Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
15.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
ЭкслибрисРубен Давид Гонсалес Гальего. "Американская мечта". Часть 1Автор: Рубен Давид Гонсалес Гальего (Мадрид)
"Испанский мальчик, воспитанный в Советском Союзе, написал самую пронзительную книгу последнего времени. На чистом русском языке", - это известный критик и романист Дмитрий Бавильский. В момент, когда мы готовим эту передачу 34-летний Рубен Давид Гонсалес Гальего у себя в Мадриде празднует выход в России своей первой книги, которую нещедрый на эпитеты писатель и президент Российского Пен-центра Андрей Битов назвал "великой"... Дебют Рубена состоялся в этой программе весной 2001 года, когда мы рассказали о советской судьбе парализованного внука генерального секретаря компартии народов Испании и передали его первые рассказы. Та передача "Экслибриса" называлась "Записки из детского дома". Не знаю, как наша передача, но последовавшие публикации в "Огоньке" и особенно в журнале "Иностранная литература" - первый номер за 2002 год - взволновали Россию и вызвали шквал читательских писем. Один читатель из глубин России сообщил нам, что послал рассказы Рубена в Кремль президенту Владимиру Путину и вице-премьеру по социальным вопросам Валентине Матвиенко - чтобы улучшили положение детей-инвалидов. Читатели, как могли, размножали его рассказы в тысячах экземплярах - и это при том, что тексты немедленно появились в Интернете, причем не только на сайтах инвалидных организаций, но и в серии "Современная русская проза" библиотеки Мошкова. Таким образом, текст Рубена стал не только новооткрытой болевой точкой России, но и фактом литературы. Литературы самой экстремальной... "Независимая газета": "Ход конем в испанской партии... Биографический роман-пунктир Рубена Давида Гонсалеса Гальего: Агота Кристоф, только на русской почве". "Новое время": "Свидетельство поразительной психологической силы... Сам факт публикации "Черным по белому" во многом оправдывает всю издательско-журнальную деятельность последнего времени". Олег Павлов, прозаик и эссеист: "Самое сильное последнее впечатление... литературное - повесть Рубена Гальего "Черным по белому" в "Иностранке". О ней говорит не могу - это просто нужно прочесть каждому". Дмитрий Бавильский: "Без всякого стеба - это один из самых сильных текстов, прочитанных мной за последнее время... Чудовищность описаний (вот я сейчас пишу, а мороз по коже) возникает из простоты и безыскусности подачи... Я бы издал этот текст миллиоными тиражами и положил бы на тумбочке у каждого, кто жалуется на превратности судьбы. После истории Рубена все наши сложности кажутся такими мелкими и легко преодолимыми, что "Черным по белому" достоин любого, самого значительного приза". Наконец, президент Российского Пен-центра Андрей Битов: "Я только что прочитал великую книгу, напечатанную в "Иностранной литературе". Такой прямоты текста я не встречал давным-давно. Судьба парня - внука генсека испанской Компартии, которого каким-то образом отлучили от матери, и обстоятельства судьбы чудовищные, но душа работает. Вот читаешь, и стыдно за всю свою счастливую многоногую, многорукую жизнь..."
Тем не менее, премию "Национальный бестселлер", на который был выдвинут текст Рубена, получил "Господин Гексоген". Однако Рубен вошел в шорт-лист премии еще более престижной - Андрея Белого, присуждение которой состоится 1 декабря в Москве на книжной ярмарке нон-фикшн. Санкт-петербургский еженедельник "Дело" в статье "Черные буквы Гальего", считает, что Рубен - "один из самых громких номинантов" этой премии, а "Русский журнал" в статье "Белая книга о судьбе человека" сравнивает его "художественную прозу" с "Как закалялась сталь", с "Повестью о настоящем человеке", с "Маугли" Киплинга - и пишет даже, что на фоне судьбы автора, который в смысле техники письма может нажимать клавиши компьютера только двумя действующими пальцами, цитирую, "Робинзоны на необитаемых островах, графы Монте-Кристо в темницах и тому подобные Мцыри - просто-напросто смущенно умолкают". Премия или нет, но московско-питерское издательство "Лимбус" только что выпустило первую книгу Рубена "Белое на черном". Это событие мы в Праге отметим новым его текстом. Рубен Давид Гонсалес Гальего. Эссе, написанное в Мадриде, читает Ольга Писпанен в Москве... Американская мечта Мечта - вещь, предназначенная исключительно для внутреннего употребления. Мечта - нечто маленькое и глубоко в душе. Мечта может быть реальной и несбыточной, на то она и мечта. Как ни поверни - мечта у каждого своя, коллективной мечта быть не может ни при каких обстоятельствах. Два человека мечтают стать летчиками. На первый взгляд, кажется, их мечты совпали. Но, если копнуть поглубже, один мечтает увидеть Париж, а второй - вернуться в родную деревню в красивой форме, чтобы все девушки смотрели с восхищением, а особенно одна, именно та, о которой он мечтал два последние года в школе. Бред очень похож на мечту. Бредят все в той или иной степени. Бред вещь коллективная или индивидуальная, в зависимости от количества бредящих и источника бреда. Бред чаще всего расплывчат, он маскируется под коллективную мечту, на мечту иногда бывает похож, но бред - это не мечта. Бред - всегда снаружи. Внутренний бред - уже мечта. Под внешним проявлением коллективного бреда всегда можно откопать чьи-то мечты. Моя мечта - мое внутреннее дело, но для человека снаружи, для наблюдателя извне меня, она - чистый бред, непонятный набор предположительных неопределенных образов. Люди бредили мировой революцией, а мечтали о простом, земном, примитивном. Каждый мечтал о своем, но наружу выдавал коллективную псевдомечту. С бредом я столкнулся очень рано. Бред нам выдавали дозировано регулярными помойными ведрами каждое школьное собрание. Бред выползал из телевизионных программ, перемешивался с реальностью и постепенно становился более реальным и ощутимым, чем сама реальность. Бред поступал к нам из Москвы. Где-то там, в Москве, умный дядька мечтал о звездочке на погонах, а бредил всеобщим счастьем. Всеобщее счастье он представлял себе очень приблизительно, но бредил он активно, с задором, бредил на совесть. Тех, кто бредил вяло и неубедительно, расстреливали, так что выжившие старались, как могли. Бредили во всю силу мозгов и душ, или того, что у них оставалось на момент потери души, совести и последних остатков здравого смысла. Но московская пропаганда так и оставалась бы всего лишь московской пропагандой, если бы ее целью не было запудрить мозги всей стране. Московский бред, путешествуя по стране, совершенствовался, каменел, рос. Лица, бред передававшие по нисходящей, соревновались между собой в глубине проникновения всеобщей вселенской мечтой о массовом счастье. Каждый прибавлял от себя, каждый вкладывал в копилку всеобщего бреда немного местного, отдельного от Москвы, колорита. Выходило плохо, почти смешно, но к нам, маленьким детям из провинции, бред приходил таким совершенным, что через несколько лет, встречаясь с москвичами, мы поражали и поражаем их степенью и оригинальностью нашего бреда. Московский бред я усваивал очень быстро, быстрее, чем все дети. Бред становился для меня истиной еще до того, как я успевал его обдумать. Он попадал прямо в меня, становился частью моей личности и сути. Я верил в этот бред свято. В Москве об инвалидах не думали. Инвалидов прятали, изолировали от общества, инвалидов в стране просто не было. Но бред должны были поддерживать все, в том числе и инвалиды. Что рассказывать инвалидам о всеобщем счастье в Москве представляли смутно, но рассказывали. Воспитатели наши, следуя всеобщей тенденции развернутого бреда, выдумывали, наверное, для нас особый, отдельный бред. Может быть, этот бред в специальном, секретном пакете рассылали по стране московские чиновники, не знаю. В каждом детском доме бред был одним и тем же. Легче всего было убеждать нас в нашем счастье, приводя в пример Америку. Америка была далеко, проверить истинность слов учителя было невозможно. Врать про Польшу было гораздо труднее, некоторые наши учителя Польшу видели. Очень многие видели и Германию, очень многие про Германию рассказывали. Америку не видел никто. Создавать американский бред было несложно. Надо было исходить из того, что там все как в Советском Союзе, только намного хуже. В доказательство приводилась "Хижина дяди Тома". Американские миллионеры ели все, что им нравилось. Американские миллионеры каждый день ели картошку и яичницу. На завтрак американские миллионеры ели всегда яичницу с беконом. Что такое бекон учителя толком объяснить не могли. Зато они прекрасно объясняли нам, что для того, чтобы пожарить яичницу, надо забрать яйца у нескольких кур, а куры несутся не каждый день, поэтому каждому ребенку в Советском Союзе положено яйцо раз в неделю. В яйце много полезного белка, яйцо символ неустанной заботы о нас партии и правительства. А американские рабочие на завтрак едят... Что едят американские рабочие на завтрак мне никто так толком и не объяснил. Одна учительница сказала, что чаще всего американские рабочие на завтрак ничего не едят. Просто пьют воду. А дети американских рабочих берут с собой в школу кусок хлеба и жуют его на перемене. Никто их в школе обедом не кормит. Впрочем, это кому повезет, тот ходит в школу. В своем громадном большинстве дети американских рабочих в школу не ходили. В школу ходили только дети миллионеров. Умом я был на стороне американского пролетариата, умом я разделял весь коллективный бред. А внутри мне было не до мрущих от голода американских рабочих. Внутри я завидовал американским инвалидам. Им делали укол при рождении. Я мечтал родиться в Америке, мечтал очень сильно, но мечта эта была несбыточной, как и почти все мечты. Еще я мечтал попасть каким-нибудь образом в Америку, чтобы мне там сделали смертельный укол. Расхожую фразу "увидеть Париж и умереть" я понимал по-своему. Я знал, что если я когда-нибудь поеду в Париж, мне там тоже сделают смертельный укол, потому что Франция страна капиталистическая, во Франции тоже убивают всех инвалидов. Еще я знал, что во Франции очень плохо с продовольствием. Рабочие и крестьяне уже съели всех улиток и лягушек. Я видел лягушку один раз в своей жизни, ее нам принесли на урок биологии. Учительница убила лягушку и подключила к ней электроды. Мне не было жалко лягушку, но и есть ее не хотелось. Я жалел французских рабочих. Американских рабочих мне не было так жалко, как французских, американских рабочих я никогда не видел. Французских рабочих я тоже никогда не видел, но лягушку я видел. Сейчас все, про что рассказываю, кажется забавным поклепом на коммунистическую пропаганду. Сейчас границы открыты, каждый может читать все, что ему хочется. Сейчас мы уже не те, мы поумнели, мы понимаем все гораздо глубже и правильней. Америка из страны-врага стала страной-союзником, потом опять страной-врагом, потом опять союзником. А потом я окончательно запутался и перестал понимать, как русские сейчас на самом деле относятся к американцам. С официальной пропагандой все ясно. Официальная пропаганда работает, как умеет. Официальная пропаганда есть в каждой стране. Официальная пропаганда есть и в Соединенных Штатах Америки. Когда меня в Америке спросили, пьют ли русские водку, я не удивился. Чего-то подобного можно было ожидать. Но на вопрос, есть ли в России кошки, я смог ответить не сразу. Мне понадобилась время, чтобы ясно представить себе образ советского человека в стране без кошек. Мы совместно бредили по обе стороны железного занавеса, представляя себе оппонента так, как нам скажут. А говорили, в основном, всякую чушь. Но если не задумываться о пропаганде. Если на секунду предположить, что в двадцать первом веке человек свободно может получать нужную информацию из первых рук. Как же русские представляют сейчас американцев? Причем не просто русские, а русские образованные, с Интернетом и английским языком? Тема обширна, дико интересна и необозрима. Мой личный вывод на первый взгляд очень и очень странен. Ничего не изменилось. За прошедшие годы образ США заячьими петлями превращался от страны капиталистического ада до страны капиталистического рая и обратно. Как оказалось, самое трудное для обычного человека дело - представить себе, что кто-то там, на другой половинке земного шарика думает, чувствует и хочет того же, что и ты. То есть, представить себе голодающих американцев легко, вообразить страну, в которой каждый первый катается на кадиллаках тоже не трудно, оба представления достигаются без труда простым внушением и парой газетных статей. Сложно принять тот простой факт, что люди на планете могут сильно отличаться друг от друга привычками и внешним поведением, но быть похожими внутренне. Официальный бред может и должен различаться, но частные, личные мечты похожи друг на друга очень сильно, и с этим ничего нельзя поделать. Пропагандировать похожесть - дорого и непопулярно, а создать очередной бред, про то, какие они там - гораздо дешевле, проще и надежнее. Первый шаг - они не такие, как мы. Следующий - они хуже нас. С детства помню стих: "Нет, сказали мы фашистам, // Не потерпит наш народ, // Чтобы русский хлеб душистый, // Назывался словом "брот". Хорошее такое, бодрое стихотворение. Я сделал тогда простой вывод, - немцы печь хороший хлеб не умеют. Душистым хлеб может быть только в Советском Союзе. То есть, немцы, гады: своего хорошего хлеба у них нет, они за нашим, русским, пришли. Учитель немецкого языка рассказывал, что в Германии хлеб самый вкусный в мире. Когда я спрашивал у ветеранов войны, ели ли они немецкий хлеб, они, нормальные мужики, отвечали честно, что ели. Я не отставал, допытывался, а какой-такой немецкий хлеб они ели? Мудрые взрослые терпеливо отвечали мне, что хлеб немецкий - самый обычный хлеб, ничего особенного. Они говорили, что хлеб в Германии такой же. Как и в России. А как же тогда Михалков? Кому я должен был верить? Взрослым и умным учителям или прославленному поэту? Лично я верил учителям. Учителей я видел каждый день, несколько раз в году они надевали боевые ордена, а на День победы рассказывали нам про войну. А Михалкова я видел только по телевизору. Россия - огромная страна. Если не считать вечную мерзлоту - такая же огромная, как и США. Хлеб в России - повсюду разный. Самый вкусный хлеб в своей жизни я ел в Ленинграде. Белый хлеб мне не нравился. Я любил черный. Черный хлеб с солью я люблю до сих пор. Ничего не могу с собой поделать. Потом судьба забросила меня на Юг России, там было гораздо сытнее, теплее и уютнее. Я полюбил солнце и абрикосы, но все время скучал по черному хлебу. Я думал тогда, что никогда больше не поем черного хлеба. Я ошибался. Через много лет после Ленинграда я ел черный хлеб с солеными огурцами. В Германии. Черный хлеб был абсолютно такой же, соленые огурцы были абсолютно такими же. А пиво было мюнхенское. Немецкое пиво мне понравилось гораздо больше чешского. Но про немецкое пиво мне в детстве не рассказывали. Нам рассказывали, что с пивных начал свою карьеру один немецкий усатый подонок. Я знал, что Гитлер пил немецкое пиво. О том, что и Ленин пил пиво я узнал гораздо позже из рассказа Горького. Горькому я поверил. Горький - хороший писатель. Я рассказываю, но кто мне поверит? Я знаю, что черный хлеб в Германии любят так же, как и в России. Я знаю, что брянская картошка - самая вкусная картошка в мире - ничем не отличается от красного французского картофеля. Я помню, как удивился, тогда, в первый раз, когда почувствовал вкус французской картошки и подумал, что этого не может быть. Не может быть, чтобы картошка из Франции была так сильно похожа на картошку, которую я ел в далеком глухом русском городке. Может. Все может быть. Планетка наша не так велика, как кажется в детстве. А в Америке я обедал в придорожном кафе. Мы ели курицу с картошкой. Это было обычное кафе, ничего особенного. Курица была как курица, картошка как картошка. В шумном кафе вокруг нас спокойно обедали угнетенные пролетарии. Обычные американские шофера. На голодающих они были похожи очень и очень мало. У большинства из них кожа была черного цвета. Тогда, в американской кафешке, я впервые ощутил, что вокруг меня - одни американцы. Потом, позже, точно такое же ощущение было у меня и в Германии. Я отчетливо понимал, что вон та бабушка на скамейке - обычная немецкая бабушка, а дети - всего лишь играющие дети. И когда в Германии я увидел строгую табличку: "Выгуливать собак категорически воспрещается", я уже не удивился, разглядев под табличкой спящего немецкого ризеншнауцера. Я внезапно и одномоментно понял, что большая часть того, что мне рассказывали о немцах - полная ерунда. А еще было странно, что немецкий ризеншнауцер был без намордника. Он вылез из под куста совсем не мучимый чувством вины. Собака просто спала под кустиком, она же не виновата, что люди поставили возле кустика глупую табличку. Раньше я думал, что немецкими бывают только овчарки, а потом увидел немецкую болонку и немецкого пуделя. Когда я жил в Советском Союзе, у меня не было мечты. Я мечтал поскорее умереть, чтобы коммунизм наступил как можно раньше. Нам говорили, что при коммунизме инвалидов совсем не будет. Еще нам говорили, что коммунизм обязательно наступит в двухтысячном году. Все сходилось. Те же учителя говорили мне, что я должен умереть задолго до этого срока. Я хотел умереть, но как умереть быстро, учителя не рассказывали. Еще я знал, что если начать спрашивать про смерть, тебя отвезут в дурдом. Я быстро понял, что математик из меня не получится. Учительница математики сказала мне, что для того, чтобы стать математиком, надо иметь здоровые сильные ноги. Я не любил математику. Однажды учительница биологии попросила меня сделать доклад о двустворчатых моллюсках. Для доклада она принесла из дома очень толстый том по биологии. Я прочитал его весь. В назначенный день на очередном уроке биологии я сделал доклад о моллюсках. Все было очень хорошо, только учительница не сказала свое обычное "достаточно". Она слушала мой доклад, прикрыв глаза и кивая головой в одобрение. Тогда я продолжил рассказ об обитателях морей и океанов. Я рассказывал о китах, дельфинах, а она все не останавливала меня. Я продолжал отвечать урок. Я говорил и говорил, пока не прозвенел школьный звонок на перемену. Мой сорока пятиминутный рассказ я закончил выводом, что все животные на Земле, в том числе и человек, - всего лишь кусочки биомассы с ротовым и анальным отверстием. Мы, моллюски и люди, едим и выделяем, выделяем и едим, ничего больше. Жизнь - бессмысленна. После звонка с урока все разошлись на перемену. Учительница биологии сидела неподвижна, глаза ее были полностью закрыты. Я подумал, что она заснула. В сущности, это было мое первое в жизни сочинение. Много писать я не мог. О том, о чем писать хотелось, писать было нельзя, а остальное меня не интересовало. Я и сейчас говорю гораздо быстрее и лучше, чем пишу, но тогда не было американских компьютеров. Тогда я ждал оценки. Всю мою жизнь мне ставят оценки, не только в школе. В школе меня учили, что единственный способ жить для меня - быть лучше всех, стараться больше и больше. Почти всегда мне ставили "пятерки". Но в тот день учительница не поставила мне пятерку. Она просто забыла раскрыть классный журнал. Она не спала. Внезапно она достала из кармана носовой платок. Она плакала. Плакала, не стесняясь слез, плакала, оставшись одна перед лежащим на полу мальчиком. Плакала и повторяла: "Блестяще, блестяще. Какой умный мальчик!". Я знал, что взрослые почти всегда врут. Я знал, что правду они говорят только, когда теряют контроль. Я спросил ее тогда, выйдет ли из меня биолог. Она продолжала плакать. Сквозь слезы она сказала мне, что биолога из меня не выйдет. Может быть, математик. "Может быть, математик", - сказала она, и я понял, что это приговор. Математику я знал плохо. Однажды, когда никого не было в комнате, я взял справочник по математике и попытался его выучить. У меня ничего не вышло. Физику у нас преподавал мужчина. На первом уроке он рассказал нам про великих физиков. Я спросил его тогда, смогу ли я когда-нибудь стать физиком. Нет, - ответил он быстро. Он ответил быстро и без колебаний. Ненавижу физику. Химию я любил. Больше всего в химии мне нравилась Периодическая система химических элементов Менделеева. Я быстро нашел в ней калий. На самом деле меня интересовал не сам калий в чистом виде, а одно из его соединений. То самое, которым воспользовался Гитлер. Советский Союз и Соединенные Штаты - очень похожие страны. Первый раз я попал в Советский Союз в двадцать один год. Мы пили водку с русским парнем и разговаривали о Платоне. "Ты извини, Рубен, - сказал он мне, - в магазине ничего не было закусить. Социализм - плохая штука". Он был не прав. На закуску к водке у нас была консерва "Завтрак туриста" и плавленый сырок. Еще был батон белого хлеба и луковица. Куча еды. "Закусывай, - сказал он мне, - почему ты так мало ешь?". Но я могу съесть целую банку такой вкуснятины", - сказал я, на что он ответил, что тогда он откроет следующую. Оказалось, что в его сумке было несколько таких банок. Мы выпили по первой, и я спросил его, как часто советские люди могут есть "Завтрак туриста". Он не понял вопроса, я переформулировал. Он подумал, что таким образом я шучу над идеей циников о воде и перловой каше. Но я не шутил. Я действительно и очень серьезно спрашивал, как часто рабочие люди в Советском Союзе могут есть очень вкусную перловую кашу в томатно-рыбном соусе. "Это говно советские люди могут есть хоть каждый день", - сказал он немного раздраженно. Тогда я сказал, что понимаю, почему Советский Союз - великая страна. Он не сразу понял, что я не шутил, а когда понял, спросил, откуда я такой взялся. "Из коммунизма", - сказал я. И в детдомах и в доме престарелых нам постоянно твердили, что мы живем при коммунизме, на всем готовом. Нам говорили, что мы - привилегированный слой советского общества. Разница пропаганды заключалась в том, что в детдоме нам объясняли про счастливое детство, а в доме престарелых говорили о заслуженной и благородной старости. Русский парень смотрел на меня как-то странно, он рассеянно раскрыл плавленый сырок и откусил почти половину. Тогда я понял, что плавленых сырков в Советском Союзе тоже очень много. Я не знал тогда, что все повторится. Я не мог предвидеть, что за тысячи километров от России я задам американскому парню тот же самый вопрос. Мы сидели в Макдоналдсе, и американец ответил на мой вопрос почти с тем же раздражением. "Это говно, - сказал он про гамбургеры", - американцы могут есть хоть каждый день. Мы разговаривали с американцем о системе американского образования. Оказалось, что инвалиды в Америке имеют шанс учиться в университете. Я спросил его, каков был бы шанс в моем случае. Я готов был бороться даже за один процент вероятности. Он улыбнулся тогда и сказал, что в моем случае шанс намного больше одного процента. Он улыбался нормальной человеческой улыбкой, не такой, как работник закусочной. Американцы умеют улыбаться, как и все люди на Земле. Я читаю все, что пишут русские про США. И Россия и США интересуют меня в равной мере. Я хочу понять, почему образ среднего американца в представлении русских опять сводится к толстому человечку с сигарой и мешком денег. Из Интернета я узнаю, что все американцы - тупые и толстые. Толстые и тупые американцы придумали домашний компьютер. Компьютеры были и до американцев, первые компьютеры появились очень давно. Но компьютеры для всех придумали именно американцы. Я понимаю, конечно, что тупые они потому, что придумали компьютер для всех, а толстые - из-за котлеты для всех. Они же тупые, вот и придумали компьютеры, чтобы меньше думать. Компьютеры в вычислительных центрах гораздо лучше и совершеннее, чем мой домашний компьютер. Обед в Парижском ресторане, наверняка, гораздо полезнее и приятнее, чем Биг Мак, съеденный на бегу. Колу нельзя сравнивать с шампанским вином ни в коем случае. Я согласен, все это верно. Но верно также и то, что ни в один вычислительный центр мира меня никогда не пустят, на обед в хорошем ресторане у меня нет денег, да и Франция очень и очень далеко. Человеку с ногами очень просто купить билет, поехать в Париж и выпить там шампанского. Но я - человек без ног. Чтобы попасть в Париж, мне нужно преодолеть слишком много преград. Я обязательно побываю в Париже, я обязательно выпью там шампанского. Я верю в свои силы и удачу. Но! Для этого мне еще долго придется жать на клавиши умной американской машины и есть обычные гамбургеры. Потому, что дешевые компьютеры и дешевые бутерброды, - это для всех. И для инвалидов в том числе. Мне рассказали про американского парня. Он был парализован и смертельно болен. Он знал, что умрет, врачи знали, что он умрет. Он не мог сидеть. Все, что ему оставалось, - это лежать на больничной койке и смотреть в потолок. Но он был молод и упрям. А еще он был настоящим американцем. Он захотел учиться в университете. Он очень сильно захотел узнать все о звездах. Я понимаю его, если очень долго смотреть на белый потолок, рано или поздно неизбежно захочется заглянуть чуть дальше. Рано или поздно станет интересно, что же там, за потолком? Мне рассказали, что его привозили в аудиторию. Его доставляли на носилках и отвозили обратно, в больницу. Он окончил университет с отличием, он узнал все, что хотел о звездах и галактиках. И умер. Американцы тупые, они не понимали моих вопросов. На все мои умные вопросы они с неизменной глупой американской улыбкой отвечали: "Это был его выбор". Но деньги, спрашивал я, как же деньги? Кто за это все платил? Они не понимали меня в очередной раз. Ухаживали за ним добровольцы. Ты не представляешь, Рубен, говорили мне, как много в Америке добровольцев. А еда, настаивал я, как же еда, он же все это время ел? Но он ел бы в любом случае, - отвечали мне. И медикаменты на него расходовались в любом случае. А потом я понял. Я понял, что все мы имеем выбор и право жить и умереть, как нам хочется. И тот американский инвалид никого не удивил. Он хотел изучать астрономию, ничего больше. Все, что ему было для этого нужно, - койка в университетской больнице, место для носилок в зале и огромное количество хороших людей. Америка - богатая страна. Все это ему давали бесплатно. Сейчас я уверен и уверен абсолютно, что Америка от съеденных им гамбургеров не обеднела. Америка стала богаче. От общения с упорным астрономом люди вокруг заряжались силой и уверенностью в себе. Америка стала богаче не в деньгах, не все на свете измеряется деньгами. В советской школе умные учителя тысячи раз объясняли мне, что каждая тарелка съеденной мной каши делает Советский Союз беднее. Глупые американцы объясняли наоборот. Я верю американцам. Я верю американцам, я верю и разным прочим шведам. Астрид Линдгрен я доверяю особенно. Когда Малыш делился фрикадельками с Карлсоном, фрикаделек у него в тарелке становилось больше. Глупые американцы, так же как и глупые шведы не могут разобраться в простой арифметике. Если поубивать часть народа, то оставшимся достанется больше еды. Мне внушали это с детства. Мне говорили, что еду, которую я ел, отбирают у нормальных, здоровых детей. Я рос мальчиком с богатым воображением, что оставалось парализованному человеку? Только мечтать. Я долгие годы представлял себе нормального здорового мальчика из книжки, у которого отбирают еду, чтобы отдать ее мне. Он сопротивлялся и, наверное, сильно кричал, когда у него отбирали еду. У нас в детдоме еду никто ни у кого не отбирал. Только новенькие, которые еще не поняли, что такое детдом. И мечта у меня американская. Я хочу купить собаку. Для того, чтобы завести собаку мне придется очень много работать. Я буду стараться. Наверное, не совсем понятно, почему желание завести собаку именно американская а не, например, шведская мечта. Малыш из шведской сказки тоже мечтал о собаке. Все просто, все очень просто. Я хочу сам выгуливать свою собаку, сам кормить ее и самостоятельно оплачивать ее ветеринара. Это трудно, очень трудно, это почти невозможно. Я знаю, что русские будут смеяться над моей мечтой. Они, русские, такие умные, они объяснят мне как дважды два, что парализованный человек не может позволить себе подобную роскошь. Я привык к подобным объяснениям. Я устал от арифметики. Русскому Лобачевскому я доверяю больше греческого Евклида. Кроме арифметики в мире были, есть и будут тысячи заманчивых сущностей. Астрофизика и высшая математика, справедливость и доброта. Дважды два не всегда четыре, параллельные прямые обязательно пересекутся, если постараются. Я заведу себе собаку, обязательно заведу. Единственное препятствие, которое сможет меня остановить - смерть. Ну и что? Все мы смертны. Все имеем право на шанс. Все вместе и по отдельности можем, имеем право, бороться за мечту. Мечтать о собаке или о звездах одинаково нереально и глупо. Пусть. Пусть я буду глуп, как тот американец. Я не боюсь быть глупым. А звезды - они для всех. Звезды живут миллионы лет. Перед звездами все равны. Даже американцы. Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
