Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
15.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
С христианской точки зренияВедущий Яков Кротов Москва и Петербург в православииАнатолий Стреляный: Когда в России говорят о гражданском обществе, то часто забывают, что гражданский - есть прежде всего городской. В разных странах разные типы городской культуры, да и в пределах самой России одно ли и то же - Москва и Петербург? Даже в религии нашло свое отражение значение города, во всяком случае, в российском православии. Из всех религиозных, да и светских лидеров современной России только патриарх Алексий Второй в своем титуле на первом месте имеет наименование Московский. Более того, из всех российских религий только православие описывает свою историю как чередование периодов московского и петербургского. Многие православные публицисты писали и пишут о различии и даже противостоянии петербургского и московского православия. Что стоит за этим противопоставлением? Яков Кротов: В последние десятилетия вопрос о Москве и Петербурге среди (прежде всего) российской интеллигенции восходил к знаменитой в свое время статье Михаила Лотмана и Бориса Успенского о том, чем руководствовался Петр, когда созидал новую столицу России. Лотман и Успенский подчеркивали, что Петр поставил своей задачей подчинить религиозность, веру, святость государственности, и поэтому план Петербурга был сделан наподобие Рима, поэтому храмы Петербурга, прежде всего собор Петропавловской крепости повторяли очертания и планировку первого Рима. Поэтому и покровителем города был выбран апостол Петр. Юрий Лотман писал: "Как столица, символический центр России, новый Рим - Петербург, должен был быть эмблемой страны, ее выражением. Но как резиденция, которой приданы черты анти-Москвы, он мог быть только антитезой России". Петербург - это ориентация на итальянскую архитектуру, на западноевропейскую, прежде всего, опять же итальянскую живопись, украшавшую стены храма и оттуда перекочевавшие в Москву. Это, наконец, и итальянское, как его называли на Руси, портесное церковное пение, совершенно неслыханное доселе. Но, между тем, хотя сегодня в России часто происходит возвращение именно к древнемосковским идеалам духовности, в частности, в иконописи, но с итальянским так называемым пением почти никто не борется, знаменный распев слишком уже тяжел, архаичен и только в некоторых монастырях им еще увлекаются. А так даже самые большие энтузиасты возрождения православия Московского царства все-таки ограничиваются прежними петербургскими церковными напевами. Как писал в той знаменитой статье Юрий Михайлович Лотман, "идеологии петровской эпохи было свойственно представлять переживаемое Россией, как некий исходный пункт, точку отсчета; все предшествующее объявлялось как бы несуществующим или, по крайней мере, не имеющим исторического бытия". Как сегодня житель Петербурга, христианин, католик, воспринимает противоположность своего города и Москвы? Павел Парфентьев: Москва и Петербург отличны друг от друга очень сильно, потому что Москва носит характер города русского, который по внешней даже планировке своей похож на пятно, которое легло на поверхность земли, будучи как бы набрызгано сверху. Как будто это капля упала и растеклась по поверхности земли. Петербург - это город с европейской планировкой, немного искусственной, немного более рационалистичной по своему характеру, более искусственно-культурной, если можно так сказать. И постольку поскольку ландшафт, в котором люди живут, всегда оказывает влияние на их мироощущение, а, значит, и на некоторое преломление их религиозного чувства тоже, это, как мне кажется, сказалось на том, как сформировалась религиозная культура Москвы и Петербурга, в частности, культура мистическая. Для Петербурга более характерно тяготение к мистике западноевропейского образца или, по крайней мере, влияние этой западноевропейской мистики. В то время как для Москвы более характерно все-таки то мистическое мироощущение, которое свойственно традиционной русской православной провинциальной культуре и православной русской культуре тоже. Более природное скорее, чем искусственно культурное переживание окружающего мира. В связи с этим, пожалуй, большая сокрытость и меньшая обнаженность мистического переживания. А в Петербурге есть ощущение воспарения духа на небеса к божеству, но при этом очень легко может возникнуть ощущение некоей эфемерности этого переживания, отрыва от окружающего мира, спиритуалистичность этого переживания, которое менее характерно было бы для московской почвы. Яков Кротов: Москва и Петербург. Изначально в Москве, говорят историки архитектуры, прежде всего заложен образ Иерусалима. Это проявляется и в некоторых древнерусских текстах. Иерусалим для человека допетровской эпохи это не город славы, не город храма Соломона, как это может показаться, и как об этом писали Успенский с Лотманом. Иерусалим в древней русской культуре - это прежде всего несчастный город, это город, который был взят Навуходоносором, это город уничтоженный. И поэтому, писала известная исследовательница древнерусской культуры, в частности, мифов о Московском царстве, Мария Плюханова, с Иерусалимом сравнивали свой город новгородцы, когда его завоевали московские великие князья. Более того, московские книжники в середине 16-го века, описывая покорение Казани, тоже сравнивали Казань и Иерусалимом. Московский Кремль, какой он сохранился и сегодня, ощутимо воспроизводит именно план старого Иерусалима. Лобное место - это ведь голгофа, "лоб" на славянском языке означал и весь череп. И лобное место это символ места, где распяли Спасителя Иисуса Христа. И лишь в 16-м столетии, когда уже Московское царство достигает своей вершины, когда забывается, что Москва неоднократно с первых десятилетий своего существования испытывала разорение, как древний Иерусалим, но когда разрастается Московское царство, начинает пробиваться как раз сравнение Москвы с Третьим Римом, совершенно не обоснованное на плоти города. Лишь позднее подверстывают семь холмов. И тогда, как пишет в своем исследовании о Москве Мария Плюханова, определяющим оказывается идея Рима как города, в основе которого лежит пролитая кровь. Как ни странно, этого не было в Руси до 16-го века. Откуда взялась эта идея, что прочно будет стоять город, если при его основании кто-то был убит? В конце 16-го века пишут повесть о боярине Кучке, что, якобы, Андрей Боголюбский убил первоначального владельца села, которое было на месте Москвы, и поэтому город будет велик и могуч. Эта идея, пишет Плюханова, взята, как ни странно, у бывших хозяев Москвы, а именно - у татар. В восточной мифологии этот образ кровопролития при основании города так же распространен был, как и в мифологии древних римлян. Таковы истоки образа "Москва - Третий Рим". Как, с точки зрения искусствоведа, историка, в том числе и архитектуры, воспринимается противоположение Петербурга и Москвы? Алексей Расторгуев: Петербург как город Святого Петра не в меньшей степени претендует на то, чтобы быть Римом, нежели Москва, которая исторически конфессиональна и заместительна, вслед за Константинополем должна была оказаться городом, замещавшим собой уже павший христианский (в данном случае) Рим. Но с точки зрения визуальной, так сказать, квази-римской опознаваемости в Москве - это по холмам, в Петербурге - это по архитектуре. Потому что последний великий город классической традиции, который, вообще говоря, когда бы то ни было и где бы то ни было построен. То есть город, в котором существует такая серьезная тема классического ордера. В воспоминаниях де Кюстина по этому поводу много ядовитых слов, что в петербургской архитектуре стоит большой дом с колоннами где-нибудь среди снегов и кажется снаружи архитектура настоящая, когда подходишь ближе, то оказывается, что колонны не такие, штукатурка косая, капители неправильные, то есть это такой фальшивый Рим, каким он казался иностранцу, вероятно на уровне маркиза де Кюстина, впрочем, по его известной ядовитости. А с другой стороны, предположим, Григорию Орлову строят мраморный дворец, строит настоящий итальянский архитектор, строит в стилистике именно римских дворцов, итальянских, во всяком случае, строит итальянец, строит для того, чтобы это было как настоящее итальянское, заметим, а не французское или тем паче не английское произведение. Поэтому все, даже если перечислить архитекторов, которые там работали, то преобладание итальянцев над французами оно очень оказывается заметным. Так что слова эти как будто бы и не пустые оказываются. Грандиозные колоннады, большие площади, ощущение планировочных замыслов, которые в настоящем Риме не были исполнены, с точки зрения архитектуры там большие сквозные улицы, которые были запланированы, их довершал потом только Муссолини. Улица, которая идет на собор Святого Петра, она допроламывалась Муссолини. Хотя площадь Святого Петра громадными колоннадами существовала. А Петербург, начинаясь с белого листа, начинается с этих осуществленных и поучившихся гигантских перспективных прогонов и пролетов, и некоторая такая мегаломания, которая во всем этом деле ощущается. Хотя это все слепляется воедино, потому что с одной стороны, Рим, с другой стороны - Венеция с ее каналами. То есть получается среднеитальянский город с акцентом на Рим. Причем среднетуристский итальянский город, самый парадный, самые замечательные, самые пышные итальянские города, которые могли прийти на ум. К мифологии Петербурга стилистика имеет отношение постольку поскольку, потому что существует еще какая-то органика, какие-то запахи. Болотность - это не стилистика, это влажный воздух, это подтапливаемые подвалы, это ощущение неблагополучия, поскольку штукатурка по цоколю мокнет постоянно. Вот такие вещи принимают дополнительный акцент. Но именно эта мифология стирается туристской судьбой городов, потому что все можно спасти, все можно гидроизолировать, подкрасить, запахи можно отвести в сторону, канавки можно почистить. И города, выпрямляясь в сторону потребительской красивости, теряют, в этом смысле слова, какую бы то ни было индивидуальность, и теряют значительность. Яков Кротов: Миф о Петербурге, в полную меру развернулся незадолго до того, как столица вернулась из Петербурга в Москву. В учебниках, в том числе в учебниках русской церковной истории традиционно делилась история России на периоды Киевский, Московский, Петербургский или синодальный. И не просто потому, что столица последовательно переносилась по этим городам. Ведь между Киевом и Москвой, например, был Владимир, на протяжении большей части 13-го столетия именно во Владимире находился центр Русской православной церкви. И только в правление князя Ивана Калиты митрополит Петр окончательно перебирается в Москву. Перенос столицы большевиками из Петербурга в Москву был воспринят как катастрофа. Николай Бердяев писал: "Петербург не существует. Жизнь этого города, была бюрократической жизнью, и конец его был бюрократическим концом. Кончилось не только старое слово, и появился Петроград, кончился целый исторический период, и мы вступаем в новый, неведомый период. Было что-то странное, жуткое в возникновении Петербурга. Магической волей Петра возник Петербург из ничего, из болотных туманов. Почвенник Достоевский любил беспочвенных героев, и только в атмосфере Петербурга могли существовать они. Петербург, в отличие от Москвы, катастрофический город". "Характерны также, - писал Бердяев, - "Петербургские повести" Гоголя, в них есть петербургская жуть. Московским славянофилам Петербург казался иностранным, заграничным городом, и они боялись Петербурга. Большие были основания, ибо Петербург - вечная угроза московскому славянофильскому благодушию. Но то, что Петербург казался славянофилам совсем не русским городом, было их провинциальным заблуждением, их ограниченностью. Эфемерность Петербурга - чисто русская эфемерность, признак, созданный русским воображением. Петр Великий был русским до мозга костей, и сам петербургский бюрократический стиль - своеобразное порождение русской истории". И в этом смысле большевики, перенося столицу назад в Москву, продолжали древнюю русскую традицию, утопическую традицию, когда жизнь планируется сверху. Это может быть план нового Иерусалима на земле. Как патриарх Никон, конкурируя с царем Алексеем Михайловичем: один созидал Иерусалим в Москве, другой под Москвой. Так планировал жизнь сверху Петр Великий, так планировал будущее России по новому образцу новый вождь России Владимир Ленин, потом Иосиф Сталин. Но суть оставалась одна - это жизнь сверху, это жизнь утопическая. И в этом смысле - это довольно европейский проект. Ведь идея идеального государства как идеального города - это идея ренессансная. И понять всю проблематику, связанную с гражданским обществом, как она соотносится с христианским прошлым, с христианскими идеалами сегодняшними, нельзя, если мы не вспомним, что в основе здесь - введение Иерусалима как некоторого идеального города и Рима как города сакрального. Но введение очень разное. Для Москвы 16-17-го веков идеал - это эдемский, райский сад. И здесь план города строится как план райского сада в виде кругов расходящихся, потому что так мыслили наши предки рай. В Петербурге осуществляется ренессансный план идеального города, когда вписывается в план города человеческая фигура с распростертыми руками и ногами, она вписывается в квадрат, и на смену кольцевой структуре приходит структура прямоугольная. Что стоит за этими двумя планами идеальных городов? Алексей Расторгуев: Конечно, концентрическая планировка удобна, это понятно, с другой стороны, она - система нарастания сакральности. То есть, действительно, мы идем к святыне. Первый уровень стен, это мы зашли не в самый главный город, второй уровень еще не самый, а потом еще дальше наступает уже самый главный, и Кремль - прямо как новый Иерусалим. Это все понятно, я согласен с этим, и это проявляется в способе, в котором растет каждый город, средневековый, в том числе и многие европейские. Лучевая планировка происходит из наложения римской планировки, регулярно прямоугольной, сетчатой планировки, которая есть планировка римского военного лагеря. Такую сохранили Кельн или Верона, то есть города, на которых существует сетка разбивки, свойственная римскому военному поселению. Но это военное поселение дальше, в соответствии с принципами, которые были зафиксированы Филаретом или кем-нибудь, - идеальный город, идеальный город ренессанса, который при этом требует компромисса, то есть лучевую упорядоченность центровки. Тогда возникает возможность сочетать лучевую планировку с прямоугольной. То есть сектора делятся по прямоугольному принципу, но сектора пробиваются и стягиваются к центру при помощи лучей, что, собственно, и происходит с Питером. Планировка идеального города вместе с другими обстоятельствами истории - это одна из тем девальвации истории. Потому что от идеального города ведет свое происхождение, предположим, Богородецк, который строится соответственно: именье большое с домом в центре и идеальными улицами, где крепостные должны жить в правильных секторах, сориентированных на имение. Но ведь дальше за ним будет стоять военное поселение, казарма. Яков Кротов: Замечательную статью, посвященную сопоставлению Москвы, Петербурга и в заключение - Киева, проблематика, которая сегодня вообще снята, написал в 1926-м году историк русского православия Георгий Федотов. "Есть верная молва, что в последние дни Оптиной пустыни один из ее старцев послал свое благословение Петрограду, самому святому городу по всей России. Для пришельца из вольной России этот город казался адом, он требовал отречения от солнца, от земли, от радости. Умереть для счастья, чтобы родиться для творчества". Что положительного вносит вот это противостояние или, может быть, лучше сказать, взаимная игра московского и петербургского духов в историю русской культуры? Этот выпуск передачи посвящен отношениям Петербурга и Москвы как символам двух различных душевных и духовных традиций в истории русской культуры, традиций, определяемых прежде всего христианской жизнью русской интеллигенции, русского народа. На самом деле здесь противопоставление достаточно зыбкое. В сегодняшней Москве, где находятся органы власти, господствует дух нетерпимости. Если в провинции (в зависимости от степени благоволения того или иного областного, городского начальства) может процвести и баптистская семинария, и буддийский дацан, и церковь сайентологов, то в Москве это совершенно невозможно, здесь контроль за тем, кому сдают залы, кого пускают в школы, не к детям, а просто вечером, чтобы собраться с единоверцами. Здесь контроль за этим строжайший, и тут все глубоко придавлено. Иначе было до революции. Когда Николай Бердяев в своей автобиографии "Самопознание" описывает переезд из Петербурга в Москву, он описывает, как он оказался в изумительной атмосфере религиозного православного христианского многоголосия. Это многоголосие было и в Петербурге, но там оно было преимущественно в среде интеллектуалов. Знаменитая "Башня" Вячеслава Иванова, где собирались православные и околоправославные мыслители начала 20-го века. В Москве же они собирались в трактире около церкви Флоры и Лавры, недалеко от Мясницкой, храм, к сожалению, уже снесен. И Бердяев отправился на такое собеседование: "Это была бродячая Русь, ищущая Бога и божьей правды. Я принял очень активное участие в религиозных спорах, и с некоторыми сектантами вступил в личное общение. Народные собрания в трактире назывались "ямой", там было огромное разнообразие религиозных направлений, бессмертники, баптисты и евангелисты, левого толка раскольники, духоборы, скрытые хлысты, толстовцы. Бессмертники, распадались на несколько типов - бессмертники Ветхого завета, Нового завета и Третьего завета. И беседа стояла на довольно высоком уровне, была мистическая напряженность, сложная и углубленная религиозная жизнь". Но в Петербурге полиция смотрела довольно зорко, там терпимость распространялась, прежде всего, на интеллектуалов. Как и в сегодняшней Москве: баптистам тяжело, интеллигентам, верующим по-разному, значительно легче. Что за странное такое явление, такая избирательная открытость? В чем истоки петербургской терпимости и толерантности? Павел Парфентьев: Петербург, поскольку постольку стоит все-таки на российской почве, становится, (может быть, это немножко банально звучит) местом встречи культур Востока и Запада, такой точкой пересечения. И поэтому неслучайно, что в нем встречаются и пересекаются мистическое миропонимание, христианское миропонимание Востока и Запада. И, на мой взгляд, тоже неслучайно, что Петербург родил, например, таких людей со вселенским мироощущением христианским, каким был, например, блаженный Леонид Федоров и княгиня Елизавета Волконская. Блаженный католической церкви Леонид Федоров в конце 19-го века в Санкт-Петербурге, мать его была из греков, он отчасти сохранил некоторые свойства и черты характера греческого народа, но, безусловно, по мироощущению он был русским. Он учился в санкт-петербургской духовной академии, уехал учиться на Запад, будучи по своему убеждению человеком вселенской церкви и искал воссоединения со вселенской церковью, как он считал, необходимого воссоединения для всей русской церкви, так, чтобы католическая церковь Запада и православная церковь Востока стали церквами, находящимися в полном общении, полном видимом единении. Познакомился с известнейшим деятелем греко-католической церкви Украины митрополитом Андреем Шептицким. Федоров был рукоположен во священники во время Собора русских грекокатоликов в 1917-м году, который был возглавлен оказавшимся в то время в Петербурге митрополитом Андреем Шептицким. Федоров был назначен экзархом для русских католиков византийского обряда, то есть главой русских католиков византийского обряда на великой Российской территории. Такие люди как Федоров глубоко страдали от разделенности христианской церкви, от разделенности христиан между собой, от того, что восточная и западная церковь не находятся в той полноте общения, которую заповедовал им Христос, заповедовал христианам. И для этих людей наиболее яркое решение сводилось к тому, что как люди, желающие здесь и теперь следовать Евангелию, здесь и теперь следовать Христу, они примеряли восточную и западную традицию в себе. Яков Кротов: В своей статье "Три столицы" Георгий Федотов, противопоставляя Петербург и Москву, писал: "На Москве лежит печать светлой наивности, доброй, здоровой лени. Здесь нет ни грамма петербургского излома, мучительства, зато нет и мучительной напряженности подвига. Свободная от тяжести власти, Москва жалела Россию, как жалеют отсталого, но милого ребенка, не имея сил принуждать его к учению. Оттесняемая Петербургом, Москва не злобствовала, но пребывала два столетия в лояльнейшей, кротчайшей оппозиции. Москва по сердцу, не по идеям, всегда была либеральной: ни революции, ни реакции, а особое московское просвещенное охранение. Здесь либералы были православны, чуть-чуть толстовцы. Здесь Ключевский был гостем "Русской мысли", ходил церковным старостой. Здесь именитое купечество с равной готовностью жертвовало на богадельни, театры и на партию большевиков. Политическая мысль Кремля столь же далека Москве, как была далека государственная мысль Петербурга". Действительно, исторически между Москвой и Кремлем всегда была оппозиция. В Москву прибегали, спасаясь от монголов, от татар, и здесь оседали. Кремль рассматривался в лучшем случае как защитник от татарского набега. Но полного единства никогда не было. И, между прочим, в Москве на протяжении петербургского периода истории всегда все-таки существовала попытка перетянуть одеяло на себя, действительно стать Третьим Римом. Материальное свидетельство этому - большой Кремлевский дворец Баженова. Баженов стремился воспроизвести на самом деле, как показали недавние архитектурные исследования, план Рима, собора Святого Петра, традиционный для европейской нововременской архитектуры и планировки трехлучевой проект. Но это не удалось, его проект не был реализован. В Москве многие итальянцы строили, может быть даже не меньше, чем в Петербурге, но здесь они словно захлебывались. Почему так? Алексей Расторгуев: Не только Растрелли, но и любой из итальянцев, кто строили в Петербурге, именно в Петербурге, они строили не отдельные здания, а целые планировочные узлы и системы. В архитектуру пробегала километровая перспектива, где среди всех этих болот возводили все это дело заново, хотя не совсем заново. Не надо забывать, что большинство зданий, которые строили хорошие итальянцы, во второй половине 18-го века выстраивались на костяках, на основе петровских зданий, то есть город другого немножко типа, скорее, нового Амстердама. Если вспомнить, какой город у нас назывался новым Амстердамом - Нью-Йорк, это начальная традиция, когда голландцы строили, должен был быть новым Амстердамом, а совсем не новым Новым Йорком. То есть тут получается еще один перехлест в сторону Америки. Тогда получается, что один новый Амстердам не получился новым Амстердамом, и другой не получился новым Амстердамом. Но из одного получилось в этом месте что-то вроде Манхэттена, а из другого получился вместо Амстердама уход в такую квази-античность, которая свойственна неоклассицизму. Что касается Москвы, то там это возникало отдельными заповедниками. Вот возникает такая-то площадь, вот возникает такая-то ситуация, но стоит возникнуть серьезному, действительно отдающему мегаломанией кремлевскому проекту Баженова, его вторжение в плоть кремлевского холма, оно вызывает сразу мгновенный синдром отторжения. Во-первых, денег нужно очень много для того, чтобы это взломать, тут тебе пугачевские войны и вся эта история, и денег, в общем-то, и нет. А с другой стороны, смотрите, как опять обратно зарастает. Ни в одном европейском городе никогда обратно не восстанавливали крепостные стены. В большинстве европейских городов (от самых знаменитых, типа Парижа, до наиболее близких нам, квази-европейских, типа Риги) были крепостные стены, которые постепенно погибали. Самые провинциальные города обычно этих стен не лишались, потому что они были на периферии архитектурного процесса, и пространство новое, которое требовало классицизма, там было не нужно. Поэтому Таллинн весь находится в крепостных стенах, будучи глубоко провинциальным городом. Так вот только в Москве нижняя стена Кремля была полностью снесена для строительства кремлевского дворца, а потом полностью отстроена. Отчасти символ психологический, который требует Кремль, но отчасти это типичный для Москвы синдром регенерации. То есть эта вещь не обладает способностью самозатягиваться. Яков Кротов: В Москве 18-19-го столетий с подозрением относились к петербургскому православию. А как не подозревать, когда Петербург это символ отрицания древнерусского христианства, когда именно в Петербурге был создан Синод, заменивший патриаршество. В 17-м году, когда сваливается свобода на русскую православную церковь, патриаршество восстанавливается, восстанавливается на соборе, который проводится именно в Москве. Представить себе такой собор в Петербурге трудно. Обращались к могилам великих патриархов, которые находятся в Успенском соборе, сам дух Москвы обусловил церковный ответ на революцию - избрание патриарха. Вскоре после собора 17-18-го года в Петербурге начинается обновленческий раскол. Его лидеры, среди которых священник Александр Введенский, священник Боярский, его лидеры практически целиком повторяют программы петербургского обер-прокурора 18-го столетия: сократить, разрешить, освободить, очистить от суеверий. В Москве это воспринимается в штыки, как и многими православными Петербурга, которые встают на защиту православной церкви. Тем более что обновленцы действовали как марионетки чекистов. И сегодня, уже в наши дни, один православный публицист, с удовольствием отмечая возрождение православной церкви, характеризовал это возрождение так, что в течение 90-х годов 20-го века святейший патриарх, комплектуя архиереев, подбирает их из выпускников Московской духовной академии, а раньше все были из академии петербургской. Петербургская академия в глазах московского клерикала - это рассадник экуменизма, это все наследники знаменитого митрополита Петербургского, тогда ленинградского Никодима, это все еретики-экуменисты, они слишком веротерпимы. Не все поднимаются до таких богословских высот, но для многих людей, которые сегодня приходят к православию, православие - это икона Рублева, Дионисия, а под подозрением оказывается петербургская традиция, когда в церкви в итальянском стиле изображение Спасителя. Даже Поленов, Васнецов воспринимаются уже как нечто не совсем православное. На чем основывается это московское неприятие петербургской традиции? Алексей Расторгуев: Это специфическое, по-моему, мнение таких внутрицерковных кругов, если говорить об определенном типе иконописи. Кроме того, не надо забывать, что старшее поколение священнослужителей чаще всего хорошо воспринимают не ту икону, которая отдает Дионисием или Рублевым, а та, которая написана по канонам академической живописи 19-го века. Я встречал это в священнической среде, им это больше нравится, потому что они воспитаны в свою очередь людьми, которые еще были воспитаны на питерской традиции. Так что в принципе вы правы, питерская традиция даже внутри православной стилистики, не берусь какие-то более серьезные вещи здесь затрагивать, она, конечно, в начале века явно имела тенденцию к преобладанию. Хотя были и свои обратные ходы, например, уничтоженная ныне в Питере церковь, которая была построена в виде точной копии Дмитровского собора во Владимире. Вот такие вещи существовали, о которых мы теперь забываем. То есть Питер туда тоже пытался интегрировать какие-то элементы очень точной стилизации. Или еще один процесс, в связи с которым очень сильно обострилась московская сторона дела - 300-летие дома Романовых, который очень широко праздновался в Петербурге. Знаменитый костюмированный бал давался не на трехсотлетие, а десять лет раньше, был весь в костюмах 17-го века, народ одевался, имея графские и княжеские титулы, в боярство, опричных, постельничных и тому подобное. А потом возникли такие вещи как Федоровский городок в Царском селе, в котором и доживал последний император, заметим, из очень питерского внутрицарского села создавший для себя московский анклав. Это последнее место, где жил Николай Второй перед арестом - Федоровский городок, построенный архитектором Покровским, представляющий собой абсолютно демонстративную стилизацию на тему древнерусской архитектуры и древнерусского именно городка. Яков Кротов: В чем различие духа Петербурга и Москвы, духа, который отражается прежде всего в духовной сфере? Надо сказать, что был короткий период, пожалуй, эпоха Александра Третьего, конец 19-го столетия, когда исчезла оппозиция Петербург-Москва. Например, Лесков, сам уроженец Орла, но в его творчестве доминирует кроме Орла, разумеется, еще три города: Киев, Петербург, Москва, совершенно на равных. В каждом из них он находит свою особую прелесть. И может быть неслучайно именно Лесков в рассказе "Чертогон" сумел очень четко схватить специфику московского христианства. "Чертогон - это обряд, - пишет Лесков, - который можно видеть только в одной Москве, и при том не иначе, как при особом счастье и протекции". Он попал в компанию к своему дяде, купцу, который сперва снял огромный ресторан, назвал туда десятки своих друзей-старообрядцев. Всю ночь они бушевали, громили ресторан и, наконец, на следующий день, едва проспавшись, его дядя вместе с ним отправляется в церковь и падает на колени перед иконой. Монахини и племянник издалека за ним наблюдают. И монахиня говорит: "Смотри прямо через огонек, где его ножки, смотрите, какое борение". "Всматриваюсь, - пишет Лесков, - и действительно замечаю - дядя благоговейно лежит в молитвенном положении, а в ногах у него словно два кота дерутся. То один, то другой друг друга борют, и так частенько, так и прыгают. "Матушка, - говорю, - откуда же эти коты?" "Это вам так показываются - коты, а это не коты, а искушение. Видите - он духом к небу горит, а ножками-то еще к аду перебирает". И может быть действительно именно в этом, с точки зрения орловца, и специфика московского православия - духом к небу, а ножками все как-то норовим в какую-то другую часть света, если здесь уместно это слово. Как с точки зрения современного православного москвича воспринимается своеобразие московской духовности? Алексей Расторгуев: Тогда надо говорить скорее не о мистическом, а о таком бытовом приветливом и несколько даже лубочном православии. Шмелев, "Лето Господня", есть некоторая нагруженность, там есть календарная, литургическая нагруженность, что мир идет по календарю, но в этом нет специальной никакой мистики, тем более мистики инфернального толка, которая в Питере есть. Или московская мистика Прыжова, это книжка о 26-ти, заметьте, московских юродивых: дурах и дураках. Вот Корейша Иван Яковлевич знаменитый, все эти полуобманщики, полусвятоши, которые образуют действительно ряд достаточно безопасный для тех, кто не хочет в это дело вдаваться, хотя пишет Прыжов об этом достаточно жестко. И когда он описывает формы нелепого поклонения московских купчих или барынь этому самому Корейше, то он достигает большого пафоса, отрицательно говорит, что эта вещь сходна с инфернальным. Когда они посыпают гроб его песочком, а потом собирают в баночки и песочек добавляют в кашку младенцам для того, чтобы те, соответственно, не болели животиками. Так что здесь свой мистицизм, предметный, осязательный, телесный, какой-то не мистический, дурашливый чуть-чуть. Что касается судьбы этого питерского мифа теперь, он всегда осознавался, что это оборотная сторона питерского классицизма. Получается, что город возникает как храм наук, просвещенческие колоннады, ощущение чего должно быть? Святоносности, порядка, ордера, покоя, осмысленности и антропологической уверенности. В чем ход классицизма? В организованности, в господстве разумного и здешнего порядка. Оборотной его стороной, примерно как оборотной стороной четырехэтажного доходного дома, к которому прилепили портик, является просто голая кирпичная стена, оборотной его стороной оказывается немножечко болотный, немножко отдающий кислым супом на лестничной клетке, такой себе общий Родион Романович с топором, который начинает над всем этим делом приобретать все большую и большую власть. Я совершенно не берусь сказать, как это сейчас воспринимается. Есть масса мест, которые выглядят именно так. Насколько я чувствую воздух города по тому, как что ездит или что в нем смотрят. С ним произошла та же самая вещь, которая произошла с Венецией, - некоторая туристическая банализация. Яков Кротов: Вряд ли петербуржцам стоит горевать о том, что Раскольников, что вообще вся темная мистика наполеоновщины, когда через чужую смерть, несчастья, нищеты и горя достигают славы, все это перебирается в Москву. Переезд начался в 1918-м году и продолжается по сей день. Москва теперь в России стала столицей царства Кесаря, приняв на себя и соответствующие проклятья. А Петербург, потеряв черную мистику власти, стал колыбелью катакомбной церкви, церкви сопротивления большевизму, церкви не поминающих. Ее сумели уничтожить только к 1940-му году. И если до революции считалось, что Петербург это город смерти, что жить в нем, словно спать в гробу, то теперь это уже скорее про Москву, все прочие бранные слова: пир во время чумы, вакханалия, преисподняя. Но где царство Кесаря утверждает свой престол, там восстает, воскресает Христос. Апостол Павел говорил о христианах: мы не имеем здесь на земле своего города. По-славянски очень хорошо: "Не имеем зде прибывающего града, но грядущего взыскуем". И вот в поиске этого вечного небесного града Христова каждый последователь Христа призван освятить и наполнить светом любой город, в котором он живет. Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
