Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
15.11.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[12-03-02]
Атлантический дневникАвтор и ведущий Алексей Цветков Кто называет звездыКогда смотришь в эту матовую пустоту, кажется, что вот-вот подступит тошнота, или что голова пойдет кругом, как от высотобоязни, от потери пола под ногами, словно он мгновенно стал стеклянным. На самом деле эта пустота уходит вверх, и старожилы ущелья к ней привыкли, она сбивает с толку лишь нечастых гостей - мы, конечно, все были телевизионными свидетелями, но у тела есть особая вестибулярная память, и его мутит, когда взгляд не находит привычной преграды. Как будто, сидя за обедом в гостях, вдруг отведешь глаза от супа и с ужасом видишь, что наружная стена исчезла, в комнату без помех влетают птицы и сочится туман, а неосторожный шаг швырнет идущего в далекое месиво машин и пешеходов, с мельничным верчением рук и ног, с оборванным воплем вдогонку. Но хозяевам притерпелось, они живут так уже давно, никогда не оступаются и не смотрят в ту сторону. Полгода назад там стояли две башни в сто с лишним этажей, и за свои четверть века они срослись с лицом города, стали частью этого лица, как глаза или нос, а теперь - просто гладкое место. Придворные художники прошлого изображали своих кривых деспотов в профиль, маскируя увечие, но у Нью-Йорка нет профиля, он отовсюду - анфас, и от памяти некуда деться. Художнику уже не подобрать щадящего ракурса. Впрочем, все эти ракурсы и раньше исчерпывались четырьмя одинаковыми плоскостями, но по ночам, как и весь город, они состояли из света. Есть на земле города и побольше, но по количеству свечей или люменов, излучаемых в бесконечность, Нью-Йорку, наверное, нет равных. Полгода назад он потускнел, хотя и сохранил свое первенство, и наши шансы быть замеченными из космоса стали меньше, хотя не совсем понятно, плохо это или хорошо - поди знай, как поступят с городом эти пришельцы, когда тут и свои не пощадили. Но в эту световую паузу хлынул другой свет, о котором мы, городские жители, практически забыли, разве что недоуменно читаем о нем в романах и стихах - свет звезд, все тех же, что горели здесь до покупки Манхэттена голландцами у индейцев и до самих индейцев. Теперь некоторые из этих доисторических огненных точек снова различимы, и мы с запинкой подсказываем друг другу забытые имена: Арктур, Бетельгейзе, Ригель: Свет виден только благодаря тьме, как добро - по контрасту со злом, и в этом смысле контрасты "нулевой зоны" сегодня резче многих других. В нашу эпоху повальной электрификации звездный свет - почти всегда свидетель несчастья, он ярче всего - над лагерями беженцев с их скудным керосином, над землетрясениями и наводнениями, над афганскими пещерами, где грохочет операция "Анаконда". Попробуй, вспомни сегодня, что имена большинства звезд - арабские, что в пору, когда их называли, наши собственные предки еще не имели ни ума, ни авторитета, ни дерзости, чтобы расписаться на этом вечном куполе. Остров Манхэттен расположен в устье Гудзона, между двух рукавов, из которых только левый сохранил исходное наименование до самого океана, а правый называется Ист-Ривер - Восточная река. Маяковский, который написал о безработных, бросавшихся в Гудзон головой с Бруклинского моста, плохо разобрался в этой географии: Бруклинский мост идет через Ист-Ривер. Кроме того, чтобы развернуться в полете вниз головой, нужна изрядная тренировка, какую у отчаявшихся безработных заподозрить трудно. Нью-Йорк, в ту пору Новый Амстердам, начинался именно с этой южной оконечности, где сегодня бьется финансовое сердце мира, и где до недавнего времени на востоке стояли обреченные башни. Север острова представлял собой каменный лесной массив, куда жители выбирались на охоту и на рыбалку. По сохранившимся воспоминаниям, река в ту пору просто кишела осетрами, в период нереста прямо вскипала, хоть переходи ее по рыбьим спинам вброд. Осетры были предметом промысла, их били не глядя острогой из лодки и в конечном счете практически истребили, а икру непривычные потомки западных европейцев обычно на месте швыряли обратно в реку. Те, что победнее, ели и икру, но смешивали с кашей или мукой, чтобы забить вкус - архивы американской кулинарии хранят немало таких курьезных рецептов. Памятников собственно колониальной архитектуры сохранилось не так уж много - квадратный метр, вернее фут, здесь дорог как нигде, и Манхэттен, освоив всю наличную площадь, продолжал расти вверх, подминая доисторические избушки. Один из таких реликтов - часовня Святого Павла с георгианской колоннадой, чья ограда сегодня сверху донизу и из конца в конец увешана трофеями катастрофы: соболезнованиями и молитвами, бумажными цветами и кустарными панно, стихами на скорую руку и щемящими сердце фотографиями пропавших без вести. Все это снесено и прислано сюда из координационного спасательного центра неподалеку, с Юнион-сквера, где полгода назад был создан стихийный мемориальный центр, из таких же центров в других городах США и по всему миру. Надписи по-английски, по-испански, на иврите и на всех других мыслимых языках и алфавитах. Тут же - огарки тысяч свечей и сложенные вдоль ограды игрушки, которые уже порядком истрепала непогода - плюшевые медведи, куклы Барби, последние подарки детям, у которых уже никогда не будет ни дня рождения, ни Рождества. От часовни идет дорожка на импровизированную смотровую площадку, к месту, которое теперь уже привычно называют "нулевой зоной". Там по-прежнему день и ночь идут работы, и только что извлекли тела двух полицейских. Один как раз накануне одиннадцатого сентября подал в отставку, поступил на юридический факультет, другой, ветеран спасательных работ, помогал жертвам и в Оклахома-сити, и после первого взрыва во Всемирном торговом центре в 1993 году. Здесь был его последний подвиг. На смотровую площадку пропускают строго по билетам - нет, это не способ наживы на общем горе, билеты выдаются бесплатно. Но для того, чтобы их получить, надо пройти на другую сторону острова, к пирсу морского музея, где выдача начинается только с полудня, по 250 билетов на каждые полчаса, чтобы не собирались толпы. Поначалу, глядя на увешанных цифровыми камерами и преувеличенно разговорчивых попутчиков, я впадаю в обличительный пафос и мысленно обзываю их праздными зеваками, но потом спохватываюсь, соображая, что и сам здесь оказался не вполне по делу. В конце концов, быть праздным зевакой в свободное от работы время - это нормальное состояние человека, суть его досуга и залог душевного равновесия. Невозможно постоянно пребывать в эмоциональном и нравственном напряжении, даже на руинах непостижимой уму трагедии, человеческий механизм не рассчитан на такие нагрузки. Вдовы когда-нибудь выходят замуж, сироты обретают новых близких взамен ушедшим. Это как раз те, кто их овдовил и осиротил, навек срослись со своим мрачным пафосом, заменившим им будничное людское обличье. Цифровая камера, авоська с сувенирами, даже пирсинг в губе под оранжевыми вихрами - все это сегодня признак нормы, сигнал отсутствия тревоги. Жители земли отдыхают на свои кровные вокруг безвременной братской усыпальницы. Сразу к северу - Чайнатаун, компактное поселение китайцев. Вывески ресторанов, всех этих "Восточных садов" и "Изумрудных драконов", тротуарная торговля мишурой: наручные часы с аршинной надписью "Женева", на изнанке - "Сделано в Китае", по восемь девяносто девять с развала, а если потрудитесь зайти в магазин - стремительно падает до двух девяносто девяти. И везде - фотографии башен-близнецов, со статуей Свободы на переднем плане, в ночном сиянии тысяч окон, с врезающимся самолетом. На прилавках - скульптурные копии тех же башен, с орлами и звездно-полосатыми флагами. Приподнимешь и видишь надпись на подставке: "Сделано в Китае". На перекрестке стоит незнакомый памятник: человек в просторном халате, в шапке с острыми краями. Это - Конфуций, китайский мудрец и религиозный основоположник, поставлен по подписке местного населения. Конфуций учил почитать власти, семью и дорогих покойников. Здесь он оказался как нигде на месте, в двух шагах от алтаря трех тысяч мертвых. От погибших башен остался адрес, и хотя он теперь лишился прямого смысла, он до сих пор не отменен окончательно, как покойник, не вычеркнутый из списков почтовой доставки. Кое-где в этом чувствуется мемориальное намерение, но большей частью это происходит из-за непосильных затрат нервов и энергии - скорбь исцеляется медленно и трудно. Я нахожу этот адрес на плане острова на перегородке такси, где башни видны как бы с крыши, в поисках театральных касс, которые были расположены в мезонине одной из башен, книжного магазина "Бордерз" в телефонном справочнике: Всемирный торговый центр, башня номер один. Когда умирает близкий человек, мало у кого хватает присутствия духа в одночасье опустошить все гардеробы и ящики, изгладить воспоминания - нестиранные рубашки, которые уже не надо больше нести в прачечную, запонка, потерявшая пару, записная книжка с невразумительными и уже не подлежащими расшифровке каракулями. Для тех, кому он по карману, Манхэттен - круглый год Рождество, сверкающая елка с подарками. Это, пожалуй, единственное место на земле, где заходишь в магазин, чтобы купить что хочешь, а не что дают. А если не знаешь, чего хочешь, все равно уже придумали - именно то, чего бессознательно ищешь. Вот обычная ньюйоркская сценка: человек стоит на опрокинутом пластмассовом ведре перед фасадом банка, размахивает руками по ходу обличительной речи, адресуясь к этому фасаду. Его, видимо, выгнали с работы, на его взгляд несправедливо, и он публично излагает свое мнение о ненавистном начальстве. Такая демонстрация на одну персону давно примелькалась ньюйоркцам, но у демонстранта есть непобиваемый козырь, реквизит протеста: рядом с ним на тротуаре стоит на задних лапах огромная надувная крыса, в два человеческих роста, грязно-серая, с отвратительной ухмылкой на морде. Я, надо сказать, подивился выдумке и усердию уличного Цицерона, но уже на следующий день наткнулся в другом районе на точно такую же крысу, только почему-то в красной бейсбольной кепке, которая служила иллюстрацией претензий другому возмущенному. Похоже, что выдумка действительно имела место, но принадлежит она неведомому предпринимателю, решившему извлечь капиталистическую прибыль из протестов против капитализма. Где-то, надо полагать, есть ателье проката, в котором можно взять такую чудо-крысу по суточной таксе и излить все накипевшее без остатка - начальнику, соседу, легкомысленной подруге - да наконец той же теще. Так люди делают деньги, идя навстречу нашим самым сокровенным и не очень членораздельным желаниям. К середине острова размах чистогана шире, швейцарские часы из Китая и трехметровые надувные крысы остаются позади. Вся 47-я улица отведена под розничную ювелирную торговлю, витрины завалены золотом, платиной и изумрудами и наверняка посрамят сказочную пещеру Аладдина. Уставившись в одну из таких пещер, я вижу сквозь стекло, как хозяин приглашает меня внутрь поторговаться. По традиции большинство этих золотых и бриллиантовых лавок принадлежит евреям-хасидам, они тут мечутся из двери в дверь, на бегу заключают сделки, устами русских иммигрантов призывают население сдавать золото и прочие драгметаллы. Но хозяина магазина, в котором я очутился, зовут Амир, он - перс. Об этом я узнаю от него немедленно, таков негласный ньюйоркский обычай, и в обмен сообщаю собственные анкетные данные - теперь мы твердо знаем, где стоим. Мы торгуемся как бы вскользь, нехотя, за пределами главного разговора. Бизнес пошел из рук вон, жалуется Амир, да и вообще этот город ни к черту не годится. Я озираюсь по сторонам на служителей, снующих по длинному магазину с подносами золота и жемчуга и деликатно спрашиваю, не имеет ли он в виду одиннадцатое сентября. Да, именно это, и вся страна ни к черту не годится, только убивать умеют, а вот помочь - никому. Я мог бы сказать Амиру многое, и кое-что действительно говорю, насколько допускает мимолетность и двусмысленность беседы. Я говорю о том, что помогать мы можем только из собственных денег, из его же, Амира, денег, потому что других у государства не бывает - сколько он согласится отдать? Египет получает от Соединенных Штатов два миллиарда долларов в год, американцы никого там не убивают, и при этом его газеты и телепрограммы преисполнены самой жгучей ненависти к Америке, а светские беседы в салонах Каира и Александрии пронизаны этой ненавистью - во сколько же раз нам увеличить подать, чтобы охладить эту ненависть по крайней мере до тихой неприязни? Саудовской Аравии не нужно никаких податей, она богато живет на вырученные у Запада деньги, но многие из числа сентябрьских террористов, не говоря уже о самом Осаме, были саудовские граждане. Но ведь тамошнее правительство - коррумпированные деспоты, вставляет Амир. Вот именно, не хватает еще, чтобы США поменяли правительство в Саудовской Аравии. Разговор завершается ничем, и мы, сойдясь друг с другом во всех пунктах, остаемся при своих непримиримых мнениях. Амир прожил а Америке сорок лет, но говорит по-английски с сильным акцентом и считает себя не американцем, а персом. Только Нью-Йорк, сплошь состоящий из национальных анклавов, таких вот Чайнатаунов, дает человеку возможность эмигрировать, оставаясь на родине, но за это надо заплатить кругозором. Я мог бы сказать Амиру, что из всех цивилизаций, чье сияние затмил Запад, только одна наотрез отказалась перенять у Запада его же методы и побить в его же игре, как это сделали Япония и Сингапур, как это делают Китай и Таиланд. Вышедшая из-под контроля ненависть оттесняет на задний план собственную пользу, и если у соседа две коровы против твоей одной, проще убить лишнюю соседскую, чем заработать себе на вторую. Я мог бы сослаться на британского востоковеда Бернарда Люиса, отметившего, что каковы бы ни были претензии мира к Западу, в любом его уголке слушают Баха и Бетховена, читают Достоевского и Оруэлла, и только среди руин ислама не звучит эта музыка и это слово, только там ненависть абсолютна. Я промолчал. В ньюйоркском метро, "сабвее", как и в любом другом, людям свойственно читать, чтобы скоротать время - по крайней мере тогда, когда есть место расправить локти. Читают, как правило, вечерние бульварные газеты, но не только: напротив меня японского вида девушка вполне закономерно прикипела к японской книжке - или корейская к корейской, поручиться не могу. В углу чернокожий парень с войлочной прической дыбом достал карманный компьютер "палм-пайлот" и что-то быстро в нем пишет специальными закорючками, вдохновение накатило или что-то в этом роде. Слева сидит полный лысеющий человек в очках, с портфелем на коленях, типичный, казалось бы, конторский сурок, но вот он извлекает из портфеля разрозненные листы с дырками от скоросшивателя - это ноты, и он принимается их читать, как книгу или газету, покачивая головой, забегая в конец и усмехаясь какому-нибудь особенно остроумному такту. Мне читать нечего, и я рассеянно поднимаю взгляд поверх вагонного окна, где вывешено небольшое стихотворение. Такая практика не уникальна - я встречался с этим жанром подземного творчества в Лондоне и в Праге, где сейчас живу, его качество колеблется, и часто в выигрыше остается совсем не пассажир. Но сейчас передо мной - короткое стихотворение, два четверостишия, Уистана Хью Одена, одного из лучших английских поэтов прошлого века, о безразличии звезд к нашему существованию, о том, что это все-таки лучше, чем безответная страсть со стороны звезд, и о том, что уж если одна из сторон обречена на такое чувство, то пусть это будем мы. Звезды, посетившие город полгода назад, теперь вновь с ним расстаются, на этот раз только на месяц. Новый мэр Нью-Йорка Майкл Блумберг решил отметить полугодовщину катастрофы возведением на ее месте двух световых башен, прожекторных пучков четырехгранного профиля, в милю высотой. Теперь те, кто еще не заметил нас из космоса, получат небывалый шанс. Сегодня пришла наша очередь давать имена звездам, на которых обитают эти пришельцы, и для этого нам нет необходимости смотреть на небо, где за прожекторами все равно ничего не видно. У нас есть для этого орбитальный телескоп Хаббла, которому только что задали капитальный ремонт, и его взоры простираются сегодня до края вселенной. Наше звездное богатство столь велико, что уже не хватает имен, мы помечаем эти точки буквами, числами, дробями. Но где-то в каменной пустыне, в паузе между бомбежками и обстрелом, изможденный и яростный человек в тюрбане поднимает глаза к совершенно иному небу, которое завещали ему собственные предки-астрономы, чья слава навсегда миновала. Рядом с ним - нацеленная в небо труба, но это не телескоп, а миномет - вещь посерьезнее надувной крысы. У его предков не было ни Манхэттена, ни Хаббла, они видели только доступное голому глазу и учинили этому небу перекличку, раздав его населению арабские имена. Человек в тюрбане может сегодня повторять эти имена как заклинание, как молитву, как опись имущества, составленную праотцами, которое и есть для него все содержимое вселенной, и за пределами которого, за чертой видимого голому глазу мира, нет ничего, чем стоило бы владеть: Альдебаран, Альтаир, Беид, Гиртаб, Джубба, Садахбия, Заурак: Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
