Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
15.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
ЭкслибрисПриобретение Сибири. Часть 2Ведущий Сергей Юрьенен
Детство в углу Сидим в кофейне "Солей-Экспресс" на Садовой-Самотечной. Заведение тонное, признанное: на вывеске значится - "Любимое кафе Людовика XIV, Короля-Солнце". Есть за что: вкусные пирожные, видать, обжирался здесь Луи. Едим и беседуем об образовании: у Сергея куча идей по части школьной системы, глаз горит, столичной усталости не заметно. В Москву он приехал несколько лет назад из Сибири, когда-то учительствовал в сельской школе. Сергей уточняет: село Мурюк Мариинского района Кемеровской области. Еще говорим о том, сколько диковин попадается, если охота смотреть и видеть - сразу, как только выезжаешь за пределы Садового кольца. Не то чтобы внутри кольца не было важного или интересного, но тут все более или менее предсказуемо. Парижские пирожные на Самотеке - такое уже было, есть, наверное, будет. Вовне, за Садовым, за окружной дорогой - лесостепь, переходящая в тайгу и тундру. Там Москва - Марс. Там не понимают иностранного паспорта, если говоришь по-русски. Там пожилой, сгорбленный, плохо одетый, не знающий ни одного английского слова азербайджанец полгода выдавал себя за генерального консула США, продавая визы (подлинный случай на Урале в 2001 году). Там чудно и ужасно. Там, конечно, леший бродит, но и русалка на ветвях сидит. Там не так. Сергей принес школьные сочинения своих учительских лет, вынимает тетрадки, разбираем почерки, читаем. Летние каникулы Рассказ пойдет, как я отдыхал летом. Лето я провел хорошо, в мае мы купили машину "Жигули". Мы все со семьей поехали в Новосибирск в магазины. Дорога была очень дальняя и мы проезжали поселки, районы это Топки и не доезжая до Юрги. После Юрги идет Новосибирск. Когда мы заехали в этот город, то он мне очень понравился, потому что он очень старый. Дороги на главных улицах широкие, три машины едут туда и оттуда, скорость на дорогах восемьдесят километров в час. В магазинах ничего такого хорошего нет. Купили сестренке ходящую куклу и взяли некоторые вещи. И поехали домой. Приехали в двенадцать часов ровно. Двадцать третьего августа поехали в Томск в магазины. Заезжали в районы, поселки это Топки и заезжали прям в Юргу, в Юрге в магазинах ничего нет и мы отправились дальше. Вслед за Юргой приближался город Томск. Город Томск мне не очень понравился, потому что, кроме тетрадей и всяких игрушек ничего нет. Мы его весь объездили, сходили в кафе поели и поехали домой. Приехали домой в десять часов вечера ровно. На день рождения восьмого июля мне купили мопед, но их не было и купили семнадцатого числа. Вот так я провел свои каникулы. Самосознание русской культуры циклически меняется. "Процесс пошел". Это фольклор, выражение Горбачева останется, как остается от Ленина "есть такая партия", от Сталина "жить стало лучше, жить стало веселей", от Хрущева "кузькина мать", от Брежнева "чувство глубокого внутреннего удовлетворения", от Андропова лирические стихи, от Черненко стихи Кибирова, "загогулина" от Ельцина, "мочить в сортире" от Путина. Процесс идет. На пути освобождения русская культура погружалась в пафос разоблачений и саморазоблачений, в ненормативную лексику, в сексуальные откровения. То есть - в правду. Протест, чернуха, мат, секс - суть разные обличия правды. Важно, что эти категории бытия, ставшие жанрами литературы и искусства, тесно связаны с образом и ролью Запада. Оттуда в Россию поступали "Архипелаг ГУЛаг" и "Тропик Рака", "1984" и "Лолита", "Николай Николаевич" и "Плейбой". Был, разумеется, самиздат, но правда сильно выигрывает от упаковки, как любой товар. В первую оттепель открытие правды сопровождалось открытием Запада: выносили Сталина, а вносили Хемингуэя, импрессионистов, джинсы, рок. То же произошло с оттепелью, которая обернулась сменой климата. Однако новое западное нашествие оказалось несравнимо по мощи и широте с прежними. Разница с 60-ми еще и в том, что с Запада пришли не только замолчанные заграничные, вроде Джойса или маркиза де Сада (тогда были Кафка и Фолкнер), не только замолчанные свои, вроде Розанова или Хармса (тогда были Платонов и Булгаков), но и свои заграничные: музыканты, художники, танцовщики, шахматисты, писатели. Оба Нобелевских лауреата по литературе, в конце концов. И экономисты, и политики, и бизнесмены. Не только русские, и американцы, немцы, итальянцы, но ведь это же надо знать языки. Свои стали репрезентацией Запада с тем большей легкостью, что сами на этом очень настаивали, перечисляя зарубежные заслуги с той же торопливостью и той же достоверностью, как за границей перечисляли советские степени, премии и звания. Первый перестроечный этап восприятия Запада Россией отличался младенческой некритичностью. Второсортному литератору верили, что западные критики называют его "Мильтоном, Прустом, Марком Твеном, Оруэллом и прочими в одном лице". Газеты почему-то печатали слова политолога о том, что решить проблемы России проще простого: надо выкопать зарытый Сталиным от Москвы до Ярославля медный стержень и продать его - печатали, вместо того, чтобы сразу звать санитаров. Все объяснялось пропиской литератора и политолога - Нью-Йорк. Свет воссияет с Запада, который знает правду о деньгах, лагерях, русском мате, литературной иерархии и цветных металлах. С практической стороны детски трогательный комплекс надежд на Запад сводился к анекдоту хрущевских времен: "пусть нам Америка построит коммунизм". Выяснилось, что никто не торопится давать деньги, а во-вторых, на чужие деньги в такой стране ничего не построишь. Новые русские бизнесмены быстро поняли, что сами у себя дома способны зарабатывать миллионы - рублей, а потом и долларов. Эти мутанты перестройки, которых старшие ощущают как пришельцев, стали главными героями постперестроечного времени, по сути произведя молодежную революцию, в цивилизованном мире невиданную: в Штатах молодежь бунтовала в 60-е в культуре, а в 80-е яппи рейгановского помета не разрывали связи с прежним поколением, просто увеличили скорости подъема. Российские яппи ушли вверх так резко, что их буквально след простыл - оттого и кажется, что следа не было. В их стиль вместе с отказом от стилевого набора отцов вошло утрированное пренебрежение к Западу. Молодые бизнесмены стали фактором в изменении и культурного самосознания: явили пример силы и самоуважения, отвечая подспудным чувствам русского творческого человека, который знает, что правда приходит с Запада, но твердо верит, что живет эта правда в России. Такой пространственный парадокс всегда определял духовный кругозор русских, что отмечали еще путешественники старых времен: "Они считают себя святее нас. Они учатся только своему родному языку и не терпят никакого другого в своем обществе" (XVI в.), "Скифски жесток, в делах торговых хитер и оборотлив, презирает все иностранное, а все свое считает превосходным" (XVII в.). Гордыню забыли в первые годы перестройки. А поскольку в России ровного отношения не бывает, даже в магазине ты либо "сыночек", либо "иди откуда пришел", любовь к Западу достигла неприличного захлеба. Маятник на российско-западных часах отклонился так далеко, что не мог не пойти обратно. Он и пошел. "Запад, теряя стремление "обожить" земной шар, начинает его фетишизировать, заботиться о нем, холить его, как если бы некий человек пытался обустроить свой номер в гостинице, которую ему завтра предстоит покинуть". Так писал просвещенный священнослужитель, явно смешивая практически-повседневные и глобально-метафизические заботы человека, умалчивая о протестантской этике, в которой труд и есть главное богоугодное служение. Но важнее расстановка акцентов: духовное превосходство русского человека над западным. Художник, побывший в Штатах: "Вообще средняя американская галерея, насколько я заметил, предпочитает иметь дело не с художником-мыслителем, а с художником, который обеспечивает среднему потребителю картинку над диваном". Снова недоразумение: галерея - это картинный магазин, а не музей. Так можно огорчаться, что в газетном киоске нет Гегеля. Примечательна и уверенность в том, что беда в бездуховных галерейщиках, а так-то на каждого ремесленника приходится мыслитель: пропорция, которой не знали даже древние Афины. При таком сгущении творческой энергии возможна и декларация поэта: "Когда отменили цензуру, стало ясно, что наше искусство, наша литература по-прежнему в авангарде мировой цивилизации". Все ровно наоборот. Это до отмены цензуры так казалось, когда самиздат и тамиздат вели отбор по рыночному принципу спроса - даже жестче, потому что потребитель рисковал больше, чем кошельком. А потом стало ясно: многое из того, что представлялось значительным, было конъюнктурным, что выглядело передовым, оказалось повторением задов Европы и Америки. Отмена цензуры обнажила существование нормального - то есть хаотического, с вершинами и провалами - культурного процесса, приобщила к процессу мировому. Но - не прибавила качества, и уж точно не вывела в авангард, скорее напротив: свобода показала, как много накопилось вторичного и арьергардного, что объяснимо долгой изоляцией. По Достоевскому, из "Подроостка" - "оттого, что вырос в углу". Вырастание в углу рождает комплекс исключительности, проявляющийся двояко: "мы хуже всех" и "мы лучше всех". В русском самосознании эти установки живут одновременно. Главное: мы - всех. "Страшное дело угол, - соглашается Сергей. - Вот этот, например, ведь беспросветная глушь" - он обводит рукой любимое кафе Короля-Солнце. "Да и вообще угол от Петропавловска до Пскова - каково?" Молчим, воображаем эту чудовищную биссектрису. В тишине слышен негромкий, со звенящим надрывом, разговор за столиком в углу: "Да он не американец! Ему морду набить надо! Он гражданин Российской Федерации!" Кажется, не про нас. Склоняемся над следующим школьным сочинением. Знание делает человека сильным Знание делает человека сильным - это святая правда. Знание это святое дело. Знания нужны при любой работе, даже вне работы. Вот например: если человек владеет техникой каратэ, кунфу, айкидо и др. видами борьбы, то ему ничего не стоит защитить от жуликов женщину или от хулиганов мужчину. Я думаю, что мужчина должен знать какой-нибудь вид борьбы, без этого он не мужчина. И настоящий мужчина не должен бояться хулиганов, а то хулиганы полезли в карман за ножами, а мужчина как драпанет аж пятки сверкали. А если мужчину спасает женщина, который попал к хулиганам, это совсем позор. А вот самый простой пример: на женщину напали жулики, так она их привела в милицию, вот вытаращили глаза тогда жулики и милиционеры, когда узнали, что она тренер по самбо. Примеров можно приводить уйму. Ну вот шел мужчина с женщиной с секции каратэ, жаль что хулиганы не знали этого и пристали к ним. Двое против двенадцати - фантастика (хулиганов было двенадцать), но мужчина с женщиной не испугались. Они принялись за дело, то сбили одного, то другого и в конце победу они все-таки одержали. Ну это еще не все. Женщина подошла к одному из лежащих, зажала между ног голову и стала ломать ее. А мужчина тем временем поставил одного обидчика к стене, пробив ладонью живот, он достал у него печень. Вот так отвечают каратисты насилием на насилие. Теперь почти никто не посмеет утверждать, что можно прожить без знаний. Можно привести много примеров, что без знаний человек не человек. Поэтому нас и называют Homo sapiens (человек разумный). Вот даже в национальной японской борьбе дзю-до побеждает не тот, кто сильней, а кто лучше владеет техникой этой борьбы. Даже чтобы увернуться от удара соперника, нужны знания. А в наше время один человек (забыл его фамилию) жонглировал гирями семьдесят пять кг и держал на спине пирамиду весом девятьсот кг. Его прозвали самым сильным человеком в мире. Так у него была своя тактика. А если человек, не знающий ни одного вида борьбы и физически не развит, пошел служить в армию или в милицию, он не сможет задержать преступника. Нужны также и другие знания. Вот например многие люди идут в педагогический институт. Но выходят настоящими учителями немногие. Нет, каждый знает свой предмет, но не каждый учитель может заглянуть в душу ребенка. А если ученик все понимает, что нельзя, а что можно, хочет успокоиться, не баловаться, но не может, дает слово в последний раз, но все безнадежно. Это как понимать? Я ведь говорю: знания везде нужны. И как говорит мой любимец по фильмам Жан-Поль Бельмондо: "До последних дней каждое воскресенье отец ходил в Лувр. Однажды я спросил: зачем ты это делаешь, ведь ты знаешь каждый из шедевров Лувра, как свою ладонь? Отец лишь улыбнулся: чтобы учиться, малыш. Учиться - таким было его жизненное кредо, ставшее отныне и моим. Тот, кто потерял тягу к учебе, мне не интересен, и вообще он кончен как личность". Все профессии требуют от человека познаний той или иной работы. А Михаил Васильевич Ломоносов (1711-1765) какими обладал знаниями? Первый ученый-естествоиспытатель мирового значения, человек энциклопедических знаний, один из основоположников физики и химии, поэт, заложивший основы советского русского литературного языка, художник, историк, поборник отечественного просвещения и развития самостоятельной русской науки. А в наше время один корреспондент знал тридцать восемь разных языков, так давайте учиться, учиться и еще раз учиться. Быстро утомившись от саморазоблачений и самоуничижений времен перестройки, российская культура ребячески залюбовалась собой. Свет опять сияет с Востока. По-прежнему "на Красной площади всего круглей земля". Вновь - параллель с 60-ми. Шестидесятники разрушили единомыслие, внеся в общество идею альтернативы, из которой выросли все перемены и все последующие поколения. Но при этом они сужали себя ради малых дел, полностью искажая иерархию культурных ценностей. Стоит перелистать новомировский дневник Лакшина, чтоб убедиться: Набоков ниже Яшина - потому что Яшин был рычагом в борьбе. Твардовский восхищается Кафкой и готов поставить его рядом с "Теркиным на том свете". И уж конечно, Дюренматт и Сартр "нич-ч-чего не понимают". Мирового контекста нет. Все важное на Земле происходит в пределах Садового кольца, разомкнуть которое - предать себя, разменять свою сбереженную в этом кольце духовность на некий приземленный прагматизм. Это напоминает эмигрантский комплекс: само пересечение границы возвышает. Тут - обратное: "За границу охотно едет тот, у кого здесь в душе пусто" (Твардовский). Драма шестидесятников не в компромиссах, даже не в наивном, детском позитивизме, а в самоограничении, обернувшимся ограниченностью следующих поколений - изживать которую еще долго. Все переменилось, открылись границы, перед Пушкиным встал "Макдональдс", выросло поколение прагматиков. Но как раз обратный ход маятника - изменение отношения России к Западу - показал, что глубинный принцип остался неколебим. "Вот ответьте мне, Ольга: будете ли вы счастливее оттого, что завтра отремонтируют вашу квартиру? - Ольга ответила честно: - Нет. - Ну вот вам и решение всех вопросов, потому что голландец - будет" (В.Пьецух). Россия не просто другая, она лучше: душевнее, искреннее, исконнее. Декларативный патриотизм - всегда заклинание, незрелость, невзрослость. Комплекс исключительности, питаемый комплексом неполноценности, объясним, но исторически нелеп. Россия не центр мирового культурного пейзажа, а лишь его подробность. Подробность важная - и тем более важная, что в этой картине единого центра нет и быть не может. Доедаем любимые пирожные Людовика XIV. Сергей достает еще одну тетрадку. Змей-искуситель, он принес тогда в кузбасскую школу ослепительно яркую, производства "Скира", репродукцию Босха - левую часть знаменитого райского триптиха из Прадо. Cад Однажды летом на зеленой поляне пасутся олени, свиньи в жаркую солнечную погоду. Им так было всем весело вместе. И все остальные животные. В самом низу находится не большой пруд-пролубь. В этой пролубе не сильно глубокой находятся рыбки. На зеленом лугу находятся дети в солнечную погоду. Адам и Ева ходят по миру зеленому босиком, фонтан состоит из пластмассового дерева. Он не сильно высокий. Фонтан стоит в центре зеленого луга на черном угле. Там в домике расположено не сильно большое дерево. И неподалеко от дерева все укрыто зеленью. В жаркую солнечную погоду на чисто голубом небе видны маленькие звездочки. На поляне пасутся свиньи, слоны, жирафы и всякие звери. Посередь озера стоит фонтан. Вокруг фонтана плавают дикие утки. В центре рощи находится Господь Бог. Возле него находятся Адам и Ева. А возле них находится пролубь, там находятся летающие рыбы. Живут. Это сочинение Сергей читает сам, вслух, хотя буквы крупные, ровные, красивые. Голос дрожит. У любого дрожал бы.
Энск. Живопись Югры - Вон там, видите, сигарообразный полосатый буй. Там самая точка. Ну да, Обь сливается с Иртышом. Где сигарообразный полосатый буй. Приготовили шампанское. По счету три открываем все разом у сигарообразного полосатого буя! От ощущения простора цепенеешь. Смотреть особенно некуда, поблизости ни Нижнего Новгорода, ни Сент-Луиса, пусто и пусто, взгляд привольно блуждает по плоской светлой воде, по низкому левому берегу, чуть цепляясь за лесистые обрывы правого, но смотришь и смотришь - и наглядеться нельзя. Эта живопись поражает не яркостью, а непроглядностью. Внезапно становится понятно, почему охватывает такой тревожный восторг: здесь беспокойство удваивается. На перекрестке великих рек - морской масштаб, но все же - течение, берега, русло. Море волнует непостижимостью, река - непредсказуемостью. Два главных вопроса: "Зачем?" и "Куда?" Таинственно само существование моря - огромной массы бесполезного вещества, чьи пределы видны только на придуманной карте, чьи законы постижимы лишь в заносчивом воображении, чье предназначение неведомо. Не для стихов же, не для Айвазовского, не для буайбеса, хотя я знаю местечко в Ницце, подальше от той площади популярных ресторанов, в стороне, у автовокзала - ничего вкуснее из морской рыбы не придумано, чем этот суп. Но для строчек, мазков, глотков с лихвой хватило бы прибрежной полоски, какой-нибудь трехмильной зоны. На кой они, белые-черные, красные-желтые, баренцевы-беринговы, норвежские-японские, великие-тихие, в таком количестве, таких объемов? Нет ответа на вопрос - зачем?
В реке - не столько тайна, сколько загадка. Разгадка доступна хотя бы теоретически, потому что река имеет начало и конец, и можно пройти ее по всей длине, даже если это пять с половиной тысяч километров Оби с Иртышом, дело времени и охоты отправиться в путь. Река - дорога, архетип дороги, первая на земле дорога вообще. В том, что она идет очень редко напролом и почти всегда в обход, сказывается большой жизненный опыт. Здесь нет и быть не может больной темы "дороги, которые мы выбираем", здесь убедительный урок: не мы выбираем дороги, а дороги выбирают нас. Мы движемся не своей волей, а по их своевольному течению. Река постижима, но прихотлива и непредсказуема. Вопрос, хоть и имеющий ответ, неизменно тревожит - куда? "Куда? - окликает старпом. - По палубе еще успеете погулять. Спускаемся в салон, все накрыто". Как же спокойно на душе: куда? - вниз по трапу; зачем? - спрашивать нелепо при виде стола, который хочется забрать в раму и всегда держать перед собой. Но и съесть тоже - немедленно. Свежекопченая иртышская стерлядь с задранными птичьими носами, патанка - строганина из той же стерляди, малосольная нельма, строганина из муксуна, который представлен еще и в начинке круглого пирога полуметрового диаметра. Правильная уха, в которой осетровое благородство не затеняется ничем, лишь для легкой сладости и неброской красоты - чуть моркови, для крепости рыбы - чуть водки. Снова муксун - в виде шашлыка. Официант Фердинанд, как значится на его малиновой жилетке, объявляет: "Мясо Аннунсианто!" - и это звучит кощунственно на Иртыше. Уноси Аннунсианто, Фердинанд, небось не Австрия. Верно понимали без всякого Дарвина древние ханты и манси, что человек произошел от рыбы, есть наглядное доказательство: ногти - остатки чешуи. В их мифологии вообще много мудрости: у мужчины - пять душ, у женщины - четыре. Есть варианты: например, семь и шесть, но у женщины неизменно на одну душу меньше, вот знание жизни! И не у них ли подглядел своего медведя-молотобойца Платонов? Медведь - ханты-мансийский Прометей, культурный герой, давший народу огонь, оружие, ремесла. Чтобы медведь вернулся на небо, откуда был спущен на землю, его останки кладут на специальный помост - после того, как убьют, освежуют и съедят. (Христианский аналог - жареный ангел?) Помост показывают в музее под открытым небом на высокой горе в центре Ханты-Мансийска, вместе с домами, амбарами, избушкой-роддомом, в которую уходили рожать женщины ханты. Предлагают поделки с орнаментами поэтических названий: "заячьи уши", "оленьи рога", "ветви березы", "щучьи зубы", "след соболя" - поэзия превалирует, как в меню московских ресторанов: прочесть достаточно. А какая дорога ведет к чуму? Посетительница из числа участников какой-то конференции волнуется: где чум? Экскурсовод неохотно отвечает: "Чум на складе". Зря ехали за столько тыщ километров. Женщина расстраивается: "Думала, чум увижу. Меня начальник еле отпустил, говорит, куда ты едешь, где этот Ханты-Мансийск, кто эту дыру знает?" На груди женщины, как у всех из ее группы, табличка с именем: "Екатерина Поволяева, Кумертау". Экскурсовод тоже огорчен: "Правда-правда, сейчас на складе, вот чумработница подтвердит". Крохотная, с седыми косичками, чумработница подтверждает. Пока теплоход проходит полтора десятка километров до города, наступают сумерки, незнакомые, иной живописности: лиловое небо, розоватая тайга, белая вода. Из коридора слышен разговор официантов: "Год выдается мошковитый, я уж чувствую. - А ты местный? - Местный. - Пожизненно местный? - Ага". Блаженство от вида, рыбы, пива "Сибирская корона". Улум ис - сонная душа - отделяется от тела и парит над рекой в виде глухарки. Приглушенно доносится: "А я в Ханты год как приехал, никак не привыкну, все-таки из Сургута. - Ну да, после Сургута в Хантах трудно".
В Ханты-Мансийске заработки чуть не самые высокие в стране, но за покупками и развлечениями едут в признанные центры - Сургут, Тюмень, Нефтеюганск. Вдоль идущей от телеграфа к речному порту главной улицы Гагарина - по-московски роскошные здания нефтяных и газовых фирм, Центра для одаренных детей Севера с галереями, мастерскими и зимним садом, телекомпании "Югра", направо по Спортивной - биатлонный центр международного класса. Все - вперемешку с избами и бараками. Первосортные дороги приподняты при переделке, так что окрестные дома в паводок заливает не по колено, как раньше, а по уши. Парк Победы изысканной монохромной живописи - сплошь березы. Рядом здание окружкома с розовым фасадом, перед ним - монументальный мраморный фонтан с глобусом. Удручающие деревенские развалюхи у речного порта в Самарове, откуда начинался город.
У церкви Покрова под 80-метровой Самаровской горой - обелиск в память кратковременного пребывания здесь светлейшего князя Меншикова в 1728 году: "В год 360-летия г. Ханты-Мансийска благодарные потомки. 1997". Тут все странно: город выходит на три столетия старше, чем на самом деле, и за что, спрашивается, благодарят светлейшего, которого Суриков придавил избяным потолком в полтысяче верст отсюда по прямой. Березово - тоже Югра: таково историческое имя ханты-мансийских земель. Уг - вода, ра - народ, ханты и манси - обские угры, финно-угорские народы, по прежним именам - остяки и вогулы. Здесь много городов, заложенных при Петре и раньше, но Ханты-Мансийск, в ту пору Остяко-Вогульск, основали "посреди нигде" в 1931-м, а статус города он получил только в 50-м, несмотря на то, что уже был столицей территории размером с Францию. Да что толку, что Франция, если почти половина площади - болота. Когда подлетаешь на рассвете, в темноте только это и светится - пятачки болот и огоньки газовых факелов. Другая половина Югры - леса. Та Сибирь, в которую едут. За которой едут. Которая встает в воображении и наяву, и не уходит. Может быть, тайга и есть самый верный портрет страны. Кедр, сосна, ель, пихта, лиственница: лесные великаны-людоеды - менквы из ханты-мансийских легенд. Тайга и реки - все высокое, длинное, широкое, непроходимое, небъяснимое, неодолимое, родное. Многосерийное "Сказание о земле Сибирской". Большой стиль. * * * В толпе пришедших на нью-йоркскую выставку "Сталинский выбор" можно было безошибочно различить американцев и своих по выражению лица. У выходцев из России были лица людей, принявших вторую рюмку за обильно накрытым столом в хорошей компании. Компания собралась и в самом деле недурная. Первоначальная идея выставки, принадлежащая Виталию Комару и Александру Меламиду, выглядела несколько скромнее: показать в Америке те картины, которые получали Сталинские премии. Потом замысел разросся, подключилась Третьяковская галерея, другие музеи, и десяток премиальных полотен превратился в сотню с лишним картин 1932-1956 годов. Лучшие имена: Герасимов, Бродский, Дейнека, Ефанов, Сварог, Шурпин, Решетников, Налбандян, Иогансон. Прославленные шедевры: "Сталин в ссылке, читающий письмо Ленина", "Утро нашей родины", "Ленин в Смольном", "За великий русский народ!", "Прибытие Сталина в Первую коннную", "Ходоки у Ленина". Возникало диссидентское чувство прикосновения к запретному и долго недоступному, только вместо "Архипелага ГУЛаг" - "Ворошилов и Горький в тире ЦДКА", не Иосиф Бродский - а Бродский Исаак. При настоящей свободе наряду с "Черным квадратом" доступно полотно "И.В.Сталин делает доклад по проекту Конституции на XIII внеочередном Съезде советов". На этой картине, где Ворошилов, Молотов, Орджоникидзе, сидя за спиной выступающего Сталина, обмениваются добрыми радостными улыбками, заметно то же выражение лиц, что и у публики, пришедшей на выставку. Погружение в тепло и спокойствие. Конечно, это детство: уют, уверенность, красота. Свое прошлое, наше прошлое. Никому больше не понятное, не нужное, не приобретенное ни одним музеем мира. Но в том зале, где были собраны работы художников мировых, оставаться не хотелось. Раздражал холст Кончаловского "Купание красных конников", в смелой постимпрессионистской манере, выдающей не просто большого мастера, но и культурного профессионала, знакомого с достижениями своей эпохи. Зачем эти грубые мазки после комфортабельной гладкописи всей экспозиции? Как же терпим был Хрущев, который на знаменитой выставке в Манеже в 1963 году всего только накричал на Эрнста Неизвестного и его коллег. А ведь мог и бритвой по глазам. Каково было тем, кто вырос на одних передвижниках! Рассказывают, когда Хрущев увидел картину Фалька с зеленой женщиной, то страшно возмутился: зачем натурщицу вымазали зеленой краской. Его простодушное воображение не проникало в те порочные закоулки сознания, где могла родиться мысль изобразить зеленым цветом обыкновенную розовую женщину. На выставке "Сталинский выбор" даже розовых женщин не было. Соцреализм той поры не жаловал обнаженной натуры, словно опираясь на целомудренную чеховскую формулу "в человеке все должно быть прекрасно", где о теле ни слова, а одежда учтена. Одежда, компенсируя свое небогатое разнообразие, выписана тщательно и любовно. Живописные мундиры вождей можно было бы выставлять отдельно, но и женские платья хороши простонародной пестротой - как на моей любимой картине Ефанова и Савицкого "Конный переход жен начсостава". Атмосферу непреходящего и неизбывного праздника создает эта суггестивная красота. При коллективистской установке на многофигурность, на выставке в ста картинах представлены тысячи полторы лиц. И лишь одно из них - неприятное: на холсте Антонова "Разоблачение вредителя на заводе". Да и там отвратительная вредительская личина почти заслонена красивыми возмущенными лицами рабочих. Так же трактовали врагов культовые фильмы эпохи. В "Светлом пути" сцена с вредителями проходит по касательной, так что ее почти не замечаешь - остается лишь факт доблести героя. В "Девушке с характером" работница дальневосточного зверосовхоза в исполнении красавицы Валентины Серовой ловит диверсанта походя, после чистки зубов и перед выходом на работу. Все так обыденно, что поимка и конвоирование кажутся завязкой какого-то комического эпизода, пока не появляются пограничники и не срывают с диверсанта зачем-то (из-за границы же пришел!) приклеенную бороду. На выставке "Сталинский выбор" понимаешь: слишком много чести врагам, чтобы уделять им время, место и душевные силы. Враг существует умозрительно, как постоянное напоминание, вторгаясь в любую, хоть бы и лирическую песню, и конечно, мы его ждем и превентивно "сурово брови мы насупим", но разглядывать его слишком пристально - чересчур. Это потом, на распаде цельного мировоззрения, возникли подробные и неоднозначные вражеские портреты, начали вышибать слезу белые офицеры и запутавшиеся резиденты. Но пока броня была крепка, враг оставался незаметен, как вошь на мундире. Строился рай на земле, где должны помещаться архангелы, ангелы и праведники. Для других и места были другие. Та же Сибирь, невероятным своим объемом поглощающая и скрывающая всё. Обстановка красоты и праздника на выставке возникала не только от обилия парадных полотен. Они были лишь частью экспозиции, условно разделеленной на несколько разделов. Первый - официоз: портреты вроде канонического герасимовского "Ленина на трибуне", чуть приспущенных на землю "Сталина и Молотова в Кремле" Ефанова или пламенного "Кирова" работы Бродского. Второй раздел - полуофициоз: вожди в быту. "Ленин и Горький на рыбалке на Капри", "Ленин на автопрогулке с детьми", "Сталин, Молотов и Ворошилов у постели больного Горького" или та же тройка, представляющая культурную мощь государства, слушает того же Горького, читающего свое сочинение "Девушка и смерть" (уникальная в мировой литературе вещь, которую никто не читал, но всем достоверно известно, что она посильнее "Фауста" Гете). Эта часть на деле наиболее официозная: видно, как художники опасливо приближались к самой идее расстегнуть верхнюю пуговку на рубахе вождя. Замечательно нелепы Ленин с Горьким, забравшиеся в лодку итальянских рыбаков в жилетах и галстуках. Третий раздел малоинтересен - труд. Здесь соцреалисты предстают бледными тенями своих конструктивистских предшественников: машины у них неживые, а люди сливаются с машинами. Самая увлекательная часть выставки - жанровые картины. Подлинные шедевры: "Колхозники приветствуют танк", "Репетиция оркестра", "Прибыл на каникулы", "Обсуждение двойки". Комсомольский секретарь с молодым негодованием смотрит на двоечника, соученики - с болью и готовностью помочь, спокоен и уверен директор, мудро и добро усмехается старая учительница, на стене юный Ильич в Казанском университете. Просветительский пафос - научим, наладим, заставим - в этих трогательных драматических полотнах. Конечно, соцреализм - лишь метод, а дарования индивидуальны, и Герасимова не спутаешь с Иогансоном. Парадные полотна восходят к имперскому классицизму наполеоновской эпохи, в конном портрете Жукова угадывается Веласкес, в "Красных командирах" Яковлева - Караваджо, жанр продолжает традиции отечественных передвижников. Но при всем многообразии картины эти писались одной рукой - рукой, не ведающей колебаний. В чувстве несомненной правоты - неодолимая привлекательность. Соцереализм - не стиль, но - Большой стиль. И чем дискретнее мир, чем туманнее будущее, чем невнятнее прошлое, чем неопределеннее настоящее, чем безлюднее окружение, тем сильнее ностальгия по Большому стилю, в котором - прикосновение к материнской груди, тепло и забота, незамутненный душевный окоем, незагаженная перспектива жизни. Так и входишь на выставку "Сталинский выбор" в Нью-Йорке: из бесстилья и эклетики - туда, где Магнитка и война, метро и ВДНХ, балет и "Цирк", Бобров и Джульбарс, "Школьный вальс" и "Обсуждение двойки". Тайга и Сибирь. * * * Десятки лет не воевавшие британцы к концу XIX века произвели на свет целый выводок бескровных единоборств, личных и командных - бокс, теннис, футбол, регби; их заокеанские родственники - хоккей, баскетбол. Советская Россия сублимировалась в покорении пространств: Комсомольск, целина, Братск, БАМ. Военная лексика, справедливо и повсеместно любимая спортивными комментаторами, торжествовала в строительстве и сельском хозяйстве. Поскольку на запад в мирное время идти было некуда, первенство держала Сибирь. В Югре продолжались традиции новгородцев (об их путешествии в Югорскую землю упоминается в "Повести временных лет"), морского пути за мехами в Обскую губу и Мангазею, возведения острогов и городов, похода нанятого Строгановыми Ермака, наконец. Где-то неподалеку отсюда на диком бреге Иртыша сидел Ермак, объятый думой об оккупации. Меньше трех лет длилось его господство над Кучумом, от победы на иртышском мысе Подчуваш до того августовского дня 1585 года, когда Кучум взял реванш, и раненый Ермак утонул в Вагае, как Чапаев - но дело было сделано. Потом-то оккупация шла относительно мирно, поскольку аборигены и поселенцы вели хозяйство по-разному, сферы не пересекались, конкуренции не было. Идеологических конкурентов легко подавили в советские 30-е, истребив шаманов, сказителей, музыкантов. Прошли мятежи, немного, самый крупный - Казымское восстание в 33-м, обошлось. Югра к тому времени давно была русской, не говоря про наши дни, когда хантов и манси насчитывается всего тысяч тридцать вместе взятых. Четыре столетия понадобилось, чтобы догадаться оставить их в покое, принять закон о родовых угодьях для охоты и рыбалки. Если там находят нефть, то покупают по бартеру: вариант индейского обмена - стройматериалы, снегоходы, лодки, снасти, телевизоры, видеомагнитофоны. У кого чум на складе, у кого - чум, нарты, сушеная рыба юрок, медвежья пляска мойлыр як, небесный старик Нуми-Торум, удобный, потому что он всё: холм, медведь, береза, христианский Бог, белый цвет. Белый свет. Под юрок, строганину и подвяленный над огнем позём из муксуна идет русская водка - неотъемлемая часть жизненного комплекта. Цивилизаторская миссия России без этой части была бы невозможна. На Кавказе водка натолкнулась на местное вино, но Средняя и особенно северная Азия были покорены безусловно. По сути, бутылка оказалась единственной точкой схода ни в чем не схожих укладов. Либералов конца XIX века как-то особенно огорчало, что аборигенов спаивали дрянью. Газета "Сибирский листок" рассказывала в 1893 году, как для угощения водка "припасается самого лучшего достоинства в том прямом и вполне верном расчете, что дикие гости по своей первобытной наивности склонны будут думать, что и продаваемая им водка будет такого же высокого качества". Жаль, конечно, остяков и вогулов, но себя жальче: "Солнцедара" не вынес бы никакой самоед. И ничего, вот даже грамоте не разучились. А.Дунин-Горкавич в книге "Тобольский Север" сообщает: "За маленького оленя дают две-три бутылки, за среднего - пять, а за большого - восемь бутылок". То есть всегда под рукой было чем заплатить за выпивку - опять-таки жалеть надо себя: где могли мы взять среднего оленя на той же примерно широте, но в сорока пяти градусах к западу?
Сибирские народы научились пить по-русски - что немало, не всем дано, это тоже Большой стиль. Водочные объемы вписались в таежные массивы, протекли иртышами по истории освоения Сибири. "По счету три выпиваем все разом у сигарообразного полосатого буя!" Пьем на палубе купеческое шампанское у слияния Оби с Иртышом, старпом зовет вниз, к водке и стерляди, уходить не хочется, потому что не оторвать глаз от картин Югры. Тайга громоздится готическими шпилями, как крыша Миланского собора. Причем тут Милан, какими тысячами измерить количество миланов, которые может вместить Югра? Да никогда и не захочет вмещаться сюда Милан, разве что по этапу под конвоем. Стиль и Большой стиль - две вещи несовместные. Не снисходя к человеку, империя взмывает к человечеству. С птичьего (орлино-двуглавого, сталинско-соколиного, снова орлиного) полета не разглядеть на немереных просторах людскую мошкару, едва заметить затерянные под стрельчатыми сводами елей ниточки великих рек, текущих неведомо куда и зачем. Восторженный ужас, который внушает чужим и своим эта земля, так остро ощущается при виде того самого зеленого моря тайги, из песни: "Под крылом самолета о чем-то поет..." О чем бы? Прозвучавший в двух программах экслибриса цикл "Приобретение Сибири" войдет в новую книгу Петра Вайля - писателя-путешественника и нашего коллеги. Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
