспринимаются во многих странах. У меня есть последователи, и не только в Сербии, но и в Западной Европе, есть и в Канаде, - по всему миру... В какой степени традиция интерактивной, компьютерной прозы получит развитие - сложно сказать, но я верю, что мне не суждено остаться одиноким волком. Такие книги легко модифицируются, такое скачкообразное, диагональное письмо ближе способу нашего мышления. Язык - понятие линейное, а человек мыслит по-другому. Человеческая мысль распространяется по всем измерениям, как сон или мечта.

Шарый:

Один из белградских критиков прозу Павича, этот книжный лексикон XXI века, назвал "абсолютной литературой". В моем книжном шкафу книги Павича стоят рядом с Маркесом, Амаду и Умберто Эко. Мне нравится, когда порядок книг на полке рождает произвольные ассоциации. Та же причудливость стиля, тот же экспорт местных мифов и исторических диковин, сложный баланс формы и содержания, тот же свободный языковой эксперимент и построенный на парадигмах сюжет. А вот компьютерный текст - при всем уважении к электронным технологиям - меня слегка пугает, даже если это великолепный гипертекст Павича. Я люблю запах книги, мне приятно перелистывать страницы, а не щелкать клавишей компьютерной мыши. Этим - уже старомодным читательским чувством я, кстати, поделился с писателем. Павич ответил - "Но ведь мои книги можно читать и традиционным способом", - и, я уверен, хотя видеть собеседника не мог, ведь мы говорили по телефону - при этом недоуменно пожал плечами.

Павич:

Каждый имеет право не любить интернет или компьютер. Таких людей много. Однако спросите у наших детей и наших внуков, что они думают о компьютере и интернете. Они словно срослись с этими средствами обмена информацией. Перо, которое тысячелетиями было необходимым, заменено виртуальным компьютерным стилом. Я не боюсь будущего. Многие люди ненавидят будущее, и я понимаю, почему: они боятся, они напуганы тем, что должно или тем, что может случиться. Выбрать свое будущее мы не вправе - придется смириться с тем, что нас ждет. Поэтому я пытаюсь писать так, чтобы мои книги сохранились и в том будущем, которое наступит. Другого у нас не будет.

Рамадански:

Хотим мы того или нет, помимо нашей воли, компьютерный мир формирует людей с новой ментальностью. Эти люди не глупее нас и не менее талантливы, чем мы. В детстве я проводила время за книгами, а мой девятилетний сын ежедневно часами играет в электронные игры. Он неуютно ощущает себя с книгой в руках, я могу лишь силой его заставить прочитать пару строк. А вот жить в виртуальной реальности он вполне может. Но никакой трагедии в этом я не вижу. Мой дед не умел ни читать, ни писать и пас овец. Вероятно, и его беспокоило, что я так много времени провожу с книгой.

Шарый:

Югославский литературовед Драгинья Рамадански - тонкий знаток гипертекстов Павича. Но мой звонок в Нови-Сад оторвал ее не от интерактивного чтения, а от дела куда более важного - общения с сыном. Поэтому наш разговор сложился не так, как я предполагал: беседовали не только о Милораде Павиче, но и о том, как по-разному книги Павича воспринимают разные поколения читателей.

Рамадански:

Книги Милорада Павича отмечены наградами литературной критики - их по достоинству оценили признанные, квалифицированные, часто высоколобые специалисты-интеллектуалы. С другой стороны, романы Павича - бестселлеры, которые молодежь читает в автобусе, в метро или на пляже. Павич каким-то способом соединил библиофилию - страсть к книге, и биофилию - страсть к жизни. Надеюсь, мой сын все же станет книгочеем - а я должна, со своей стороны, воспринять мысль о том, что концепция восприятия жизни ЕГО поколением верна для будущего. Будущее - в детях а не в их родителях.

...Молодежь любит решать головоломки и любит придумывать объяснение символам. Молодые люди ищут тайну, им важно не решение проблемы, а присутствие в сюжете вызова, который будет до конца держать их в напряжении. Люди старшего поколения настроены, как правило, более конформистски и ждут, что их мнение совпадет с точкой зрения писателя. Они стремятся к абсолютной идентификации с автором.

Шарый:

Интерактивное чтение по Павичу - это не только возможность по своему усмотрению выбирать порядок, ритм знакомства с романом и его финал. Это, образно говоря, возможность заставить героя чужой, не тобою написанной книги совершить самоубийство или стать королем. Читатель Павича - тот, кто выбирает себе приключение. Героиня романа-кроссворда "Пейзаж, нарисованный чаем" становится жертвой роковой страсти к каждому, кто берет книгу в руки. Прочитав роман "Внутренняя сторона ветра", вы узнаете свою судьбу - ведь Павич еще и учит гадать на картах таро. Вот совет, как можно лучше понять Павича. Совет дает белградский филолог Александр Гаталица. Я цитирую. "Книги Павича нужно читать по горизонтали и по вертикали, вдоль и поперек, направо и налево, вперед и назад, вверх и вниз, по поверхности и в глубине, с ощущением исторического подтекста или без такового, просто наслаждаясь или получая интеллектуальное удовольствие, определяя значение каждого слова или целиком всего текста. Короче говоря, Павич - это величина, это институция, и безумен тот, кто дерзнет покуситься на него".

Савельева:

Павича мне было всегда легко переводить, потому что фактура его прозы такая, что сразу с первых строк понимаешь, в чем здесь фокус, и дальше потом все само идет. У него очень простые тексты, чисто материально простые, они состоят из простых слов. Достаточно перевести несколько строк, абзацев какой-нибудь его книги и дальше оно само собой все идет, несет тебя, даже не думаешь. Перевод просто летит. Это удивительное свойство прозы Павича.

Шарый:

В одной из российских газет наткнулся на интервью с философом Михаилом Эпштейном. "Мы живем на исходе постмодернизма. И в самом начале эпохи постмодерности - на переходе к следующему, еще неизвестному периоду, - считает Эпштейн, - Я не знаю, сохранится ли вообще понятие "литература" в том смысле, в каком мы его употребляем. Интернет - это сплошь литература. Только в отличие от книги, где буквы замкнуты в бумажном пространстве, здесь буквы творят виртуальные миры". Конец цитаты. Получается, что Павич, давая читателю - или пользователю, если применить компьютерную терминологию - практически неограниченную власть над собственным текстом, отказывается от монопольного права автора на истину. Не думаю, что многие писатели готовы решиться на это. Но вспомню еще раз вывод Александра Гаталицы: "Павич - это институция, и безумен тот, кто дерзнет покуситься на него".

На Радио "Свобода" есть свой специалист по Милораду Павичу - Александр Генис. Я позвонил ему в Нью-Йорк.

Генис:

В обычном романе есть история, хотя бы ее контуры, которые автор наносит беглыми чертами, а затем заполняет объемы красками в меру изобретательности и таланта. У Павича же сюжет как музыка - его надо пережить в каждую минуту чтения. Каждый элемент прозы Павича - саженец, причем бамбука - уж больно быстро растет. В любом из его сравнений - замысловатая притча, в эпитете - намеченная сказка, в абзаце - свернувшийся фантастический рассказ. Все это гротескное изобилие срастается в одну массивную криптограмму: печь из изразцов, каждый из которых одновременно и картинка, и часть живописного панно. Избыточное содержание тут так велико, что у нас еле хватает сил и воображения держать в памяти картину целого. Тут-то автор и приходит на помощь, предлагая читателю кристаллическую решетку в форме словаря или кроссворда. Для писателя соблазн этих структур в том, что они позволяют вогнать материал в жесткие рамки, не выстраивая при этом линейного сюжета. Композиция здесь задана не автором, а чужой, существовавшей до него формой. И чем она жестче, тем больше свободы у автора и его героев. Он строго соблюдает им придуманное правило - следит, чтобы герои в нужных местах пересекались. Зато в остальном он волен. Он счастливо отделался от презумпции реализма, которая создает из книги иллюзию мирового порядка - с началом, серединой и концом и навязывает автору изрядно скомпрометированную роль всемогущего творца.

Павича называют первым писателем Третьего тысячелетия, но сам он тянется не в будущее, а в прошлое - к рапсодам, аэдам, Гомеру, к той литературе, которая была до книг, а значит, сможет выжить и в постгуттенберговском мире - когда - и если - их снова не будет.

Рамадански:

Василий Васильевич Розанов писал, что Гутенберг железным языком печатника облизал человеческую душу. Многие писатели воспринимали книгу как атаку на спонтанность, на искренность выражения мысли. С их точки зрения, книга - своего рода способ насилия. Буквы, строки, поле, статья - все подлежит строгому упорядочению. А идеал - возврат к устной речи, к языку свободных ассоциаций, к языку гомеровских вариаций. Но все же компьютерный гипертекст очень похож на гутенберговское письмо. Он порождает ассоциации со свободой выражения мысли, но все же сохраняет основные элементы традиционной книжной культуры, сохраняет печатное слово.

Шарый:

Вот цитата из Павича: "Что же касается вас, писателей, никогда не забывайте о том, что читатель похож на циркового коня: он знает, что после каждого успешно выполненного номера его в награду ждет кусочек сахара. И если не будет сахара, не будет и номера. Что же касается критиков и тех, кто будет оценивать книгу, то они, как обманутые мужья, - узнают новость последними..."

Павич (Говорит по-русски):

Давно-давно тому назад, в молодости, в течение второй мировой войны, я начал учиться русскому языку. И тогда стал переводить Пушкина на сербский язык. Эта пора почти позабылась мною, я два раза забывал даже говорить на русском языке. Но я думал тогда о том, как отражаются стихи и проза Пушкина в чувствах русских читателей. Я очень рад, что теперь много русских читателей имеют и мои книги. Я им желаю много счастья.

Савельева:

То, что Павич несколько сентиментально склонен считать себя родственником русской литературы - в этом ничего странного нет, Во-первых, потому что он много переводил русской литературы, особенно поэзии, а во-вторых, потому, что сербам по штатному расписанию положено говорить о любви к России, о том, что они духовно вышли из русской культуры.

Генис:

Павич пишет романы языком цыганской гадалки. Елиница его текста - свернутая сказка, "ужасник", "борхесиана". Он - рассказчик кошмаров, игрок архетипами, говорящий на языке гешальт-психологии. Он необычен, уникален, неповторим. И все же в этой сверхоригинальной прозе есть нечто знакомое- даже сквозь перевод тут просвечивает славянская душа. С российским читателем Павича соединяет общий корень мысли. Ее причудливые ходы причудливо, но отчетливо повторяют полузнакомые, полузабытые и все-таки родные мотивы. Вслушайтесь, в эти настоянные на Достоевском и Розанове афоризмы: "Бог - это Тот, который Есть, а я тот, которого нет". Или так: "Все для народа, ничего вместе с народом".

Как справедливо считают американские критики, все разновидности "магического реализма" растут лишь в тех неблагополучных краях, где натурализм и гротеск, реализм и фантастика перемешиваются в мучительной для жизни, но плодотворной для литературы пропорции. Лучшие сочинения рождаются в момент кризиса. Самое интересное в культуре происходит на сломе традиционного сознания, когда органика мира уже пошла трещинами, но еще держит форму: уже не глина, еще не черепки. Большую литературу создают те, кто попал в зазор между естественным и противоестественным. Так появились не только книги Маркеса и Рушди, но и Синявского с Пелевиным. Павич - им всем родня. Он работает с тем материалом, с которым сегодня живут в России.

Шарый:

Люди в России сегодня живут, если использовать терминологию Александра Гениса, с весьма сложным материалом - в том самом зазоре между естественным и противоестественным. Это время рваное, нервное, и, вероятно, делающее нормальным чтение либо совсем простой литературы - либо, напротив, очень сложной. Павич, при всей его мудрености, в мысли лаконичен. Его вычурные тексты, и художественные, и беллетристические, легко рассыпаются на максимы, многие из которых дают толчок воображению. Кстати, поэтому, может быть, книги Павича легко читаются в городском транспорте или на пляже. Вот примеры, взятые из наугад раскрытых книг: "Разница между двумя "да" может быть больше разницы между "да" и "нет"... Самые большие разочарования в жизни приносят победы. Победы себя не оправдывают... У человека нет биографии, а есть только библиография...

Даже если написанному Павичем не веришь - над его словами приходится размышлять.

Рамадански:

Русская литература очертила тенденцию недоверия к слову. Русские писатели это недоверие выразили концептуальной игрой в пародию, использованием новых жанров - например, Дмитрий Пригов пишет книги в форме альбома. ...Все чаще отказываются от слова как способа передачи информации. Павич делает то же самое: он глубоко разочарован традиционной концепцией слова. На смену слову как рассказу о действительности приходит имитация действительности. Пишутся романы без слов, возникают компьютерные игры с картинками, абсолютно отражающими реальность. Слово исчерпало себя, слово слишком часто обманывало, неудачно подменяло реальность, заставляло жить в бумажной, написанной действительности - в отличие от западных стран, где идеология была отделена от реальности. Наверное, поэтому у восточноевропейских народов такая тяга к супер- и гипермодернизму - мы стали жертвами слова и идеологем.

И еще одно сходство. Русские писатели не только пишут о зле, они материализуют зло, они дают возможность злу высказаться. Гоголь, Достоевский, Лермонтов, Булгаков дали слово дьяволу. Если внимательно прочитать Павича - найдешь то же самое. В его книгах зло почти очаровывает. Он сатану включает в реальность. Правда, меня, как читателя, это не устраивает, я даже боюсь того зла, которое присутствует в каждом романе Павича, в религиозном или каком-то другом облике.

Шарый:

Уважать дьявола-Павича в нынешней России, помимо прочего, еще и патриотично. Его проза, что, кстати, охотно признает и сам писатель, основана на славянской, во многом - православной традиции. В эпоху поиска очередной национальной идеи любить славянскую литературу россиянину - пикантно. Отчасти Павич пришел на смену иным славянским писателям, когда-то успешнее него самого прорывавшимся сквозь рогатки советской цензуры - болгарина Павла Вежинова или поляка Станислава Лема. А ныне симпатия к космополитичному сербу-интеллектуалу для московских или питерских западников имеет еще и оттенок щекочущей нервы политической фронды. "Критики в Испании и Франции называли мня первым писателем XXI века, но я жил в ХХ веке, когда приходилось доказывать невиновность, но не вину, - пишет Павич, - Для моих книг было бы много лучше, если бы их автором был какой-нибудь турок или немец". Павич называет себя "самым знаменитым писателем самого ненавидимого в мире народа". Почему?

Павич:

Потому что так оно и есть, к сожалению. Это очень болезненный момент в истории сербского народа и его культуры.

Шарый:

Белградский композитор Светислав Божич написал ораторию по мотивам прозы Павича. В июне 96 года эту ораторию исполнил санкт-петербургский хор имени Глинки. А потом Божич принялся за работу над хореографической поэмой по мотивам романа "Последняя любовь в Цареграде".

Божич:

Павич, вне всякого сомнения, принадлежит к тем немногим значительным балканским писателям, которые в своем творчестве смогли соединить византийскую и восточную культурные традиции. Буквальный перевод поэзии или прозы на язык музыки невозможен, но роман Павича содержит в себе духовный опыт, позволяющий стирать границы между видами искусства. Такая сила, думаю, просто дана писателю свыше, от рождения. Это - Божий промысел. Что же касается исполнения, то, уверен, в мире нет хора, который мог бы сравниться по мастерству и выразительности с хором имени Глинки. Связь русской песенной традиции, сербской музыки и византийской прозы Павича имеет почти мистический характер.

Шарый:

Интерпретации творчества Милорада Павича разнообразны - и вольны, как его проза. Сербский режиссер Драган Маринкович снял по роману "Последняя любовь в Цареграде" фильм "Византийская синева". Французская театральная труппа "Сиэте дю Шато" поставила спектакль "Ловцы снов". Балетный ансамбль бельгийца Вима Вандекейбуса "Ултима вез" превратил "Хазарский словарь" в балет под названием "Горы, сотворенные из лавы". В Белграде вышла книга комиксов по мотивам произведений Павича. Датский композитор Могенс Кристенсен пошел дальше югославского коллеги Светислава Божича - он сочинил на темы "Хазарского словаря" скрипичный концерт, фортепианный дуэт и камерную симфонию. Наконец, подключились и компьютерщики: белградский "Центр-групп" подготовил CD-ROM версию "Хазарского словаря. Сам писатель к попыткам интерпретации его мыслей относится с симпатией - было бы только талантливо.

Павич:

Я хорошо отношусь к любому творчеству. Есть и комиксы, и компьютерные диски, и опера - все создано по мотивам моих книг - и в авангардистском театре во Франции "Хазарский словарь" играют. Я думаю, что моя проза только так и может сохраниться. Вы знаете, то, что произошло, то, что на меня нахлынула такая волна известности - очень неожиданно. Когда я пишу, я никогда не думаю о возможной реакции критики... Писатель думает о своих проблемах, когда пишет, а не о проблемах критиков. Успех моих книг во всем мире - огромное, радостное явление для меня, которое, впрочем, я воспринимаю как бремя. Если с вами случается то, что случилось со мной, у вас есть только два выбора - или вы немедленно получаете инфаркт, или не даете и ломаного гроша за то, что говорят о вашем таланте и ваших произведениях... Книги как дети - когда они созревают, вырастают, когда их узнают в мире, их автор, их отец уже не может повлиять на их судьбу. Я должен признать, что не поспеваю за своими книгами - они бегают быстрее меня. Я не успеваю даже читать все, что обо мне пишут.

Шарый:

Павич - певец новой, компьютерной литературной эпохи, у истоков которой в российском книжном сознании стоят братья Стругацкие с начинающимся в субботу понедельником, Курт Воннегут с бойней номер пять, да, пожалуй, еще Виктор Пелевин с персидским принцем из Госплана. Но именно Павич ввел в мир высокого литературного стиля понятие "виртуальная реальность"; именно в его прозе это понятие превращено в игру.

Рамадански:

Владимир Набоков тоже включил элемент игры с свои книги - шахматной игры и шахматной композиции. Думаю, кстати, что с точки зрения новой литературы еще предстоит по-настоящему прочесть Набокова. Понятие реальность в его книгах совершенно... нестабильно, что ли, не зря Набоков это слово часто заключал в кавычки. Ту же мысль без труда можно найти у Павича. Важно то, что оба писателя в свою придуманную реальность, в свою игру стремятся включить читателя. Набоков эротизировал, стилистически украшал это стремление, а Павич предпочитает игру в чистом виде, доводя ее иногда почти до абсурда, постоянно меняя ее правила, но я не думаю, что это плохо.

Шарый:

"Борхесу было любопытно увидеть лица первых ста читателей своей новой книги. У меня - другой род любопытства, - признается Павич, - Не подумать ли о другом вызове? Не хочу ли я увидеть лица ста последних читателей? Или, чуть менее патетично, лица последних ста читателей романа?" Павич, нечего и говорить, азартный игрок в литературную эстетику, а азартные игроки ищут сильных противников. "Писатель не советует читателю браться за эту книгу без большой необходимости, - я цитирую "Хазарский словарь", - А если уж он захочет поинтересоваться ее содержанием, то делать это нужно в тот день, когда чувствуешь, что ум и осторожность способны проникнуть глубже, чем обычно. Читать ее следует так, как треплет человека горячка или жар лихоманки, болезни, которая приходит приступами, через день".

Савельева:

Я думала часто, как он это делает, где он это все пишет. То ли он это делаете у себя на кухне и все это режет. Крошит, варит, посыпает разными специями. То ли он сидит у себя в комнате со штативами, ретортами, колбами, горелками и там вес это перемешивает. Я не знаю. Для меня Павич, несмотря на то, что мы несколько раз встречались и подолгу беседовали - тайна. Наверное, он для меня тайна потому, что мне этого внутренне хочется, так интереснее.

Шарый:

Тайна Павича - это результат его сговора с читателем. Условия этой сделки неизменно обсуждаются до последней точки каждого романа. И обсуждаются бесконечно - поскольку бесконечны попытки писателя превратить литературу в "обратимое искусство". Роман "Внутренняя сторона ветра" имеет две обложки - в начале и середине книги, и лучше всего, советует Павич, читать его полтора раза. Конец романа - в середине, на странице, на месте встречи главных героев. Конечно, такие трюки усложняют и без того сложную структуру каждой книги Павича, но к этому он и стремится: сложность его текстов находится в прямой пропорции к числу вариантов их прочтения. "Хазарский словарь", например, снабжен специальными предварительными пояснениями. "Чтобы они не были слишком утомительными, - пишет Павич, - лексикограф предлагает читателю заключить договор: он сядет писать эти пояснения перед ужином, а читатель возьмется читать их после обеда. Таким образом, голод заставит автора быть кратким, а сытому читателю введение не покажется слишком длинным". Господин Павич, а вы сами не считаете, что придумываете слишком сложные для обычного читателя книги, поскольку все они требуют специальных разъяснений?

Павич:

Так думали издатели. Но издатели никогда не успевают за читателями. На свете существует куда больше талантливых читателей, чем талантливых писателей, и куда больше талантливых писателей, чем талантливых издателей. Мои книги очень популярны - их уже прочитало около пяти миллионов человек. Это опровергает мнение о том, что книги Милорада Павича слишком сложны. Читатель намного умнее, чем некоторые думают.

Шарый:

"Я - писатель уже больше двухсот лет, - пишет Павич в автобиографии, которую можно найти и на его интернетовской странице, - В далеком 1766 году некто Павич опубликовал в Будиме свой сборник стихов и с той поры мы считаем себя писательским родом. Я рожден в 1929 году на берегу одной из четырех райских рек в 8 часов 30 минут утра под знаком Весов. В своих книгах я познал куда больше любви, чем в жизни".

Павич:

Мой новый роман называется "Письменный прибор". Это роман на современные темы, действие которого происходит на Балканах, в Париже, в Боснии, в Греции. Это отчасти интерактивный роман, я опять использовал новый способ чтения. В сундуке капитана судна хранятся карты, записи, дневники. Их можно читать параллельно, в каждом из этих документов жизнь протекает в своем временном измерении. Сундук капитана полон разных преград и секретов, которые немедленно нельзя открыть - так же как невозможно сразу открыть связь между судьбами героев книги.

Шарый:

Павич, по его словам, рассматривает роман как раковую болезнь, которая живет и кормится своими метастазами. С течением времени, говорит писатель, я все меньше - автор моих книг и все больше автор книг будущих, которые никогда не будут написаны. Добавлю: не будут написаны Павичем, но будут написаны другими. Традицию мастера развивает, например, сербский писатель Горан Петрович, младше Павича на поколение. Роман Петровича "Атлас, составленный небом", кстати, переведен и на русский. Петрович аккуратно соблюдает правила игры старого мастера: его роман - это чтение для парадоксального ума и опрокинутого сознания. Есть в "Атласе, составленном небом" и такой символический, павический образ - разумное кривое зеркало, которое утром отражает прошлое, днем - настоящее, а вечером - будущее. Но иногда в этом зеркале можно и вовсе ничего не увидеть.

Спешите в библиотеку. Включайте компьютер. Вступайте в игру. Вместе с Павичем.