Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
16.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
ЭкслибрисЧешские шестидесятникиВедущий Сергей Юрьенен “В 60-е годы чешская литература, и не только чешская литература, но и чешская кинематография, чешский театр, расцвели таким необыкновенным ярким цветом, что стали явлением, заметным во всей Европе”. Сергей Юрьенен: В Санкт-Петербурге вышла антология чешской прозы шестидесятых - составление и перевод Виктории Каменской. В пражской студии “Свободы” книгу представляет ее муж - питерский литературовед, кандидат филологических наук, переводчик, поэт Олег Малевич. Перу Олега Михайловича принадлежит ряд работ о чешской литературе, среди них монография о Кареле Чапеке. Лауреат премии Богемика, Олег Малевич - почетный доктор Карлова университета в Праге, а также председатель Общества братьев Чапека при Генеральном консульстве Чешской республики в Санкт-Петербурге. Олег Малевич: 18-го июля этого года в Репино под Санкт-Петербургом скончалась Виктория Александровна Каменская. А в начале октября этого года в петербургском издательстве “Академический проект” появилась ее последняя книга “Черный Петр”. Эта книга содержит рассказы и повести современных чешских писателей, но прежде всего речь идет о писателях последней трети 20-го века. Так же как и в России, 60-е годы были счастливыми годами для литературы. И в книге представлены прежде всего чешские шестидесятники. Наверное, наш читатель не очень ясно представляет, что происходило в Чехии во второй половине 20-го века. После 45-го года продолжалось то развитие чешской литературы, которое было ознаменовано такими именами как Ярослав Гашек, Карел Чапек, Владислав Ванчура. В 48-м году это естественное развитие было прервано, и наступила эра не просто даже социалистического реализма, а какого-то особого варианта этого социалистического реализма, который даже по сравнению с тем, что писалось этим методом у нас в начале 30-х годов, было совершенно не удобочитаемым просто-напросто. А в 60-е годы чешская литература, и не только чешская литература, но и чешская кинематография, чешский театр, расцвели таким необыкновенным ярким цветом, что стали явлением, заметным во всей Европе. Сергей Юрьенен: Богумил Грабал, 1914-1997-й. Рассказ из сборника 64-го года.
ЧУДИЛЫ На лавочке перед цементным заводом сидят старики, спорят, орут, хватаются за грудки, орут что-то друг другу прямо в ухо. По всей округе изморосью сеется цементная пыль, домишки и сады покрыты слоем тонко измельченной извести. Я направился в сторону запорошенных полей. Какой-то малорослый человечек под одинокой грушей жал серпом траву. - Не скажете, что это за старые крикуны там, у проходной? - У главных ворот? Дак это наши пенсионеры, - ответил человечек и продолжал орудовать серпом. - Счастливая же у них старость! - Правда? - отозвался он. - Я и сам крепко надеюсь через пару годков посиживать вместе с ними. - Если, конечно, дождетесь пенсии. - Уж это как пить дать! Больно у нас местность пользительная. Тут средний возраст - семьдесят лет, - сказал человечек, одной рукой продолжая ловко жать траву, от которой валила цементная пыль, как дым от кострища. - Очень вас прошу, - говорю ему, - растолкуйте, с чего эти деды сцепились? Что так вопят? - Заводскими делами интересуются. Думают, сами бы управились лучше. А потом, ежели всласть наорутся, к вееру и жажда больше! Ясное дело, всю жизнь там вкалывали, вот и срослись с заводом, жить без него не могут. - А не лучше ли ходить по грибы? Или вообще переселиться отсюда, ну хоть в пограничные леса? Там каждый получил бы по домику с садом... - Ребром ладони я вытер нос, и на руке остался скользкий черный след. - Вот вы о чем! - сказал человечек и даже перестал жать. - У нас один пенсионер, Маречком звать, переехал куда-то за Клатовы, в эти самые леса... так через две недели вернулся на скорой. Схватил там от ихнего здорового воздуха астму. А через пару деньков глядишь - снова молодец молодцом! Тот, что громче всех надрывается у главных ворот, - он и есть Маречек. Понимаете, у нас тут воздух такой ядреный, как бабья ляжка... что твой гороховый суп. - Не люблю гороховый суп, - говорю я и отхожу под грушу. -По пропыленной полевой дороге галопом несется пара коней, копыта взметают известковую тучу, за которой телеги и не разглядишь. А возница, окутанный этой пылью, весело распевает; пристяжной мерин, натянув узду, сорвал с груши зеленый побег, и с веток осыпалось не меньше центнера известковой пыли. Вытянув, как слепой, руки, еле выбираюсь из этого облака. И тут замечаю, что мой костюм, прежде черный, стал совершенно серым. - Уважаемый, - говорю, - будьте любезны, где тут живет Ирка Бурган? Человечек продолжал одной рукой жать траву, стараясь другой уравновесить тяжесть склоненного тела. Вдруг серп вонзился в холмик над кротовой норой, человечек подскочил и с выражением ужаса на лице понесся в открытое поле. - Осы! - кричит во все горло. Но, неудачно взмахнув серпом, чтобы отпугнуть ос, всадил его себе в затылок. Он легко обогнал меня, серп торчал из его загривка наподобие пера в шляпе. Перед калиткой одного из домиков мы остановились. Кровь ручейком стекала по белым от извести волосам пана Бургана, двумя струйками огибала уши и, вновь сливаясь в ручеек, быстрыми капельками падала с подбородка. Но мой собеседник и в ус не дул. Предлагаю: - Дайте, я вытащу серп. - Погодите, вдруг наш парнишка захочет так меня нарисовать... А вот и моя супружница. Из калитки вышла очень полная женщина, руки ее с закатанными рукавами так лоснились жиром, будто она только что кончила потрошить гусыню. Одно ее веко наплывало на глаз, нижняя губа отвисла. - Я вас давно поджидаю, - сказала она, тиская мою ладонь, словно меся тесто. - Уж мы так вам рады! Вслед за женщиной выбежал Ирка, розовощекий паренек, одной рукой потряс мою ладонь, другой обвел окрестности: - Ну как, дружище?! Правда, красота? Разве я тебе врал? Гляди, какие краски! Вот пейзаж! Вот пленэр! - Красота-то красота, да вы посмотрите прежде, что с отцом. - А что? - Ирка оглянулся. - Как что! Да это самое, - говорю и пытаюсь вытащить серп из головы пана Бургана. - Ой! - вскрикнул пан Бурган. - Господи, да это же сущий пустяк! - пани Бурганова взялась за рукоять, чуточку расшатала и выдернула серп из раны. - А не будет ли у пана Бургана заражения крови? - поморщившись, осведомился я. - Что вы, мы тут все лечим здоровым воздухом, - ответила хозяйка дома и ласково стукнула мужа кулаком по лбу. - Лучше всего с утра пораньше влепить нашему папаше промеж рогов. А все зачем? Не озоруй! - Она взяла мужа за вихор, потащила во дворик, одной рукой сунула его окровавленную голову под кран колонки, другой стала качать воду. - Да, дружище, - сказал Ирка, - отец наш такой живчик! Любит гонять на мотоцикле. Помните, мама, что мы увидели? -Хе-хе-хе-хе... - смеется пани Бурганова, все еще придерживая голову мужа под струей. - Наш папаша вместе со своим мотоциклом сиганул прямо в терновник! - давится смехом Ирка. - Зазевался на повороте - и бац! - прямо в кусты... так и сидел там на своем мотоцикле, руки на руле... битых два часа не мог шелохнуться, потому как со всех сторон на него щерились тернии, шипы да колючки... - Один шип торчал у меня в носу, другой приподнимал веко... а мне до того приспичило чихнуть! - закричал пан Бурган и поднял голову, но пани Бурганова снова ухватила его за вихор и сунула под струю. - Как же вам удалось вытащить папашу из терновника? - изумился я. - Первым делом притащил я ножницы для стрижки овец, потом садовые и по всем правилам сделал в зарослях так называемое Прейслерово сечение, часу не прошло, как выстриг папашу, - объяснил Ирка. Пан Бурган хотел что-то добавить, приподнял голову и стукнулся затылком о железную трубу колонки. На ближнем холме полыхнуло, послышался грохот взрыва. - Десять часов, - отметил Ирка. - Прохиндеи, - ласково сказала мать и поглядела на холм, где на прогалинке между деревьев расплывалось белое облачко. Там, на холме, среди запорошенных известью сосен, виднелись солдаты. Вот один вышел на прогалинку, по сигналу флажком сорвал с ручной гранаты чеку, швырнул гранату на самую середину просеки и упал - взрыв, потом молочное облачко... Спускаясь в долину, воздушная волна сбивала с орешника и подсолнухов цементную пыль. - Ах, прохиндеи! - ласково повторила пани Бурганова. Отвела мужа за вихор от колонки, раздвинула ему на затылке волосы и заботливо осмотрела рану. - На здоровом воздухе за милую душу подсохнет, - сказала она и учтивым жестом пригласила меня в дом.
*** Стены кухни были увешаны запыленными картинами. Под каждую пани Бурганова подставляла стул, тяжело на него забиралась, влажной тряпкой отирала полотно, и сразу же ослепительные, ликующие краски озаряли кухню. Каждые пять минут дом сотрясался от взрывов, в буфете начинали дребезжать все чашки и тарелки. С каждым броском гранаты металлическая кровать откатывалась на колесиках, а пани Бурганова смотрела в направлении взрыва и ласково приговаривала: “Прохиндеи!” Пан Бурган серпом показывал мне картины и объяснял: - Взгляните, прошу вас: когда наш парнишка рисовал этот “Закат на южночешском пруду”, он обул ботинки на размер меньше, чем надо, а когда вот этот “Карлштейнский мотив”, всадил себе через каблук в пятку полусантиметровый кончик гвоздя... Вот тут, когда наш парнишка работал над этим “Буковым лесом у Литомышли”, он опять-таки целый день не ходил по малой нужде... А здесь, взгляните, пожалуйста, вот этих “Пасущихся коней у Пршибыслави”, наш мальчик нарисовал стоя по пояс в вонючей трясине... А перед тем, как начать вон ту - “На вершине горы” - целых три дня постился... Пан Бурган рассказывал, а пани Бурганова ставила под каждую картину стул, тяжело на него взбиралась и влажной тряпкой отирала полотно, и каждые пять минут словно бы сквозь стену глядела в направлении взрыва, ласково повторяя свое “Прохиндеи!” - Красивые картины, - похвалил я. Ирка глядит в пол и весь пылает. - Вообще-то, коли говорить начистоту, мы для того вас и пригласили... нам хотелось бы знать, можно ли нашему парнишке отправляться за настоящим искусством в Прагу? - Ирка, - спрашиваю, - ты пишешь пейзажи на пленэре? Где ты берешь, где находишь эти роскошные краски? Кто тебя научил класть рядом синюю и красную? Импрессионистам бы, пожалуй, не пришлось бы стыдиться за такие краски. Где ты это берешь? Пан Бурган серпом отстранил занавеску, за которой все так же сеялась мелкая пыль. - А это видали? - воскликнул он. - Видите эти краски? Почти все, что висит на кухне, сделано в наших местах. Вы только приглядитесь - где еще сыщешь такие яркие краски?! Пан Бурган придерживал занавеску, а я вместе с ним смотрел на окрестности, серые, как стадо серых слонов; если что здесь шелохнется - сразу же поднимается длинный шлейф цементной пыли: вот трактор тащит через серое поле люцерны косилку - за ней тянется серое облако, как за каретой на пыльной дороге; вот тремя-четырьмя пахотными полями дальше стоит телега с решетчатыми бортами, деревенский парень подает на нее снопы ржи - и всякий раз, когда он поднимает сноп, кажется, будто этот сноп горит - из него серым дымом валит пыль. - Видите эти краски? - потрясает серпом папаша Бурган. А на прогалинку между тем снова вышел пехотинец, сорвал предохранительную чеку и далеко швырнул гранату. Металлическая кровать поехала. Пани Бурганова впервые промолчала. -Прохиндеи! - сказал я. Она положила ладонь на мой рукав (одно веко у нее отвисло, как блин) и по-матерински усовестила: -Вы - нет, вы, пан, никогда не должны так говорить. Одни мы, здешние, можем их ругать. Да мы и не ругаем, только душу отводим. Получается вроде как игра. Ведь солдаты-то наши... Ну, как вы думаете, стоит нашему парнишке ехать в Прагу? Сделает он что-нибудь для чешского искусства? Пани Бурганова уставилась на меня мудрыми глазами, которые и на самом дне моей души легко разглядели бы любую, даже самую ничтожную соринку. Прага - все равно что акушерские ножницы, - отвечал я, потупив взор, - Иркины картины - уже не наброски, а готовые произведения. Думаю, он мог бы отправиться в Прагу за славой. - Увидим, - заметила пани Бурганова. Пан Бурган открыл дверь в горницу и показал мне серпом: Наш парнишка еще и лепит, видите? - Он постучал серпом по гипсовой статуе - сплошь гигантские мускулы. - Это “Бивой без вепря”, - пояснил он. - Поразительно! Какие бицепсы! Ирка, дружище, кто тебе позировал? Какой-нибудь штангист или боксер-тяжеловес? Ирка глядит в пол и весь пылает. - Вовсе не штангист и не тяжеловес, - возразил папаша, - это я! - Он показал на себя серпом. - Вы? - Я! - радовался маленький пан Бурган. - Наш парнишка все додумает своей головой. Наш парнишка, коли услышит, как капает вода из крана, сразу берется за карандаш и рисует Ниагару, коли поранит палец - уже спрашивает, во сколько обойдутся похороны по третьему разряду. Минимальные причины - максимальные результаты, - закончил папаша Бурган и заморгал глазками. - Откуда вы научились так в этом разбираться, пан Бурган? - удивился я. - Да ведь я из Вршовиц! - воскликнул он и почесал серпом в затылке. - Вы когда-нибудь видели “Троила и Крессиду”, сочинение Шекспира? Так вот, четверть века назад я был статистом в Виноградском театре и выступал в этой самой комедии. В пятой картине режиссеру понадобились две красивые обнаженные статуи на карнизе. Одну изображал я, натертый бронзой, а другую - некая девица, так во время этих представлений в пятой картине и лежали мы с ней голые на карнизе, лежим - не шелохнемся, и рефлекторы светят на нас, а сверху глазеют рабочие сцены, больше, конечно, на красивую девицу... А потом, когда “Троила и Крессиду” сняли с репертуара, я предложил той натертой бронзой девице руку и сердце, и она сказала “да”... Теперь мы уже четверть века как вместе... - Это и есть та самая бронзовая статуя? - удивленно спрашиваю я. Пан Бурган усмехается, кивает. - Пустим сюда маленько свежего воздуху? - предложила пани Бурганова. Цементная пыль сеялась на ковер. - Ежели вам когда-нибудь захочется успокоить расстроенные нервы, - сказала пани Бурганова, - приезжайте сюда хоть на целую неделю. - А гранаты... у вас всегда кидают? - Нет, - ответила она, вытаскивая из шкафа пылесос. - Только с понедельника до субботы и только с десяти до трех. Но по воскресеньям здесь так тоскливо! Такая величавая тишина, что даже в ушах звенит. От этакой тишины оглохнешь. Мы сразу включаем радио, а Ирка с утречка пораньше играет на геликоне. И заранее радуемся: вот переспим ночь - и опять туту будут наши солдаты... - Та вы, и правда, оба лежали на карнизе обнаженные, натертые бронзой? В самом деле? - Правда, - пани Бурганова тяжело заколыхалась к своему мужу и протянула ему свернутый шнур пылесоса. - Сходи-ка, папочка, почисть клумбу с астрами, ту, что у стены, я потом срежу для пана славный букетик! Ах, прохиндеи!.. - ласково закончила она и поглядела через окно на склон холма, где на прогалинке снова выросло белое облачко, похожее на куст цветущего боярышника... Сергей Юрьенен: Чехи проводят в Москве "Дни чешской литературы", российские издательства наперебой печатают Кундеру, готовят собрание сочинений Йозефа Шкворецкого, «Иностранная литература» публикует Грабала - благодаря встречным усилиям в России и в Чехии ситуация сейчас меняется. Однако большая литература этой маленькой страны слишком долго оставалась в Советском Союзе «белым пятном», чтобы сразу все перевести и все издать по-русски. Более сорока лет - с 1948-го года по 89-й - “литература, которая не соответствовала канонам социалистического реализма, подавлялась, запрещалась, не издавалась. И тем более не рекомендовалась для перевода на русский язык, причем сами чехи строго следили за тем, чтобы ни один из «неблагонадежных» писателей, даже если ему удавалось напечататься у себя на родине, ненароком не «просочился» к нам». Цитата из предисловия петербургской переводчицы с чешского и словацкого, лауреата премии Богемика Виктории Каменской к антологии «Черный Петр». При финансовой поддержке Министерства культуры Чешской республики книга выпущена малым тиражом в 2001-м году в Санкт-Петербурге издательством «Академический проект». Еще один текст в переводе Виктории Каменской. Ота Павел - 1930-й-1973-й - при жизни выпустил единственный сборник рассказов. Один из классиков чешской литературы XX века. Рассказ хрестоматийный.
Ота Павел. КАРПЫ ДЛЯ ВЕРМАХТА Сразу же после начала оккупации у моего отца отобрали буштеградский пруд. “Разве может еврей разводить карпов?” - увещевал его староста. Нижний буштеградский пруд уже давно стал любовью отца, отец был влюблен в него, как в девушку (впрочем, девушек он порой тоже любил). А между тем пруд этот не был похож на сказочно прекрасные южночешские пруды, над которыми поднимается пар, колышется камыш и кричат чайки; это был солидный городской пруд, на его берегах с одной стороны был пивоваренный завод, с другой - тополя, а в остальном - домишки да халупы. Но отец еще мальчишкой плавал по этому пруду в корыте, и его отец, и дед, и прадед тоже катались по нему в корыте, к этому пруду отца притягивали какие-то узы родства (а между нами, еще и то, что здесь быстро вырастали вкуснющие карпы, не вонявшие тиной, и на них можно было даже заработать недурную прибавку к жалованию коммивояжера, торгующего холодильниками и пылесосами знаменитой фирмы “Электролюкс”). В мирное время отец прохаживался вдоль пруда, в бумажном мешочке приносил булочки и, как кур, кормил ими своих карпов. - Хватайте, ребята. На, на... Карпы подплывали, раскрывали рты, проглатывали лакомые кусочки и - юрк! - ловко повернувшись, уходили под воду. Отец велел также подкармливать рыбу отходами пивоваренного завода, и карпы выглядели - ну чисто пончики. Росли будто на дрожжах. А когда пришли немцы, карпов, как и многое другое, конфисковали. Больше немцам нечего было у нас взять, потому что отец был себе на уме и еще до войны говорил, что-де в нашей семье все проедается, пропивается и тратится на развлечения (мама порой его упрекала, что развлекается в первую очередь он сам). В действительности дело обстояло не совсем так. Я помню времена, когда отец зарабатывал немалые деньги и старался, чтобы у нас ни в чем не было нужды, в чулане тогда висели великолепные фазаны с длиннющими красивыми хвостами, и копченые свиные окорока, от которых мы могли отрезать каждый сколько хотел. Но бывали и времена, когда к нам приходили судебные исполнители описывать имущество, и мы, дети, стояли при этом навытяжку. Мы, трое мальчишек, вытягивались в струнку и каждый раз, когда по радио звучал гимн “Где родина моя”. Однажды гимн заиграли, когда мы были в постелях, мы вскочили и застыли на своих кроватях в ночных рубашонках, а отец с гордостью демонстрировал нас гостям, мол, смотрите, в каком патриотическом духе нас воспитали! Мой отец вообще любил эту страну, пожалуй, даже больше, чем христианка-мама; как бы само собой разумелось, что это ее родина, а отец вместе со своими предками искал эту родину сотни лет. Вот почему на свой последний довоенный куш, вместо того, чтобы запастись продуктами, отец купил подлинник бюста одного чешского деятеля. И ко времени прихода немцев это было все наше достояние. В начале войны с закутанным в бумагу бюстом и всей мебелью мы переселились из Праги в Буштеград - родное гнездо отца, где было единственное его богатство - пруд. И когда староста в присутствии всей нашей семьи заявил: “Мы забираем этот пруд”, - отец не свесил плечи, не ссутулился, только отрезал: - А не подавитесь костями моих карпов? Староста вытаращил глаза, но ничего отцу не сделал, видно, не хотел обременять свою совесть. Потом отец и братаны работали на одной из кладненских шахт, отец ездил туда на велосипеде, который по пути скрипел, напевая странную песенку - не понять о чем, но песенка и впрямь была очень странная. Может, в ней пелось об унижении человека, может, о том, что происходило в душе отца. А потом удары судьбы посыпались на него один за другим. Мы знали, что отец все еще ходит к своему пруду и к своим карпам. И хоть хлеба у нас было мало, продолжает подкармливать рыб, быть может, надеясь, что за все время войны никто их не выловит и они дождутся счастливого конца. Словно одержимый, ходил он к пруду и днем и ночью. Однажды пришел на плотину, остановился между тополями и обомлел. На заболоченном берегу стояло четверо парней в наглаженной и начищенной зеленой форме, с удочками в руках. Отец, как завороженный, шаг за шагом подходил к ним, точно хотел спросить: что вы себе позволяете в моем пруду? Когда один из них, тот, что стоял ближе, стройный, в кавалерийских сапогах, обернулся к нему, отец увидел эсэсовский череп с перекрещенными костями и смеющуюся физиономию: - Ты чего, жид? Хочешь полакомиться карпом? Отец молчал, а череп с перекрещенными костями скомандовал: - Подойди, возьми! Офицер вытащил из лохани карпа и бросил между собой и мои отцом в топь, и карп целиком в нее провалился. Все четыре черепа с костями расхохотались. Потом один перестал смеяться и крикнул: - Пошел прочь, жид! Отец повернулся и пошел от них, как всегда прямой, никогда и никого он не боялся, даже немцы еще не научили его ползать перед ними. Всюду было тяжело переносить оккупацию, но в Буштеграде, пожалуй, еще тяжелее. Уничтожение Лидиц потрясло весь мир. Но весь Буштеград, в том числе и мои отец и мать, братья и я - мы видели, как Лидице горели, слышали через холм доносившиеся оттуда крики, в школе я сидел за одной партой с Пршигодой из Лидиц, и вдруг его место трагически опустело; а в Лидицах мы играли в футбол, у отца там были друзья. К нам врывались немцы с примкнутыми штыками на винтовках - производили очередной обыск. А мама, маленькая, светловолосая, должна была работать на лидицких полях и часто возвращалась заплаканная, потому что на могилах - на крови и телах убитых - росла высокая, густая трава. Нам никогда не забыть лидицкой трагедии. Лидице впилось в наши сердца, как клещ, у которого вместо челюстей и лапок черная свастика. В отце что-то сломалось, с тех пор в его глазах была эта проклятая вековая печаль. К пруду он перестал ходить, должно быть, уже не верил, что настанет такое время, когда карпы снова будут принадлежать ему. Потом нас постиг страшный удар. Моих братанов забрали в концлагерь. Остались мы с отцом и матерью втроем, иногда посылали Гуго и Ирке двадцатикилограммовые посылки с особыми терезинскими марками. Отец раздобывал для этого денег, а я ходил по крестьянским дворам в Буштеграде и его окрестностях и выпрашивал за эти деньги еду. Я был невзрачен, слаб и тщедушен, мне ведь только-только исполнилось двенадцать, и потому никто не обращал на меня внимания. Нашлись замечательные люди, такие, как Бургеры или пекарь Блага, но были и иные. Зимой я ходил от деревни к деревне с маленьким ранцем за спиной, стучал в большие ворота, мерз, в одном крестьянском дворе я прождал на холоде два часа, пока хозяйка вынесла крошечный мешочек муки. Никогда я особенно много не приносил, но мама каждый раз меня хвалила, гладила по волосам, приговаривая: “Ты мой маленький добытчик”. Больше всего я радовался, если удавалось где-нибудь выклянчить сигарету, тогда мать с отцом садились друг против дружки и, передавая сигарету, попыхивали и говорили о том, как все будет, когда кончится война. Перед самым Рождеством и отцу прислали повестку об отправке в концлагерь. Нам приходилось туго, мама горевала, что ничего не сможет дать ему с собой. За два дня до отъезда отец расчищал перед домом снег. В ту пору мы задолжали еврейской общине, не сумели выплатить какой-то налог и ожидали оттуда посетителей. Перед домом остановился автомобиль, из него вышли трое в штатском, и первый заметил: - Гляньте-ка, вот невидаль, жид работает! А отец в ответ: - Зато вы бьете баклуши. А господин: - За кого вы нас принимаете? Отец оглядел их: у одного была очень еврейская внешность, - и рассудил: - Вы похожи на всю еврейскую общину разом. Ну, а тот господин в свою очередь рассудил, что достаточно наслушался, показал значок и произнес: - Geheime Staatspolizei. (Тайная государственная полиция) Значит, гестапо, - подумал отец, - а вслух протянул: - Вот те на! Гестаповцам он чем-то понравился, а потому один из них, с усиками, сказал: - Вы явно не трус, так идите и покажите нам, где у вас спрятаны винтовки и пулеметы. После этого наш дом обыскали снизу доверху. В комнате они застыли от изумления, увидев у евреев увешанную станиолем рождественскую елку, и тот, что с усиками, даже чуточку улыбнулся маме. Потом добрались до чердака и там в самом углу обнаружили сверток, а в нем - тот самый бюст. И больше с отцом не шутили, а тот, что с усиками, маме больше не улыбался. Отцу пришлось самому взять этот бюст и бросить сверху на покрытый бетоном дворик, а потом еще кусок за куском раздробить топором. Гестаповцы ушли, и мама, у которой уже был немалый опыт войны за плечами, заявила, что все-таки бывают еще приличные немцы. Но отец только сплюнул. На другой день мы узнали, что эти приличные немцы в тот день, когда были у нас, перестреляли поблизости две еврейские семьи. Потом мы загодя отпраздновали Сочельник - на утро отец должен был уезжать. На елочке неровным пламенем горели свечи, станиоль искрился серебром, в комнате пахло лесом. Бог знает где отец достал старые ботинки с коньками: он давно хотел, чтобы из меня вышел знаменитый хоккеист. А я раздобыл ему на дорогу у школьных приятелей две пачки сигарет. Мама и отец старались выглядеть весело, что-то мурлыкали под нос, но, наверное, делали это ради меня, чтобы мне было приятно вспомнить об этом вечере. Должно быть, чувствовали они себя преотвратно, ведь это мог быть последний в их жизни вечер, проведенный вместе. Ночью, во тьме, кто-то стал трясти меня за плечо. - Вставай, дружище, вставай. Это был отец - иной раз он говорил мне “дружище”. Очень не хотелось вылезать из постели, в комнате стояла жуткая стужа. Зуб на зуб не попадал, я дрожал от холода. Оделся. В соседней комнате меня ждала мама, она протянула мне зимнее пальтишко и шапку. Что-то происходило, но я не понимал, что. Мама сказала: - Отец во дворе. Я спустился по лестнице, отец ждал меня, в руках у него был топор и сверток с мешками. Мне стало страшно. Увидев меня, отец кивнул. Я шел за ним по снежному насту, снег скрипел у нас под ногами - хруп, хруп... Отец молча направлялся к пруду. И вот за тополями открылся его пруд, он казался сказочным - весь замерзший, а над ним сияла луна. Повсюду тишь, необычайная тишь. Возле дома, где жили Гудечки, отец принялся простукивать лед. Прошел несколько десятков шагов по льду пруда - лед под топором зазвенел, как орган в костеле. Отец обернулся ко мне: - Карпы задыхаются. Им не пробили дыр для воздуха. Широко расставив ноги, он ударил по льду. В ночи загудело, а я затрясся. Отец сказал: - Вот здесь мы и сделаем прорубь. Он стоял и бил топором лед. Ледяная крошка осыпала его одежду и лицо. Вырубил ледяной квадрат, вытащил его из воды. Потом обернулся ко мне: - Надо обождать, дружище. Через минуту-другую приплывут. Как зачарованный смотрел я в прозрачную воду, где были видны каждая неровность дна, каждый камешек. Вода пенилась воздушными пузырьками, дарующими жизнь, квадратная прорубь стала священным родником для паломников-карпов. Отец знал в этом толк: вдруг в кристально чистой воде показалась темная тень овальной формы и проплыла под нами. Потом вернулась. Карп. И какой карп! Высунул круглую мордочку и у самой поверхности воды стал глотать воздух. Приплыл еще один. Они были словно пьяные, им нисколько не мешало, что мы тут стоим и смотрим на них. Через несколько секунд весь квадрат заполнился карпами, их все прибывало. Тут отец, поддавшись какому-то неведомому глубинному чувству, опустился на колени, засучил рукава и принялся гладить рыб по головам и хребтам, играя с ними и ласково приговаривая: - Карпики вы мои, карпики... Отец забавлялся с ними, а они подплывали к его рукам, словно его дети; золотые и серебряные в лунном освещении, их тела были окружены нимбом, как у святых, никогда больше я таких карпов не видел. Отец переваливал их с боку на бок, вытаскивал и снова опускал в воду, что-то напевая себе под нос. Через какое-то время встал, луна как раз светила ему прямо в лицо, на котором было выражение полнейшего удовлетворения. Подошел к свертку с мешками, вытащил спрятанный в них подсачек. Взял один мешок, вернулся к проруби и подцепил первого карпа. Только теперь я все понял и страшно испугался. Потянул отца за рукав. - Папа, уйдем отсюда! Если нас поймают - убьют! Он посмотрел на меня отсутствующим взглядом. Сегодня я знаю: тогда ему было все равно, даже если бы его поймали и застрелили на месте. Он не мог уехать, оставив карпов немцам. Теперь он уже не нежничал с карпами. Совал их в мешки, мы носили эти мешки домой, а мама рассовывала карпов по разным посудинам. Наш дом сверху донизу был залит водой. Карпы плавали в ведрах, в ванне, в кадках, в бывшей конюшне - в старых кормушках для лошадей. К утру луна поблекла, а мороз все крепчал, мы промерзли до костей, и когда приходили домой с мокрыми мешками, мама соскребала с нас лед. Но пруд уже был пуст, карпы переселились к своим владельцам, отец, можно сказать, украл собственных карпов. Утром мы проводили отца к пражскому автобусу. В руках у него был чемоданчик, и впервые в жизни он шел с опущенными плечами. Но в моих глазах он вырос за эту ночь необычайно. В тот же день мы с мамой начали выменивать карпов у городских торговцев и деревенских покупателей на разные продукты. Под Рождество карпы отпирали мне калитки и ворота самых неприступных крепостей; стоило лишь приоткрыть в сумке их крупные, толстые морды, как дородные тетушки расцветали от радости, а моя холодная комнатенка наполнялась салом, копченостями, буханками белого хлеба, сахаром, пачками сигарет. Несколько раз меня даже приглашали за стол, давали кофе с молоком и рождественскую булочку, теперь не приходилось подолгу стоять у ворот, меня встречали как короля, которому карпы открыли широкую дорогу в мир. Короче говоря, это было для меня самое щедрое военное Рождество. На следующий год прикатили машины: кто-то намеревался начать облов нижнего буштеградского пруда сетями. Между фигурами рыбаков мелькали форменные шинели офицеров вермахта: карпов собирались конфисковать немецкие воинские силы. Я стоял в толпе мальчишек на плотине и ждал, чем это кончится. Поначалу - великое торжество: на плотине играл походный духовой оркестр и все выглядело многообещающе. Но в пруду ничего не оказалось, и никто не мог этого объяснить. А я думал, что, собственно говоря, оркестр играет уже только в честь моего отца, который носил на пальто Давидову звезду, но выловил карпов и оставил немцев с носом. Другие передачи месяца: |
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
