"Подводя итоги". Русская литература в конце ХХ-го века.
Ведущий Иван Толстой

Александр Генис:

Сегодня мы начинаем большой цикл передач о новейшей словесности. Его составят беседы с ведущими писателями современной России, которые я весной и летом нынешнего года записал в московской и петербургской студиях Радио "Свобода". Цель этого проекта - создание группового портрета русской литературы в тот переломный момент, когда она подводит итоги ХХ-му веку и готовится к встрече с новым столетием. Такая календарная ситуация, помимо всех прочих обстоятельств, диктует и историко-литературный интерес к этому циклу. Записи всех бесед, сделанные на нестареющих компьютерных дискетах, будут сохранены для будущих исследователей в архиве Радио "Свобода". Другой особенностью этого цикла является попытка внести в разговор международную перспективу, которая позволит рассмотреть новую словесность на фоне и в контексте мировой культуры, в которую эта уже постсоветская литература сейчас возвращается. Отбирая участников проекта, я пытался представить срез современного литературного процесса. Мне хотелось дать представление об эклектической структуре постсоветской словесности, которую образуют как книги авторов, появившихся после советской литературы, так и те, что родились в ее недрах, но сумели пережить прежний режим. Желание зафиксировать эту переходную ситуацию и побудило меня встретиться с писателями и критиками, представляющими наиболее живые и перспективные направления сегодняшней словесности. Моими собеседниками стали авторы тех книг, что способны стать почками новой и разной постсоветской литературы. Конечно, отбор имен сугубо субъективен, но произвол тут необходимое условие. Если классическая литература покоится в глубинах национального сознания, то современная всегда коктейль, который каждый критик составляет по своему вкусу.

Наш цикл откроет беседа с лауреатом Букеровской премии 97-го года Андреем Сергеевым. Благодаря престижной награде, необычная проза Сергеева попала в центр внимания сегодня. До самого последнего времени она печаталась в хорошем, но эзотерическом рижском авангардном журнале "Родник". Для многих решение Букеровского жюри было полнейшей неожиданностью: дело в том, что Сергеев широко известен, но не как писатель, а как один из лучших переводчиков англо-американской поэзии ХХ-го века. Среди множества поэтов, которыми он занимался, - Роберт Фрост, Роберт Лоуэл, Сильвия Платт, Ален Гинзберг. Ему же принадлежит прекрасный перевод основополагающего произведения всей модернистской литературы - поэмы Томаса Стерна Элиота "Бесплодная земля". Попав на русскую литературную почву, эти стихи сыграли свою, может быть, и незаметную, но крайне важную роль. Не случайно в нью-йоркской квартире Бродского, среди немногих фотографий близких ему людей (Ахматовой, Голышева, Дерека Олкота) висел и портрет Андрея Сергеева. Объясняется это тем, что Сергеев был одним из первых, кому Бродский, которого с юности чрезвычайно интересовала англо-американская поэзия нашего века, показывал свои стихи. Наша беседа с Сергеевым в московской студии Радио "Свобода" проходила стремительно и энергично. Привыкнув в послебукеровские месяцы к расспросам критиков, мой собеседник резко, уверенно и четко формулировал свои мысли. Первую часть беседы, в которой я попросил Сергеева набросать свою концепцию отечественной словесности нашего столетия, составляют ответы на общие вопросы, более или менее одинаковые для всех участников проекта. Вторая часть беседы скроена по индивидуальной выкройке, ибо она задумывалась своеобразным манифестом персональной поэтики каждого автора.

- Андрей, я хотел бы начать наш разговор с такого вопроса: что для Вас значит советская литература?

Андрей Сергеев:

Это тот вид чтения, который я игнорировал всю жизнь. Началось это буквально на грани школы, в период от семи до девяти лет я прочитал в старой школьной хрестоматии стихи Бальмонта, среди которых была "Безглагольность", поразившая меня, я прочитал случайно попавшее мне "Облако в штанах" Маяковского, которое меня заразило яркостью и силой слова и полностью лишило возможности читать всякую советскую поэзию. И я на грани школы, лет в восемь, прочитал Хулио Хуренито, в котором я ничего не понял, естественно, я просто понял, что тот мир, отвратительный, грязный и лишенный чистых красок и ярких форм, в котором я живу, в котором я мучаюсь вот этой самой обделенностью, что есть еще какие-то альтернативные миры, более яркие, исполненные действия и цвета.

Александр Генис:

Значит, советской литературы для Вас как бы не существовало?

Андрей Сергеев:

Я ее никогда не читал всерьез, я ее конечно читал, но я всегда знал, что есть настоящая литература и есть советская.

Александр Генис:

Скажите пожалуйста, вот сейчас уже несколько лет существует достаточно свободная литература...

Андрей Сергеев:

Сейчас абсолютно свободная литература, которая вышла из андеграунда и которая процвела - она очень интересная, я люблю читать современную литературу.

Александр Генис:

Ну и как эта свободная русская литература развивается? Опишите ее с Вашей точки зрения: какие имена, какие названия, что Вам кажется интересным в этой свободной литературе.

Андрей Сергеев:

Вы знаете, господин профессор, я как плохой школьник буду отвечать от Адама. В "Докторе Живаго" Пастернак обронил очень много ценных фраз, просто основополагающих для понимания нашей действительности. Он там, в частности, заметил, что все содержание послевоенного периода есть освобождение. Литература в центрическом обществе как русская, литература, естественно, первой занимается освобождением. И у нас с тех времен, когда Солженицын написал "Архипелаг ГУЛАГ" и разобрался в том, что с нами случилось и кто мы сейчас, вышедшие из переделки, а Надежда Яковлевна Мандельштам написала, что за несвобода была по эту сторону колючей проволоки, вот началось это изучение, правдивый разговор и оценка. Незамеченным прошел замечательный опус, наполовину напечатанный в цензурованном виде, знаменитого скульптора Вадима Сидура "Памятник современному состоянию", о послевоенной жизни здесь. Просто человек говорит о том, что есть что. Потом, интересно очень о современной действительности без всяких предвзятостей, без всякой дозированности пишет Галковский, по крайней мере, в тех фрагментах, которые были напечатаны в журналах - это очень интересно и заслуживает всякого внимания. Совершенно поразительное было явление, в "Новом мире" это называлось "Изгнание из Эдема", повесть петербургского писателя Александра Мелихова, которая вышла со странным названием "Исповедь еврея", исповедь еврея там, может быть, покрывает десятую часть или двадцатую часть того, что сказано там. Потому что, воспользовавшись своим еврейством, своей особенностью, он потянул за свое еврейство как за хвостик и распутал сложнейший клубок советского социума на очень многих его уровнях. Он совершил буквально чудо, это великолепная вещь. В этом же духе старался писать и я, когда 20 с лишним лет начинал писать свое сочинение "Альбом для марок". Недавно вышла то же в этом же жанре разбирающее что есть что сочинение поэта Гандлевского в прозе "Трепанация черепа". В общем, складывается некое литературное направление. Но, естественно, существует наряду вот с этим жанром, который Солженицын называет "опыт художественного исследования", по моему, это можно называть романом, чем угодно, просто это большая проза, наряду с этим сохраняются более традиционные жанры, в абсолютно свободном преломлении, в которых тоже дается ответ на этот самый вопрос: что с нами случилось и каковы мы сейчас. Вот я имею в виду рассказы Асара Эппеля, который выпустил две книги блистательных рассказов о человеческой помойке Останкино, где были отбросы, непринятые советским обществом, где богатые и бедные жили одинаково отвратительно, грязно и бедно. Эппелю удалось извлечь из этого ценой колоссального знания и огромной любви ярчайшие краски. Один из лучших писателей.

Александр Генис:

Завершаются два века, в которые уложилась история новой русской литературы, что самое важное привнесла словесность нашего столетия в русскую литературу? Назовите имена главных именно для Вас авторов ХХ-го века.

Андрей Сергеев:

Лучшие писатели начала века, конечно, Розанов "Уединенного" и "Опавших листьев"; Андрей Белый "Серебряного голубя" и "Петербурга". В 20-е годы возникли такие великие имена как Платонов, которого давно пора бы вынести за национальные рамки и поместить туда к Джойсу, Прусту и Кафке, как четвертый необходимый и дополняющий литературу ХХ-го века, других более великих я не знаю. В эмиграции в 20-е годы возник Набоков, величайший писатель. У нас в 30-е годы, когда все кончилось, все было страшно плохо, Хармс дал невероятные примеры новой литературы, я не хочу сказать, что он повлиял на, скажем, западный абсурдизм, но предсказал он его совершенно точно в своих "Случаях" и в своей "Старухе".

Александр Генис:

Интересно, что Ваш список заканчивается до войны. Что вторая половина ХХ-го века в русской литературе дала нашей словесности: Бродского? Солженицына?

Андрей Сергеев:

Если взять послевоенный период, как бы мы ни придирались к "Доктору Живаго", это, конечно, лучшая книга послевоенного периода. Конечно, Солженицын "Ивана Денисовича", и "Архипелага", и "Теленка", без дополнений, написанных после, был великий писатель.

Александр Генис:

Андрей, скажите пожалуйста, это уже вопрос, который ближе к Вашей непосредственной литературной деятельности: какова роль английской музы, англоязычной музы, скажем так, в русской литературе сегодня, в сравнение с той ролью, скажем, которую играл французский язык в литературе в Х1Х-м веке?

Андрей Сергеев:

В ХХ-м веке русские мальчики из гимназии стали учить английский язык, не редкие чудаки-англоманы, а в общем довольно массовидные люди, уже были с сознанием и с кой-какой начитанностью. Эта начитанность сказалась на советской литературе, скажем, талантливый и ничтожный поэт Луговской в своих белых пятистопниках второй половины 30-х годов показывает несомненное чтение Роберта Фроста и сильное влияние английских белых пятистопников на него. Что касается свободной литературы, то в 50-е годы наиболее интересным поэтом, воспринявшим английскую традицию, был Станислав Красовицкий, но о котором мало известно, хотя это был, по-моему мнению, самый крупный поэт, выдвинувшийся в 50-е годы. А затем английскую традицию подхватил Бродский.

Александр Генис:

Скажите пожалуйста, переходя уже непосредственно к Вашей литературной деятельности, что общего и что отличного для Вас в роли автора переводов и автора прозы, автора тех текстов, которые мы знаем теперь?

Андрей Сергеев:

Знаете, я с тех пор как себя помню, я пишу. В 53-м году, унеся ноги из тюремного Института Кинематографии, я сознательно пошел в Институт Иностранных Языков, чтобы стать переводчиком стихов. Рассуждение было арифметическое: стихи писать я умею, переводить я смогу, переводчик что-то да заработает и никому вреда этим не причинит, по-видимому. Так я стал переводчиком. Я переводил довольно эксцентрично, я переводил то, что я хотел, а потом доказывал, что ни авторы, ни переводчик не верблюды. Ситуация историческая мне способствовала: когда Никитка поехал в 59-м году в Америку, стали печать не только дежурные стихи поэтов, которые восхваляли Ленина или Ленинград, но стали печатать и просто современную зарубежную поэзию. И вот я был одним из первых, кто с 59-го года создал вакансию переводчика современной поэзии не идейной, не прогрессивной, заместил эту вакансию и с тех пор переводил эти стихи. Тут же я конечно пал жертвой: я переводил стихи лучшие, то, что мне нравилось, я выкладывался так, что я, безусловно, мог бы написать своего гораздо больше и лучше, если бы я так не выкладывался на переводы.

Александр Генис:

А в чем заключается разница Вашей работы над своим текстом и переводческим? Как сочетаются эти две категории именно в творческом процессе?

Андрей Сергеев:

Морально я себе положил строгое разграничение, чтобы переводы не имели ни малейшего отношения к моим собственным произведениям, чтобы одно не влияло на другое. Теперь, когда переводишь, слева лежит оригинал, впереди лежит словарь, справа лежит чистая бумага, и вот стараешься сделать на чистой бумаге все точно так, как в оригинале и, по-моему, это лучший способ. А если незнакомые слова, то в словаре можно справиться. А все, что надо знать, надо знать до того, как садишься за перевод. Что касается собственного, то я человек очень мало рациональный, и я могу ответить только словами Ахматовой: когда диктуют - получается легко писать, когда не диктуют - невозможно. У меня поэтому очень большие бывают временные пробелы, я, в общем, собрание сочинений не написал, я написал такой хороший однотомник.

Александр Генис:

Теперь перейдем к этому однотомнику: скажите пожалуйста, в чем смысл Вашей тактики как автора вот этой странной мемуаристкой прозы, которую я бы назвал курганом из фантиков - нечто чрезвычайно странное, поскольку, как я понимаю, Ваши книги построены ... Вот Вы нам расскажите, как они построены?

Андрей Сергеев:

Книг у меня нет, у меня есть один большой опус, который я назвал "Альбомом для марок". Когда его начали печатать в рижском замечательном журнале "Родник", они написали "роман". А почему не роман? Та же самая история о возникновении характера, то, что называется по-немецки "бильдугс-роман", может быть, это и роман. А что касается как это по-настоящему судить, то мне кажется, что литературоведы наши впадают в маразм, когда начинают определять жив роман или умер. Просто-напросто роман - это явление, по-видимому, 19-го века, рожденный позитивизмом, тот "роман романыч", который писал Бальзак, скажем, или Диккенс, но уже в 19-м веке другие писатели, ну, скажем, Мелвилл, "Моби Дик" - уже можно придраться - роман ли это? А вот если представить себе Диккенса или Бальзака читающими "Войну и мир", может быть, они сказали бы, что это не роман, что это что-то другое. Скажем, если взять Платонова - "Чевенгур", "Котлован" и "Счастливая Москва" - эти три вещи составляют собой, по-моему, не трилогию, а этакую "иллиаду" бытия русского народа как народа на протяжении трагических лет революции и послереволюционного коллапса. Это, по-моему, может быть названо романом, лучше назвать это просто большой прозой.

Александр Генис:

Вот в этой Вашей большой прозе есть один момент, который меня крайне заинтересовал, а именно - отказ сознательный и даже демонстративный отказ отбора. Вы вставляете в текст вещи, которые обычно остаются на полях памяти, за пределами текста, например, список кличек Ваших одноклассников, причем я обратил внимание как он сделан: нельзя сказать, чтобы это были смешные клички или какие-нибудь каламбурные - это просто список. То есть, Вы как бы отказываетесь отбирать, оставляя в тексте все, что тронуло Вас.

Андрей Сергеев:

У меня отбор есть, конечно, я беру, во-первых, названия характерные, названия с определенным цветовым, что ли, оттенком, я беру названия очень характерные, когда вместо Панфилова говорили Панфил - но это во всяком классе всякой школы, это характерно. А с другой стороны, бывали раритеты: что такое Мерзак? Я не знаю, что такое Мерзак, а вот был Мерзак. Что такое Патека? Я не знаю, что такое Патека, на западно-украинском есть вариант, что Патека это какая-то улица, но человек-то, носитель этой клички, никакого отношения к Западной Украине не имел. Здесь есть элемент такой, что я прирожден, у меня, наверное, ген какой-то не тот, или поврежденный, я прирожденный коллекционер. Сколько я себя помню, я всегда что-то собирал: марки, монеты - можете меня считать профессиональным нумизматом, я даже пишу нумизматические статьи. Я дал подзаголовок своего развернутого определения жанра: не опыт художественного исследования, а коллекция - людей, вещей, отношений, слов на протяжении двадцатилетий - с 36-го по 56-й. Коллекционер берет наиболее ценные экземпляры, редкостные, наиболее характерные, которые должны показать фон, на чем эти редкости функционируют, и затем коллекционер берет наилучшие экземпляры, которые лучше сохранились, которые без вранья.

Александр Генис:

Какой Вы представляете себе русскую литературу следующего столетия?

Андрей Сергеев:

Вы знаете, при всяком рассуждении такого типа, всякий человек на моем месте будет экстраполировать, то же, что происходит сейчас, то же будет происходить и дальше. Может быть, если у нас не будет великих гражданских потрясений, литература будет будет развиваться в более благоприятных условиях, скажем, легче будет печататься, можно больше будет заработать за написанное. А так, те люди, которые обречены на то, чтобы писать, они наверняка будут.

Александр Генис:

То есть, Вы смотрите оптимистично на развитие русской словесности?

Андрей Сергеев:

Я смотрю не оптимистично, а я думаю, что русская словесность перенесла столько всего такого за эти два века, особенно за последний век, что уже черт ей не страшен, она все равно будет, ничего с ней не случится.

Александр Генис:

Проза Андрея Сергеева, которую он пишет всю жизнь, а печатать стал лишь недавно, производит странное впечатление. Сперва кажется, что это очередные поиски утраченного времени, дотошные воспоминания, беспристрастное свидетельство о прошедшей жизни, однако все не так просто. В свои воспоминания Сергеев внес дерзкий авангардный поворот, он пишет безвольные или невольные мемуары. Сергеев убрал из текста себя - авторскую личность, которая отбирает из прошлого то, что важно для настоящего. У Сергеева нет такого автора-судьи, он смирился перед тайной прошлого, отказываясь решать, что в ней было значительного. Тут все равно важно и равно неважно, если что-то запомнилось, значит оно не зря задержалось в памяти. Автор очень точно определил жанр этих воспоминаний - коллекция. Проза Сергеева, действительно, коллекционирование без сюжета, без замысла, без лирического персонажа, а главное - без авторской цензуры. В результате получился срез времени, пень эпохи. По замыслу проза Сергеева напоминает шум времени. Мандельштам первый придумал убрать цензуру памяти, отказаться от самоуправства взрослого автора, фильтрующего свои детские впечатления. Однако, великая проза Мандельштама написана метафорами, белыми карликами, свернутыми структурами, каждая из которых - ненаписанный роман. Сергеев идет другим путем, он поставил перед временем зеркало, вернее, разбитое зеркало, в мириадах осколков которого честно отразилась жизнь его поколения.